Журнал «Рассказы». Почём мечта поэта? (страница 5)
Уже в салоне самолета Глеб почувствовал невероятную усталость и попытался задремать.
Кое-что не давало ему покоя.
Гриф с тремя окровавленными струнами. Когда татуированный пацан врезался в Калинкина, гриф отлетел на обочину, в траву. Калинкин взял его, поднимаясь, и сунул под пальто. Зачем? Кто бы знал… Нес с собой, чувствуя странную вибрацию в такт собственным шагам. Потом завернул в пакет и несколько слоев тряпки. Хотел выбросить, но сдержался. Запихнул в сумку. Наверное, хотелось выяснить подробности, что же это такое.
Ни в рамках метро, ни на осмотрах в аэропорту про гриф никто не спросил. Сумка успешно отправилась в багаж.
Что это за вещь?
Потустороннее – вот ответ.
Татуированный пацан хотел сыграть что-то. Для чего? Какая у него была цель? И что будет, если приладить четвертую струну?
В душе будто что-то болезненно натянулось. Как там сказал пацан?
«Вы злитесь».
Точно. Именно этой струны и не доставало. Злости.
Нестерпимо хотелось добраться до дома и проверить. Калинкин не знал зачем. Иногда желания не требуют объяснений. Они просто есть.
Дарина Стрельченко
Осинён
Заслышав крики, Федор поднялся из-за стола, потянулся, разминая спину. Подошел к окну. По асфальту шагали двое конвойных, между ним брел человек в сером. «Из наших, – нервно, с досадой подумал Федор. – А все туда же».
Он отодвинул шпингалет, приоткрыл форточку. В комнату ворвался стылый зимний ветер, а с ним – многоголосый рев. Граждане высовывались из окон, трясли транспарантами, свистели и выли. Дети размахивали флажками.
– Осинён! Осинён, с-скотина!
«Так еще и осинён!» – ахнул Федор, схватил прислоненный к стене флаг и распахнул окно. Принялся махать, реветь так, что ледяным огнем продирало легкие:
– Осинён! Осинён, скотина!
Крик волной катился вслед конвою, рикошетя от заборов и стен. Когда солдаты и осиненный свернули за угол, голоса и флаги с минуту колыхались над улицей, а затем, словно улитки, втянулись в жилые ячейки. Федор тоже убрал свой флаг, закрыл окно. Понял, что продрог, и бросил в камин два брикета – поменьше, полегче. Оглядел, оценивая, стопку топлива: до конца месяца с лихвой. Можно даже слегка шикануть, за «Крылья грусти» и топлива, и перловки, и специй подвезли полторы нормы.
Завернувшись в халат, Федор вернулся к печатной машинке. Привычно заломило поясницу; он потер друг о друга ладони, подул на пальцы, занес их над клавишами. Что у нас там?.. «Готовы к выстрелам в свою судьбу». Звучит хорошо, звучит народно! Но что, если добавить туда вот эту сцену – с конвоем, с рукоплесканиями и флажками из окон, с ревом и гулом? Прекрасно. Очень хорошо выйдет… Очень правильно.
Он принялся печатать, забыв про поясницу, про смог, не обращая внимания на «Марш Терновника», доносившийся от соседей.
На секунду представил себя там – внизу, на улице, между закованных в шинели конвойных. По спине пробежали мурашки; Федор сглотнул, защелкал с удвоенной скоростью, не заботясь ни об ошибках, ни о ежечасных упражнениях для остроты зрения. Этот крик над улицей, знамена, скрывавшие лица; и окна, и флаги, и это море серого полотна, как зеркало не то асфальта, не то неба. И ледяной крик в горле, и лютое осуждение, и мурашки, и чужие руки, сжавшие локти…
«Его вели между домов, между высоких стен, от которых эхом отражались крики. Он шел, опустив голову, и, казалось, высматривал в трещинах асфальта оправдание для себя или причины, побудившие, помутившие его на столь безумное и столь страшное. Под локтевым сгибом, откликаясь на впившиеся пальцы, пульсировала кровь – яростными толчками. Левой лопаткой он очень ясно ощущал приставленный штык. Горели щеки, хотелось пить. Он втягивал воздух – тот проходил через легкие, резко пах газами и землей. Все внутри обострилось: все его восприятие, мысли и нервы. И так податливо, так легко и ловко двигалось тело, так отчетливо напоминало, что оно живое, в преддверии позорного, скорого конца…»