Со страниц веет соленым океанским бризом, мы чувствуем жар отраженного от воды высоко стоящего солнца, когда читаем о том, как Малиновский на небольшой лодке впервые приближался к островам Тробрианского архипелага. Его книги, а потом и опубликованные дневники открывают те радости и сложности, с которыми столкнулся молодой человек, оказавшись один на один с другой культурой. Подплывая к острову, он полон энтузиазма, рвется в бой, а в крови кипит жажда приключений и легкий апломб исследователя, готового совершить прорыв. Но вот лодка причаливает к берегу, наш молодой ученый сходит на жаркий тропический песок, а лодка идет обратно, и, по мере того как она растворяется в далеком, подернутом дымкой горизонте океана, Малиновский чувствует странную тоску – еще не тоску по дому, по общению с близкими или привычному быту, – а легкое, неприятное беспокойство, знакомое всякому, кто, предприняв авантюрный рывок к новой жизни, оказался вдруг на незнакомом берегу. У Малиновского есть план исследования, есть представления о методе, с помощью которого он будет его проводить, он знает, что и как будет делать, но это всё завтра. Сегодня же он один стоит на тропическом берегу, у ног свалено кучей снаряжение и оборудование – что-то одолжил любимый учитель, профессор Селигман, что-то удалось купить на небольшую стипендию, выделенную Лондонским университетом – за плечами рюкзак, а впереди – чужая, незнакомая деревня, и пока еще пустой блокнот для полевых заметок. Он пишет: «Вообразите себе, что вы в этом деле совсем новичок, что у вас нет совсем никакого опыта и ничего того, что могло бы послужить вам ориентиром, нет никого, кто мог бы вам помочь»^[15]. Велик соблазн отказаться от своей задумки и, как многие антропологи до него, поселиться в каком-нибудь гостеприимном доме местного купца, изредка наведываясь в деревню туземцев, расспрашивая жителей на странной смеси местного языка и английского – пиджин-инглише – а потом старательно выводить воздушные замки теорий о диковинных дикарях на этом хлипком фундаменте. Однако Малиновский не был бы самим собой, если бы, дав себе минуту на хандру, за которую его потом прозовут обладателем таинственной славянской души, вечно полной невнятной тоски, не возьмет себя в руки и, засучив рукава, не приступит к делу.

Несмотря на то, что «Аргонавты» – это титанический труд из более чем полутысячи страниц, главную известность Малиновскому принесло, в большей степени, короткое введение к ним, в котором он описал свой метод и основные идеи о полевой работе. По сравнению с блестящим введением, кажется, что основной текст несколько не удался – Малиновский в мельчайших деталях описал экономическую и социальную жизнь тробрианцев, их магические верования и систему родства, но сделать следующий шаг к научному обобщению и теоретическим выводам не смог. В некоторых случаях он будто избегает проводить какой-либо анализ, обращаясь вместо этого к простому пересказу конкретных случаев, свидетелем которых он стал. С одной стороны, он намеренно дистанцировался от кабинетных антропологов, у которых, наоборот, было слишком много теории и слишком мало эмпирической работы, с другой, как признавался сам Малиновский, проблема была в том, что «Аргонавты» рождались в муках. Он писал их в перерывах между экспедициями, переделывал текст шесть раз, и каждый раз, когда казалось, что книга готова к публикации, с ужасом понимал, что всё придется переписывать^[16]. Стремясь описать жизнь племени во всей ее полноте и ухватить каждую деталь, Малиновский будто сам себя превращал в Ахиллеса, которому никогда не удастся догнать черепаху, каждый раз переделывая и все более тщательно прорисовывая карту социально-экономических отношений, только чтобы вновь обнаружить очередное белое пятно, которое еще только предстояло заполнить. Это не отменяет тем не менее ни научных, ни художественных достоинств «Аргонавтов», к прочтению которых можно подойти с двух сторон. Во-первых, это подробный и увлекательный рассказ о жизни племен, населявших острова Тробрианского архипелага в начале ХХ века и включенных в один из самых известных в мире институтов дарообмена – круг кула. Во-вторых, это редкий пример того, как один ученый разработал новую методологию и тут же сам опробовал ее в деле. Об этой стороне «Аргонавтов» мы и поговорим сейчас.

Подход Малиновского стоял на трех основных элементах, в каждом из которых его научные взгляды неизбежно переплетались с чертами личности: беспредельный интерес к человеку – будь то человек в шумном Лондоне или в тихой деревне на Тробрианских островах, стремление объяснить жизнь общества функциональными связями, и страсть к истине, основанной на эмпирических наблюдениях. Возможно, эти основные составляющие, фундамент, на котором он выстроил свой подход к антропологии, говорят о нем как о человеке больше всех противоречивых отзывов студентов и знакомых.

На тот момент общим местом не только в антропологии, но и в социальных науках в целом было восприятие архаических обществ как отличающихся от современных рыночных не только количественно, но и качественно. Со стороны экономической теории популярное мнение резко, но точно выразил Роберт Хайлбронер, один из самых видных и уважаемых экономистов своего времени, когда заметил, говоря о первобытных обществах: «Главная моя мысль может быть сформулирована кратко: в этих обществах предмет нашей науки, то есть экономика как таковая, отсутствовал»^[17]. На протяжении всего ХХ века отношение к экономической стороне жизни архаических обществ тяготело к изображению буколических пейзажей первобытного коммунизма, равенства и братства, выстроенного на натуральном обмене, причем идеализировать и упрощать институты в первобытных обществах были склонны как сторонники неоклассики вроде Хайлбронера, так и ее ярые противники вроде Карла Поланьи, пытавшегося противопоставить безжалостный современный капитализм мирной и построенной на взаимной поддержке жизни племен. Со стороны историков личность в архаическом обществе также не получала большой поддержки – к началу ХХ века вопрос был, казалось, раз и навсегда закрыт Мишле и Буркхартом, утверждавшим, что личность в современном ее понимании появилась только в период Возрождения. Если уж средневековому европейцу было отказано в «личности», членам архаических обществ оставалось мало надежды на признание своей индивидуальности. К счастью, по мере развития археологии и историографии, а также благодаря французской школе «Анналов» и исторической антропологии, такой взгляд в истории был пересмотрен, а с его пересмотром стали расти и шансы «дикарей» на признание их личности. Тем не менее в тот момент, когда Малиновский начал свои исследования на Тробрианах, говорить о личности, индивидуальности членов архаических обществ было не принято. Несмотря на это, молодой Малиновский заявил, что одной из главных целей своего исследования считает не только простую фиксацию этнографических фактов, но и стремление приблизиться, насколько это возможно, к тому, чтобы увидеть мир глазами члена изучаемого им общества. Идея на тот момент бунтарская, даже революционная, противоречащая негласным канонам колониальной этики и при этом позволяющая увидеть на страницах научной книги живого человека – смелого, несколько резкого, ставившего во главу угла научную честность.

На первый взгляд удивительно, что именно Малиновский, которого столь многие обвиняли в эгоцентризме, граничащим с нарциссизмом, обратил внимание на личность в архаическом обществе. Джордж Питер Мердок, написавший трогательную биографическую статью о Малиновском^[18], отмечает, что как раз эмоциональность, восприимчивость, пусть иногда и излишняя, к критике и мнению других, сделала Малиновского замечательным наблюдателем. По Мердоку, внимание Малиновского к собственным эмоциям привело к тому, что и в других людях он ожидал встретить схожую эмоциональную глубину, будучи противоречивым сам, ожидал, что и внутренний мир других будет полон противоборствующих мотивов и сложных, многосоставных чувств. Трудно сказать, так ли это было, или Малиновский независимо от своих внутренних чувств высказал вслух в общем-то очевидную мысль, остававшуюся тем не менее скрытой от большинства антропологов той поры: то, что люди говорят, и то, что они делают, – это две совершенно разные вещи, да еще и не обязательно связанные с третьей стороной вопроса – что люди о своих поступках думают. Тезис весьма тривиальный, однако он грозил стать ахиллесовой пятой антропологии, полностью доверявшей тогда показаниям интервьюеров. Если люди не всегда делают то, что говорят, а иногда еще и неправильно понимают, что именно они делают, или воспринимают свои действия иначе, чем они есть на самом деле, – как же доверять словам таких источников? Так в антропологии заговорили о «проблеме источников».

Необходимость найти новый, более объективный источник данных, чем субъективные рассказы, поставил перед антропологией серьезную проблему. В поисках объективности Малиновский вначале прибег к классическому спасательному кругу полевого работника и попытался составить синоптические таблицы – многочисленные списки и перечни, которые должны были бы отразить сразу три слоя реальности. Рассказы и описания институтов, обычаев и традиций должны были передать то, что люди говорят о том, что делают, – это раз. Эмпирические наблюдения за тем, как институты и обычаи реально происходят, могли предоставить описание того, что люди действительно делают, – это два. Наконец, интервью и пересказанные элементы фольклора вроде мифов, магических заклинаний и историй, позволили бы заглянуть в психологию членов племени и попытаться понять, что же они думают о том, что делают, – это три. Малиновский поэтично сравнивал такую трехступенчатую систему с человеком: схему организации жизни общества он сопоставил со скелетом, к которому необходимо добавить «плоть и кровь», то есть описание реальных практик, а не только их идеальных схематичных отображений. Описание структуры ритуала еще не говорит о том, как именно его исполняют, охотно или со скукой, относясь как к важному событию или как к обычной рутине. Все те мелкие детали, что и составляют, по меткому замечанию Малиновского, плоть и кровь реальной социальной жизни, ускользают от антрополога, довольствующегося чужими пересказами. Лишь оказавшись на месте самому, увидев всё своими глазами, можно составить представление о том, как люди относятся к своей жизни. «Изучать институты, обычаи и кодексы или изучать поведение и ментальность, не испытывая при этом желания почувствовать то, чем живут эти люди, постичь то, что составляет для них сущность счастья, – значит, по-моему, лишить себя самой лучшей из тех наград, которую только можно получить в результате изучения человека»^[19]. В начале ХХ веке на карте почти не осталось белых пятен, и жажда открытий теперь звала увидеть не новую землю, но ту же землю новыми глазами.