В Лондонской школе экономики Малиновский, кажется, выбрал наконец конкретное приложение своего интереса к антропологии и сосредоточился на изучении обмена в архаических обществах. Мы знаем, что Селигман высоко ценил и выделял его как ученика, и даже пытался выбить для него грант на изучение племен в Судане – к сожалению, впрочем, безуспешно. К счастью, этот отказ не имел плачевных последствий для научной карьеры Малиновского, да и географически Судан был бесконечно далек от региона, который уже тогда начал привлекать внимание молодого ученого и которому было суждено вскоре изменить всю его жизнь – Австралии и Океании. Возможно, под влиянием Вестермарка, занимавшегося социологией семьи, Малиновский обращается к анализу семьи у австралийских аборигенов и вскоре, в 1913 году, публикует «Социологическое исследование семьи у австралийских аборигенов». В названии пока нет ни слова об антропологии, и Малиновский выбирает узкий, обособленный предмет для анализа, однако уже этой первой работой ему удается наделать шуму в Британском научном мире. Основатель направления структурного функционализма в антропологии Радклифф-Браун, на тот момент уже успевший сам провести полевые работы в Австралии, отметил публикацию Малиновского как «лучший пример использования научного метода для описания обычаев и институтов дикарей»^[8]. Разумеется, пока никому не приходит в голову говорить о Малиновском как о настоящей звезде – ему всего двадцать девять, и, пусть он с отчаянной быстротой новичка наверстывает уроки антропологии, он все еще в тени своих учителей и опубликовал всего одну серьезную работу. На данном этапе он остается «подающим надежды», и всё, что мы знаем о Малиновском, как из источников сдержанных на похвалу, вроде Купера, так и со слов исключительно лояльных бывших учеников, говорит о том, что вовсе не в характере Малиновского было довольствоваться такой ролью. Благодаря публикации он получает возможность прочитать курс лекций о «Примитивных религиях и социальной дифференциации», однако и этот курс основан на работах других ученых, в частности Дюркгейма. Человек себялюбивый, гордый, Малиновский по-прежнему не проводит собственных исследований, вынужден работать с отчетами других об экспедициях и смотреть на полный загадок мир далеких земель чужими глазами. В своих более зрелых книгах он будет нещадно ругать «кабинетных» антропологов девятнадцатого века, никогда не покидавших своих уютных университетских библиотек и не отправлявшихся навстречу соленому ветру океанов, несущему жар далеких пустынь или аромат неведомых диких цветов. Малиновский молод, ему кружит голову первый глоток признания научного сообщества, и он решительно настроен как можно скорее устремиться навстречу приключениям.

Через год счастливый случай дает ему такую возможность. Видный британский антрополог Роберт Маретт, изучавший религию и магию, засобирался в очередную экспедицию в Австралию. В путешествии ему был необходим секретарь, и одна из учениц посоветовала обратить внимание на своего соотечественника, Малиновского. Маретт собирался в Австралию, Малиновский долго ее изучал у прославленного Селигмана, Маретту нужен был увлеченный и готовый к тяжелому труду помощник, Малиновский рвался в бой и был решительно настроен наконец вживую увидеть тех людей, быт и культуру которых сделал главной темой своей карьеры. Вопрос был решен. В 1914 году они отправились в четырехлетнюю экспедицию в Новую Гвинею и северо-западную Меланезию. По-крайней мере, так они думали, покидая Лондон.

Свои первые полевые исследования Малиновский провел на острове Мейлу, расположенном к юго-востоку от Порт-Морсби, столицы Папуа – Новая Гвинея. Практически сразу стало очевидно, что у Малиновского есть сильное преимущество перед значительным числом его коллег – он мог на лету схватывать языки. Нескольких недель ему хватило, чтобы освоиться с языком моту, одним из основных в Папуа – Новая Гвинея. Малиновский проводил много времени среди обитателей Мейлу, которые рассказали ему, кроме прочего, о таинственных морских соседях, которые иногда приплывали с островов, лежавших далеко на востоке. Чужеземцы привозили на Мейлу не только изделия тонкой ручной работы, но и зловещие слухи о могущественных колдунах и черной магии. Страшные истории пробудили интерес Малиновского, и он с любопытством глядел на вздымавшиеся на горизонте острова. Меньше года спустя он впервые окажется на их незнакомых берегах, путешествие по которым перевернет его жизнь.

Успех работы на Мейлу казался хорошим предзнаменованием, и исследователи начали подготовку к следующему этапу. Однако осенью 1914 года Первая мировая война дотянулась до Австралии и Океании, и экспедиция Маретта оказалась в исключительно деликатном положении. Как было сказано в начале этой главы, Малиновский родился в Кракове и, несмотря на годы работы в Англии, был подданным Австро-Венгрии, а значит – врагом Австралии, выступавшей, разумеется, на стороне Антанты. Более того, как враг Великобритании, Малиновский не мог вернуться назад в Лондон. О том, что именно случилось, показания расходятся. Кто-то говорит, что Малиновский оказался в западне, официальный враг, запертый и не имевший возможности ни остаться, ни уехать. Другие, более холодно настроенные к страданиям молодого антрополога, возражают, что на самом деле британское правительство разрешило всем ученым спокойно вернуться домой, а Малиновский просто не захотел так скоро уезжать обратно в университет. Так или иначе, Малиновский остался – и не просто остался, пережидая огонь войны, но выбил разрешение продолжить полевые исследования и, более того, получил на них финансирование. Ужасное положение, в котором он оказался, обернулось самой важной удачей в его научной карьере. Австралия предоставила ему относительную свободу выбора места исследования, и, после недолгих размышлений и согласований, были выбраны Тробрианские острова, одно из племен которого уже описывал Селигман.

На Тробрианских островах Малиновский провел несколько экспедиций, в 1915–1916 и 1917–1918 годах. Вернувшись в Лондон, он опубликовал полученные результаты в книге, названной несколько романтически, как и подобает первой книге молодого человека, «Аргонавты западной части Тихого океана»^[9]. Несмотря на то что в последующие годы Малиновский написал еще несколько успешных книг, именно Аргонавты стали бестселлером и принесли ему мировое признание не только в области антропологии, но и социальных наук в целом. Однако, прежде чем рассказывать о его экспедициях, талантливо и живо описанных им самим в лучших традициях Жюля Верна, необходимо перелистнуть несколько страниц истории британской антропологии назад и сказать пару слов о том, каково было положение дел в этой науке на 1922 год, когда вышли «Аргонавты» и почему они стали таким большим рывком вперед. Ведь, несмотря на то что Малиновский был действительно гениальным ученым, он был еще и исключительно удачливым в научном плане – его книга вышла именно тогда, когда британскую антропологию захлестнул большой кризис, и на какое-то мгновение стало казаться, что науке этой суждено умереть, так толком и не пожив. А дело обстояло так.

Несмотря на то что Малиновский разработал первую серьезную методологию полевых исследований, он, конечно, не был первым антропологом. К началу ХХ века в Великобритании определились два главных фаворита среди направлений антропологии – эволюционизм и диффузионизм. Эволюционизм, как легко догадаться из его названия, опирался на идею об эволюции институтов общества и культуры. В конце XIX века эволюционная биология, прославленная Дарвином и Спенсером, стала основным источником метафор для большинства наук об обществе. Например, в экономической науке того времени сложно найти школу, не изыскавшую, с той или иной степенью элегантности, возможность сравнить свои законы с биологическими – от закона убывающей предельной полезности, перекликающегося с законом Вебера – Фехнера (согласно которому реакция рецептора на раздражитель угасает по мере повторения воздействия), и до концепции эволюции социально-экономических институтов у Веблена. Антропология не отставала от других социальных наук, и в наибольшей степени мода на биологизацию нашла свое воплощение в эволюционизме, и, позднее, неоэволюционизме.

Эволюционисты полагали, что существуют некие общие закономерности развития, внутренняя логика рождения и роста культуры, которой подчиняются все общества. Сначала Тайлор и Морган, а потом и неоэволюционисты вроде Уайта и Стюарта, опираясь если не на конкретные идеи, то хотя бы на дух эволюционной биологии, говорили о необходимости искать общие, универсальные законы развития общества, подобные универсальным законам из естественных наук. Согласно доктрине эволюционистов, все общества проходили в своем развитии через несколько стадий, причем движение это было линейным, от низших к высшим, подобно эволюции видов. Несложно увидеть, что, наравне с биологической теорией эволюции, эта школа во многом перекликалась с марксисткой концепцией формационного развития: оба подхода говорили о наличии неких ступеней, которые проходят общества в своем развитии, подчеркивали, что чем дальше, тем сложнее, совершеннее и искусней выглядят эти ступени, а также разделяли общий марксистский тезис о том, что «бытие определяет сознание». Эволюционисты применяли его к сознанию уже не только индивидуальному, но и коллективному, а функционалисты, последовавшие за ними, могли бы добавить: «бытие определяет культуру». Правда, в отличие от марксизма, эволюционизм в антропологии не выделял производство как наиболее важный вид экономических отношений, что позднее позволило экономической антропологии достаточно безболезненно сделать обмен центром своих научных интересов.

Идеи эволюционистов не вызывают особых вопросов у современных читателей и в целом кажутся в некоторых местах даже очевидными – в самом деле, общества развиваются во многом под влиянием внешних факторов, подталкивающих культуру в определенном направлении и отсекающих часть из возможных путей развития, и не требуется большого напряжения воображения, чтобы сравнить этот процесс с биологической эволюцией. Критика возникнет, когда речь пойдет о деталях, что, строго говоря, и случилось в начале ХХ века, однако общая идея эволюционного развития общества витала в то время в воздухе университетских кабинетов и залов библиотек.

Иначе дело обстоит с диффузионизмом. Подобно спецэффектам из научно-фантастических фильмов середины прошлого века, диффузионизм был обречен быстро утратить свою привлекательность, и сейчас его идеи легко могут вызвать улыбку. Диффузионисты защищали идею контактной передачи культуры, согласно которой институты, обычаи и традиции передавались от одного общества к другому подобно вирусам, приставая к караванам купцов и заражая новые города. А поскольку события происходили в начале ХХ века в Великобритании, которую тогда накрыла настоящая египетская лихорадка на волне многочисленных успешных раскопок, выбор того самого первоначального источника, из которого вытекали все прочие культуры, некоторым антропологам казался очевидным – Древний Египет. Предполагалось, что от этой древнейшей цивилизации обычаи, институты, практики и верования расползлись по всему свету, меняясь, иногда до неузнаваемости, в новых сообществах и подстраиваясь под внешние условия и особенности исторического развития каждого региона. Сейчас диффузионизм вызывает куда большее недоумевание, чем эволюционизм – очевидно, научные концепции могут выходить из моды так же стремительно, как и всё прочее. Однако в начале ХХ века он занимал важное место в Британской антропологии и всерьез боролся с эволюционизмом за лучшие умы.

В 1909 году в академической среде состоялась встреча между профессорами Оксфорда, Кембриджа и Лондона, на которой они договорились, что именно следует понимать под «этнографией», что – под «этнологией», а что под – «социальной антропологией» (и, следовательно, что могут ожидать студенты, записавшиеся на тот или иной курс). Как только была достигнута договоренность о терминах, основной ареной для битвы оказалось время. Если точнее, необходимо было решить, на что антропологам следует направить свое внимание в первую очередь – стоит ли взяться сначала за изучение текущей ситуации в архаических обществах, на их институты, связь между ними и то, как они отвечают нуждам общества, или сосредоточиться сперва на прошлом, на истории архаических обществ, заняться вопросом происхождения и попытаться ответить на извечный вопрос человека – откуда мы пришли? Битва была нешуточная, потому что, по сути, речь шла о том, победит ли эволюционизм или диффузионизм. Парадоксальным образом эволюционисты, самим своим названием отсылавшие к истории развития, вполне довольствовались изучением текущего момента и прежде всего интересовались анализом функциональных связей в обществе. Для диффузионистов, с другой стороны, настоящее играло второстепенную роль, а первоочередным вопросом было прошлое, в котором надлежало искать следы распространения культуры от одного общества к другому.