– Меня зовут Джон Фарнли, – начал он совершенно просто и как будто вполне искренне. – Пожалуйста, дайте мне высказаться и не перебивайте своими юридическими придирками; сейчас я сам излагаю свое дело и имею право называться хоть ханом татарским. Однако так уж вышло, что я действительно Джон Фарнли, и вот моя история. В детстве я был порядочным разгильдяем; хотя, положа руку на сердце, даже теперь не считаю свое тогдашнее поведение зазорным. Будь сейчас жив мой покойный отец, Дадли Фарнли, я бы и теперь на него огрызался. Не думаю, что со мной было что-то не так, разве что уступчивости недоставало. Со всеми я ссорился. Со старшими – потому что они говорили, что я еще маленький. С учителями – потому что терпеть не мог всю эту скучищу, которую они преподавали. Вот так и пришлось мне отсюда уехать. Мы с Марреем сели на «Титаник», и я почти всю дорогу провел на палубе третьего класса. Не то чтобы я питал к этим пассажирам какую-то особую симпатию, просто публика из моего собственного – первого – класса вызывала у меня слишком сильную неприязнь. Поверьте, я не оправдываюсь, а лишь стараюсь набросать психологический очерк, как можно более достоверный и беспристрастный. На палубе третьего класса я познакомился с мальчиком примерно моего возраста – наполовину румыном, наполовину англичанином, который, совершенно один, направлялся в Штаты. Он меня заинтересовал. Его отец якобы был английским джентльменом, но парень никогда его не знал. Мать мальчика, румынская танцовщица, время от времени – когда отрывалась от бутылки – выступала с бродячим цирком в Англии: у нее был номер со змеями. Настал момент, когда зеленый змий переплюнул всех настоящих змей и ее карьера пошла насмарку. Артистка была вынуждена перейти на место кухарки: ее устроили на полставки в шатер-столовую. Ребенок стал для женщины помехой. Между тем в Америке у нее нашелся давний поклонник, владелец небольшого циркового предприятия, и она решила сбыть сына с рук. Парень научится кататься на велосипеде по канату и освоит кучу других акробатических трюков. Как же я ему завидовал… Господь всемогущий, как люто, как отчаянно я ему завидовал! И думаю, ни один нормальный мальчишка, даже сорокалетний, меня не осудит.

Он поерзал в кресле. По-видимому, мысли его витали в прошлом, и оттого на лице блуждало ироничное выражение, смешанное с удовлетворением; никто из слушателей не шелохнулся. Церемонный мистер Уилкин как будто собирался вставить какое-то замечание, но, быстро оглядев остальных, сдержался.

– Самое странное, – продолжал рассказчик, рассматривая свои ногти, – что этот мальчик, наоборот, завидовал мне! Свое имя, совершенно непроизносимое, он поменял на «Патрик Гор», потому что ему нравилось, как это звучит. Цирк он не любил. Не выносил суматоху, переезды, шум, беспорядок. Его раздражала кочевая жизнь, все эти палатки и передвижные балаганы; он ненавидел суету и толчею бесплатной столовой. Ума не приложу, где он этому научился, но только это был очень сдержанный, хладнокровный, воспитанный… на редкость гнусный маленький пройдоха. В первую же нашу встречу мы набросились друг на друга и дрались с таким остервенением, что нас с трудом разняли. Должен сознаться, я был в таком бешенстве, что даже хотел пырнуть его ножиком. После драки он попросту откланялся и пошел восвояси; он до сих пор стоит у меня перед глазами – я говорю о вас, мой друг!

Он посмотрел на хозяина дома.

– Это какое-то наваждение, – произнес Фарнли и вытер рукой лоб. – Не могу поверить. Я как во сне. Неужели вы всерьез утверждаете…

– Именно, – оборвал его тот. – Во время плавания мы на все лады обсуждали, как было бы здорово поменяться местами. Обсуждали, разумеется, просто для забавы, как сумасбродную, дикую причуду. Вы сами тогда сказали, что ничего из нашей затеи не выйдет, хотя вид у вас был такой, будто вы готовы меня ради этого убить. Я и не думал воспринимать эти фантазии как реальный план; самое интересное, что вы-то были настроены иначе. Я много рассказывал вам о себе. Объяснял, что́ нужно сказать, если встретишь тетушку такую-то или кузена такого-то, и вообще всячески наставлял – мне неприятно об этом вспоминать, потому что моему тогдашнему поведению нет оправдания. Я считал вас отвратительным типом и продолжаю так считать. А еще я показывал вам свой дневник. Я всегда вел дневник; просто потому, что в целом свете не было человека, с которым я мог бы поговорить по душам. Я и сейчас его веду. – Тут он как-то загадочно улыбнулся. – Ты помнишь меня, Патрик? Ты помнишь ту ночь, когда затонул «Титаник»?

Повисла пауза.

Лицо Фарнли не выражало гнева – только замешательство.

– И снова повторяю, – сказал он. – Вы сошли с ума.

– А теперь я расскажу, как в точности обстояло дело, когда мы напоролись на этот злосчастный айсберг, – сосредоточенно продолжал претендент. – Я был в каюте; старина Маррей ушел в курительную комнату играть в бридж. В одном из пиджаков он оставил фляжку с бренди. Я сидел и тихонько из нее прихлебывал (в баре ведь меня обслуживать отказывались). Когда произошло столкновение, я его едва ощутил; думаю, и остальные пассажиры почти ничего не заметили. Удар был очень слабый, только расплескалась вода в стакане; потом заглохли двигатели. После этого я вышел в коридор, чтобы узнать, что случилось. Тут до меня донеслись голоса; они приближались, становились все громче; потом мимо нашей каюты с криком пронеслась какая-то женщина, закутанная в голубое стеганое одеяло.

Впервые с начала рассказа он как будто заколебался.

– Не стану вдаваться в подробности этой трагедии, они сейчас ни к чему, – проговорил он, на мгновение раскрыв сжатую ладонь. – Скажу только – да простит меня Бог, ведь я был совсем мальчишкой! – что катастрофа показалась мне скорее интересным приключением. Я ничуть не испугался. Напротив, был приятно взбудоражен. Радовался, что произошло что-то необычное, из ряда вон выходящее; сильные эмоции меня всегда привлекали. В таком вот лихорадочном возбуждении я и согласился поменяться ролями с Патриком Гором. Согласился внезапно, тогда как в его случае, подозреваю, все было иначе и он давно все просчитал. Я встретился с ним – встретился с вами, – уточнил он, не сводя глаз с Фарнли, – на палубе B. Все вещи у вас были в плетеном чемоданчике. Вы довольно спокойно сообщили мне, что судно идет ко дну и скоро затонет; если я и правда хочу провернуть нашу затею, то сейчас, среди всеобщей паники, самый подходящий момент, – возможно, одному из нас удастся спастись. Я спросил, а как же Маррей. Вы меня обманули, сказав, что его смыло за борт и он погиб. А меня распирало от желания стать великим циркачом! В результате мы поменялись одеждой, документами, кольцами, всеми вещами. Вы взяли даже мой дневник.

Фарнли не проронил ни слова.

– Ну а дальше, – ровным голосом продолжал претендент, – вы действовали очень ловко. В тот момент мы как раз стали протискиваться к шлюпкам. Вы дождались, когда я повернусь к вам спиной, достали из кармана деревянный молоток-киянку, который успели стащить где-то в трюме, и ударили меня по затылку – для верности три раза.

Фарнли по-прежнему хранил молчание. Молли порывисто встала с кресла, но по знаку мужа тут же опустилась обратно.

– Поймите, – с нажимом сказал претендент и провел рукой по столу, будто смахивая пыль. – Я не намерен использовать это против вас. Двадцать пять лет – долгий срок; вы тогда были совсем мальчиком, хотя, конечно, любопытно, что́ за человек из вас в итоге получился. Меня и самого тогда считали негодяем. Возможно, вы меня презирали и тем успокаивали свою совесть. Но вы зря беспокоились, я все равно сделал бы так, как мы договорились. Может, я и был в своей семье паршивой овцой, но все же не настолько паршивой. Чем же кончилась эта история? Мне повезло. По счастливой случайности меня нашли – раненого, но живого – и усадили в последнюю уцелевшую шлюпку. В газетах потом публиковались списки погибших, но они были не совсем точными. Америка – большая страна, и я оказался словно в мире живых призраков. И Джон Фарнли, и Патрик Гор значились пропавшими без вести. Я решил, что вы утонули; вы то же самое подумали обо мне. Когда владелец цирка, мистер Элдрич, никогда не видевший вас в лицо, по вещам и документам признал во мне Патрика Гора, счастью моему не было предела. Я рассудил, что, если мне не понравится новая жизнь, я всегда могу объявить свое настоящее имя и вернуться в Англию. Я даже подумал, что дома ко мне, возможно, станут относиться иначе – когда узнают, что я чудесным образом воскрес из мертвых. Открывалась заманчивая перспектива. Таким образом, у меня за пазухой всегда была выигрышная карта, и, поверьте, мысль об этом не раз согревала мне душу.

– И что же, – с подчеркнутым интересом спросила Молли, – стали вы в итоге трюкачом-велосипедистом?

Гость склонил голову набок. В его темно-серых глазах заплясали шаловливые искорки, отчего он стал похож на озорного мальчишку. Он снова потрепал себя по редеющей шевелюре на макушке.

– Нет, не стал. Вообще-то, именно цирк принес мне первый сенсационный успех, но я избрал иное занятие. Не стану пока называть свою профессию. Мне хотелось бы сохранить это в тайне, и потом – зачем я буду утомлять вас подробностями своей биографии. Знаете, я всегда мечтал вернуться домой и всех поразить: смотрите, паршивая овца восстала из могилы и заблеяла! Дела ведь у меня действительно шли превосходно, и, черт возьми, я не преувеличиваю. Мне ужасно хотелось похвастать успехами и позлить моего братца Дадли. Но я терпеливо откладывал это удовольствие на потом. Даже побывал как-то в Англии, но удержался от соблазна. Я и не подозревал, что «Джон Фарнли» жив! Был уверен, что он погиб, а этот стервец тем временем припеваючи жил в Колорадо. Каково же было мое удивление, когда с полгода назад я случайно увидел в газете фотографию сэра Джона и леди Фарнли! В заметке говорилось, что мой брат Дадли умер, переев миног, и наследником стал его «младший брат». Сначала я подумал, что журналист, наверное, что-то спутал и речь о каких-то дальних родственниках. Но потом навел справки и все выяснил. Как-никак наследник-то я! Вполне еще молодой, полный сил – но не мстительный! Конечно, время многое меняет. За эти годы успело вырасти целое поколение; сколько воды утекло с тех пор, как я познакомился с противным маленьким нахалом, который решил при помощи моряцкой колотушки завладеть чужим наследством и который, как я слышал, сделался нынче полезным членом общества. Здесь все выглядит по-старому; но глаза мои видят не так, как прежде. Мне странно и как-то не по себе в собственном доме. Не уверен, что из меня выйдет такой уж хороший попечитель местного крикет-клуба или команды бойскаутов. Обнадеживает лишь то, что я (как вы уже заметили) питаю слабость к произнесению речей, так что с этим, надо думать, проблем не возникнет. Итак, мистер Гор, вы слышали мое предложение. Считаю его достаточно щедрым. Если же дело дойдет до суда, то вам, клянусь, не поздоровится. Ну а теперь, господа, я готов ответить на вопросы любого, кто когда-либо меня знал. У меня и самого имеется ряд вопросов, которые я предложу Гору, чтобы подвергнуть его испытанию.

В комнате, все больше погружавшейся в вечернюю тьму, воцарилась тишина. Голос этого человека производил почти гипнотическое впечатление. Однако все взгляды были прикованы к Фарнли, который некоторое время назад поднялся со своего места и теперь стоял, постукивая костяшками по столу. На его смуглом лице читались лишь спокойствие и умиротворение, и он с некоторым любопытством посматривал на гостя. Он тронул подстриженные усы, и на его губах скользнуло подобие улыбки.

Молли, заметив это, с облегчением вздохнула и произнесла, словно подбадривая мужа:

– Джон, ты хочешь что-то сказать?

– Да. Не знаю, зачем он сюда явился с этой своей историей и чего добивается. Но все, что говорит этот человек, – сплошная ложь от начала до конца.

– Так вы намерены бороться? – заинтересованно взглянул на него претендент.

– Разумеется, намерен, черт вас дери! Точнее, бороться придется не мне, а вам.

Мистер Уилкин демонстративно откашлялся, очевидно собираясь вмешаться, но претендент его остановил.

– Пожалуйста, Уилкин, не надо, – спокойно сказал он. – Вы, служители закона, прекрасно разбираетесь во всех этих «преамбулах» и «особых условиях», но в подобных стычках личного характера ваши знания непригодны. Откровенно говоря, мне это даже доставит удовольствие. Что ж, давайте устроим парочку испытаний. Вы не откажетесь пригласить своего дворецкого?

Фарнли нахмурился:

– Но послушайте, Ноулз не…

– Почему бы не сделать, как он просит, Джон? – примирительно предложила Молли.

Фарнли поймал ее взгляд, и его сумрачные черты смягчились, будто он уловил некий комизм в этой совсем не комичной ситуации. Он вызвал звонком Ноулза, и минуту спустя появился дворецкий. Вид у него был все такой же растерянный. Гость посмотрел на него с пристальным вниманием.

– Когда я сюда вошел, ваше лицо показалось мне знакомым, – сказал он. – Вы служили здесь во времена моего отца?

– Простите?

– Вы служили здесь во времена моего отца, сэра Дадли Фарнли? Верно?

По лицу Фарнли скользнуло неприязненное выражение.

– Этим вы только навредите собственному делу, – резко вставил Барроуз. – Во времена сэра Дадли дворецким был Стенсон, а он умер…

– Да. Я знаю, – сказал претендент и чуть скосил в сторону глаза. Затем он откинулся на спинку кресла и, с некоторым усилием положив ногу на ногу, обратил изучающий взгляд на дворецкого. – Вас зовут Ноулз. Во времена моего отца вы служили дворецким в доме старого полковника Мардейла, во Фреттендене. Вы еще тогда держали двух кроликов, о которых полковник ничего не знал. Жили они в углу каретного сарая, со стороны фруктового сада. Одного звали Билли. – он завел глаза к потолку. – Спросите этого джентльмена, как звали другого.

На лице Ноулза выступила легкая краска.