Неизвестно, чем закончился бы этот спор, если бы перед антропологами внезапно не встала другая, куда более насущная и серьезная проблема. Стоило им только более-менее договориться о категориях и даже продвинуться вперед в споре между многочисленными дисциплинами, которые собирались изучать архаические общества, как эти самые общества стали стремительно исчезать. То, что не смогла уничтожить колонизация, беспощадно сметала глобализация. Прогресс шагал по планете семимильными шагами, грозя за несколько лет перепахать и засеять поле, которое миссионеры и купцы прежде не могли обойти и за дюжину лет. Для антропологов пришло время отставить в сторону споры и сомкнуть ряды, бросив все силы на полевые работы. Однако мало того, что те факты, что удавалось собрать, противоречили и эволюционизму и диффузионизму, расхолаживая исследователей, никто толком не был уверен, как же именно эти самые факты следует собирать. И здесь Малиновскому повезло вновь, и вновь это везение не преуменьшило его собственных талантов, а, напротив, помогло воплотить их в наибольшей мере. Он опять попал в нужное место и время, и его страсть к дотошным эмпирическим исследованиям заполнила лакуну в науке, став ответом на насущную потребность и открыв возможности для передовых исследований. Британской антропологии была необходима новая, современная методология полевой работы, которая не только сможет быстро собрать как можно больше данных, которым суждено было вот-вот исчезнуть с лица Земли, но и которой можно быстро обучить. И вот тут-то гений Малиновского нашел себе полноправное применение.

В чем же заключалась та самая новая методология, которую разработал Малиновский? Сам он свел ее к трем основным пунктам:

1. «Ставить перед собой подлинно научные цели и знать те ценности и критерии, которыми руководствуется современная этнография».

2. «Держаться подальше от белых людей и жить прямо среди туземцев».

3. «Пользоваться несколькими специальными методами собрания материалов, их рассмотрения и фиксации»^[10].

Приведенный выше короткий список может заставить читателя недоуменно поднять брови. И только-то? Неужели этих трех пунктов, очевидных любому хоть сколько-нибудь увлекающемуся антропологией студенту – а возможно, и любому здравомыслящему человеку, – оказалось достаточно, чтобы получить звание революционера в области методологии? И да, и нет. Сам Малиновский куда проще относился к предложенным им принципам, чем его восторженные последователи. Прежде чем перечислить эти максимы, он напоминает старую, не всегда приятную, но проверенную истину: «успеха, как правило, можно достичь лишь терпеливым и систематическим применением нескольких правил здравого смысла и хорошо известных научных принципов, а не открытием какого-то чудесного, короткого пути, ведущего к желаемым результатам без труда и хлопот»^[11]. Однако две маленькие революции даже этим трем простым пунктам удалось произвести. Во-первых, в начале ХХ века для многих антропологов эти принципы действительно не были очевидны. Во-вторых (и это было куда революционней), когда Малиновский писал об «успехе» этнографа, он имел в виду нечто новое, почти возмутительное – отныне главной целью полевой работы он предлагал считать составление «истинного представления о племенной жизни», полученного, насколько это возможно, изнутри. Антрополог больше не должен был просто собирать отдельные сведения и хранить их, словно диковинки в Кунсткамере, но, на взгляд Малиновского, должен был стремиться понять туземца, а поняв, взглянуть на мир его глазами. Эта идея была куда скандальней простого списка методов, однако обо всем по порядку.

На тот момент, когда Малиновский отправился в экспедицию Маретта, хороший полевой работник был на вес золота, а один подробный отчет мог стать основой целой карьеры. Удивительное на сегодняшний взгляд доверие тогда еще оказывалось дневникам миссионеров и купцов, а некоторые этнографические наблюдения больше напоминали сплетни – кто-то что-то сказал кому-то о словах дальнего знакомого, прожившего около племени несколько недель пару лет назад. В результате выходило что-то в духе «Истории» Геродота, который рассказы о самых небывалых событиях начинал с «по словам персов» или, скажем, «Скифы передают об этом со слов исседонов, а мы, прочие, узнаем от скифов…» Увлекательные истории, но для научной дисциплины ХХ века просто увлекательности было уже недостаточно.

Наравне с техническими проблемами – сложность организации экспедиций и слабое развитие методологии – на пути к более современным полевым исследованиям стояло и психологическое препятствие, в значительной степени укорененное в несколько пренебрежительном отношении к архаическим сообществам, все еще распространенном в начале ХХ века. Так, с одной стороны, существовал социально-политический запрос на оправдание колониальной политики, и одним из источников такого оправдания было намеренное упрощение обычаев и культуры архаических сообществ. Тезис о том, что культура архаических обществ столь «примитивна», что на знакомство с ней образованному исследователю понадобится всего несколько дней, позволял еще больше подчеркнуть их отличие от «развитых» обществ, укрепиться в их противопоставлении, столь необходимом для оправдания угнетения туземных обществ в ходе колонизации. Популярная наука, в этом смысле, отвечала политическому запросу колониальных метрополий, среди которых Великобритания играла ведущую роль. Большим подспорьем тут оказался эволюционизм с его идеей линейного развития общества, которая очень удобным образом отдавала западному обществу роль венца творения. С другой стороны, похоже, что и сами исследователи частично разделяли убежденность в достаточности краткосрочных полевых работ. Так, по словам Купера, уже в 1915 году Артур Морис Хокарт писал: «Все еще настойчиво звучит идея, что никакой заслуживающий доверия материал не может быть собран за несколько часов, и что необходимо долго находиться среди дикарей, прежде чем мы сможем понять их. За этой идеей не стоит никаких доказательств, и она существует вопреки всем доказательствам»^[12]. Купер обращает внимание на забавный эпизод, связанный с Хокартом – в свое время антрополог Уильям Риверс провел на Фиджи три дня, а Хокарт – целых три года, и, однако, последний утверждал, что готов поручиться за точность данных, собранных Риверсом. Вот только, как едко заметил Купер, Хокарт тактично умолчал о том, что сам и был главным источником данных Риверса о Фиджи. Этот полуанекдотический случай, разумеется, один не может говорить о ситуации в антропологии того времени в целом, однако помещенный в вереницу жалоб более поздних антропологов, в том числе и Малиновского, на методы сбора данных в начале века, добавляет крупный штрих в и так печальную картину.

Разумеется, над ухом сторонников кабинетной антропологии, прозванных так за склонность проводить полевые исследования над книгами других людей, уже тогда звучали, пока редко и несмело, возражения их коллег. Так, тот же Риверс, который в примере Купера оказался в неловком положении с Хокартом и Фиджи, сделал одну из первых попыток как-то формализовать методологию полевой работы, выделив два ее вида – интенсивную и опросную. Опросная работа представляла собой своего рода подготовительный этап интенсивной, в рамках которого антропологи, выбрав для исследования определенный регион, должны были посетить сразу несколько племен, живших в нем, проводя в каждом немного времени. Опросная работа позволяла присмотреться к региону и выбрать конкретный объект исследования, определенное сообщество, для интенсивной работы. А уже интенсивная работа, по Риверсу, должна была вестись около года, и такой долгий по тем временам срок исследования позволял познакомиться с каждой стороной жизни племени, его обычаями и традициями. Как представляется, концепция интенсивной работы по Риверсу ближе прочих к методологии Малиновского и строится на схожих принципах: исследователю необходимо погрузиться в среду настолько, чтобы перестать служить раздражающим фактором, дать членам сообщества привыкнуть к нему, чтобы они перестали обращать на него особое внимание и вернулись к обычной жизни, изучение которой и было целью полевой работы. Риверс, как и Малиновский, превозносил значение знания местного языка, хотя одно из наиболее известных своих исследований – полевые работы среди тода в Индии, долгие десятилетия служившего настольной книгой не только по анализу этого народа, но и по возможностям применения эмпирического метода, – он провел, полностью полагаясь на услуги переводчиков. Тем не менее параллели между идеями Риверса и Малиновского бросаются в глаза, более того, во многом именно Риверс в своей работе по тода ввел в моду изучение культуры сообщества через один масштабный институт, что позднее стало характерной чертой антропологии первой половины – середины ХХ века. Разработки Риверса в области методологии, призыв к эмпирическому исследованию, уважительному вниманию к культурам архаических сообществ заложили основы для подхода Малиновского, и может возникнуть вопрос, почему именно Малиновского принято считать отцом методологии антропологического исследования ХХ века, когда его опора на работы Риверса не только очевидна, но и подчеркнута самим Малиновским, высоко превозносившего заслуги своего предшественника. Возможно, секрет вновь в поразительной харизматичности Малиновского – как, не будучи основоположником функционализма, он стал его «лицом», так и, собрав вместе, формализовав и значительно дополнив уже имевшиеся в работах других ученых идеи о методологии, он стал ее признанным отцом-основателем.

Малиновский и аргонавты

Теперь, когда мы разобрались немного в том, что происходило на сцене британской антропологии в тот момент, когда на ней появился Малиновский, можно обратиться наконец к его научному наследию, самой важной частью которого стала книга «Аргонавты западной части Тихого океана»^[13]. Названная в честь знаменитых мореплавателей из древнегреческого мифа о Ясоне и золотом руне, это одновременно и серьезная научная работа, перевернувшая мир антропологии, и захватывающая история о приключениях молодого ученого. Малиновскому удалось решить свою научную задачу – разработать метод исследования архаического общества, применить его, изучив жителей Тробрианских островов, и, при этом, выразительно и ярко передать жизнь этих людей, полную авантюризма и опасностей морских путешествий и спокойных вечеров дома. Через страницы «Аргонавтов» мы заглядываем в жизнь деревни, по-своему уютную и отлично налаженную людьми, во многом похожими на нас, и в тоже время организовавшими свою жизнь совсем иначе. На Тробрианских островах Малиновский провел три экспедиции, в общей сложности больше двух лет прожив среди местного населения. За это время он отлично выучил язык и, главное, смог настолько примелькаться в деревне, что перестал быть раздражающим фактором. Туземцы в какой-то момент, очевидно, просто смирились, что отныне среди них живет этот странный профессор Малиновский, вечно задающий вопросы невпопад и то и дело попадающий впросак из-за незнания местных правил этикета. Малиновский пишет о себе с большой иронией и кажется вполне довольным тем, что его воспринимают как этакого Паганеля – пусть чудаковатого, наивного, но все же ставшего своим в сообществе. Он и сам стал относиться к местному населению как к добрым знакомым и, изучая их институты и обычаи, проникся к ним уважением и не только научным, но и человеческим интересом. Во многом это нашло свое отражение в названии книги – «Аргонавты западной части Тихого океана»^[14]. Тробрианцы, как подчеркивает Малиновский, талантливые мореплаватели и предприимчивые торговцы, в ходе своих кампаний на небольших лодках расчерчивающие бурную поверхность самого сурового из океанов дюжинами траекторий. От одного острова к другому, обменивая саго, украшения и бытовые изделия, тробрианцы неутомимо ходили по неспокойной воде, и Малиновский скоро заметил, что их маршруты складываются в круги. Вся жизнь на Тробрианах организована по принципу замкнутой круговой системы, и кажется, что кто-то высыпал в этой части Тихого океана множество колец, больших и малых. В центре тробрианской деревни – круглая площадь, обведенная, словно циркулем, кольцом амбаров для ямса. За амбарами идет круглая улица, вдоль которой – вот еще одно кольцо – тянутся жилые хижины. По кругу циркулируют товары внутри деревни, круги чуть больше рисует обмен между соседними поселками, и, наконец, все сливается в главный круг, ради которого тробрианцы бесстрашно отправляются в дальние плавания и преодолевают огромные для своих небольших лодок расстояния – круг кула.