И от этого его колебания по моей спине пробегает холодок – несмотря на то, что духота, порожденная надвигающейся бурей, полностью переиграла здешнюю древнюю систему кондиционирования.

Он вздыхает и – что пугает меня еще больше – берет мою руку в свою.

– Как это ни говори, все равно получится ужасно. Это касается Серины.

– Серины? Что не так с Сериной?

Меня, словно молния, пронзает ужас, и я жду, что сейчас он скажет что-то такое, чего мне отчаянно не хочется слышать.

Только не Серина. Только не Серина. Только не Серина.

Пожалуйста, только не Серина с ее широкой улыбкой и большим сердцем.

Но я могу думать только об одном – о том, что со вчерашнего вечера она не ответила ни на одно мое сообщение.

Пожалуйста, пожалуйста, только не Серина.

Мой кузен скорбно качает головой.

– Мы получили эту новость только сегодня утром. Она погибла минувшей ночью. Она творила чары и утратила над ними контроль. К тому времени, когда полиция смогла добраться до нее, она…

Мои колени подгибаются, и одну ужасную секунду мне кажется, что сейчас я рухну на этот потрескавшийся плиточный пол. Но затем я ухитряюсь все же устоять на ногах.

Никаких проявлений слабости, напоминаю я себе.

Я сжимаю руки в кулаки и вонзаю ногти в ладони, чтобы боль помогла мне не расклеиться. Голос Каспиана пресекается еще до того, как он заканчивает рассказывать, что произошло.

Впрочем, ему и нет нужды договаривать. Я уже знаю, что случилось. То же самое, что случается со многими выпускниками Школы Колдер, когда их магическая сила обрушивается на них, особенно мощная из-за того, что она так долго была заблокирована.

То, чего я боялась с тех пор, как Серина окончила школу и уехала одна, без всякой поддержки, – полная решимости узнать все о своей магической силе и наверстать все, что она упустила за четыре года, потерянных на этом острове. Но умереть, творя чары, призванные принести тебе удачу? Какой парадокс – какой жестокий парадокс!

От этой мысли у меня сжимается горло, к глазам подступают слезы, но я подавляю их. И, расправив плечи, сжимаю зубы, чтобы не дать себе показать никаких эмоций – никаких вообще.

Несколько секунд Каспиан вглядывается в мое лицо.

Я говорю себе, что это потому, что он беспокоится за меня, а не потому, что он пытается оценить мою реакцию, чтобы доложить о ней моей матери, как ее хороший солдат, которым он и является. Мы всегда были близки, поскольку он мой двоюродный брат, поскольку мы с ним оба Колдеры, но могу ли я ему верить? На самом деле я не знаю, насколько ему можно доверять. Я знаю только одно – у меня нет никакого желания проверять это сейчас. Тем более что в эту минуту я чувствую себя хрустальной вазой, разбившейся об пол.

– В конце концов, это должно было произойти. Ведь это происходит почти всегда, – говорю я. – Но нам пора на урок.

– Это преувеличение, не так… – начинает Каспиан, но тут же замолкает, потому что в эту минуту даже он не может вынести здешнюю ложь. Или потому, что он не может сказать правду?

В Школе Колдер мы всегда поступаем так – потому что у нас нет выбора. Нам надо прятать все свои мягкость, нежность, надежды и уязвимости глубоко-глубоко в себя, туда, где никто не сможет их увидеть. Даже мы сами.

Обычно это даже работает… пока всему этому не настает предел.

Глава 12
Поцелуй мою Фанни

Я все еще пытаюсь справиться с горем, когда, войдя в класс… обнаруживаю Джуда, сидящего за моим обычным столом.

И сразу же мое горе превращается в ярость. Потому что пусть он идет в жопу. Пусть все они идут в жопу.

Я расправляю плечи и направляюсь к нему. Это он перестал разговаривать со мной, и, оправившись от этой травмы, я дала себе слово, что, если он когда-нибудь захочет заговорить со мной снова, то молчание придется прервать ему самому.

Все это время я держала это слово, и теперь ни за что его не нарушу… тем более из-за стола в классе.

Я сажусь за стол, соседний с ним, и сижу, не поднимая головы, но все это время чувствую на себе его взгляд. Ну и что с того? Пусть смотрит, сколько хочет.

Той части меня, которая охвачена гневом, хочется ответить ему таким же сверлящим взглядом, но моя горе от гибели Серины слишком свежо, чтобы играть с Джудом в игры на предмет того, кто из нас круче, даже если он этого и заслуживает.

Я также замечаю, что с другой стороны класса на нас смотрит Жан-Люк. На его лице играет та же самая гаденькая улыбка, как тогда, когда в девятом классе я застукала его за поджариванием муравьев с помощью увеличительного стекла. У меня екает сердце, потому что я имела с ним дело достаточно долго, чтобы знать, что от него не приходится ждать ничего хорошего, если он полагает, что ты одна из тех самых муравьев. Жаль, что у меня не осталось достаточно сил, чтобы избавить его от этой иллюзии.

Что бы он ни задумал, похоже, Джуд заметил это тоже. Он все время настороженно переводит взгляд то на Жан-Люка, то на меня.

Миз Агилар перепархивает в переднюю часть класса, ее золотистые волосы колышутся, кожа мерцает от пыльцы фей.

– Я поняла, что не могу существовать без поэзии.

Она прижимает руки к груди, кружится, затем останавливается перед моим новым столом и продолжает:

– «Сегодня вечером я представлю себе, что ты Венера и буду молиться, молится, молиться твоей звезде, как язычник»^[7].

Она кружится снова… но только для того, чтобы ей швырнули в лицо горсть жевательных конфет с корицей «Хот тамалес».

Они со стуком ударяют ее, и Жаны-Болваны хихикают.

– Эй, училка! – начинает Жан-Люк, но прежде, чем он успевает сказать что-то еще, за соседний стол рядом со мной садится Иззи и, играя с кончиками своих длинных рыжих волос, подается ко мне и говорит – достаточно громко, чтобы ее услышал весь класс: – Так какое в этом заведении наказание за отрезание пальцев других учеников?

Произнося это, она скользит глазами по Жанам-Болванам.

– Наверняка за это полагается что-то вроде определенного числа часов общественных работ, – отвечаю я, чувствуя, как во мне все больше нарастает гнев из-за гибели Серины – гнев из-за всего этого вообще.

– Я так и думала. – Она оскаливает клыки в том, что у нее, надо полагать, называется улыбкой.

– Ты действительно мнишь, будто можешь справиться с нами? – рявкает Жан-Люк. И через несколько секунд горсть конфеток «Хот тамалес» бьет в лицо также и Иззи. – Ну давай, иди сюда, иди.

Она переносится в заднюю часть класса так быстро, что на это уходит меньше секунды. Жан-Люк испускает истошный визг. Обе его руки лежат на столе, причем между всеми его пальцами в столешницу воткнуты кинжалы, и еще два клинка обернуты вокруг его запястий наподобие наручников, пришпилив его к его столу.

– Какого хрена? – рычит он, безуспешно пытаясь поднять руки.

Иззи пожимает плечами и складывает руки на груди.

– В следующий раз я буду не такой осторожной.

– Ты заплатишь за это, вампирша! – грозится Жан-Жак. – Ты знаешь, кто наши отцы?

Иззи зевает.

– Вот тебе полезный совет – никому никогда не удается внушить страх, если он не может обойтись без того, чтобы упомянуть своего отца. Если ты хочешь, чтобы тебя воспринимали всерьез, тебе следует спросить: Ты знаешь, кто я?

Ответ на этот вопрос ясен – она та, с кем шутки плохи. Именно поэтому все в классе сейчас смотрят куда угодно, только не на Иззи. Вернее, все кроме Джуда, который уважительно кивает ей. Иззи поворачивается к миз Агилар и говорит:

– Продолжайте.

Несколько секунд миз Агилар не отвечает, а просто пялится на Иззи, раскрыв рот. По ее большим голубым глазам я вижу, что она пытается решить, следует ли ей доложить наверх о том, что Иззи вопреки запрету принесла в класс ножи и использовала их против другого ученика.

Но для этого она то ли слишком напугана, то ли слишком впечатлена, потому что в конечном итоге она вообще ничего об этом не говорит. Вместо этого она прочищает горло и объявляет:

– А теперь наконец вот ваши классные задания по поэзии Китса.

Она сдергивает с доски покрывающую ее розовую ткань, и становятся видны список пар, на которые она разбила наш класс и стихотворение, указанное под именами каждой из них.

– В пакете также содержатся вопросы. Эта часть задания должна быть выполнена сегодня, иначе вы отстанете, поскольку на следующем уроке перед нами встанут новые задачи. – Она хлопает в ладоши. – Так что принимайтесь за работу. И получайте удовольствие.

Какое уж там удовольствие. Чтобы потянуть время я уставляюсь на список вопросов, но не могу думать ни о чем, кроме Серины.

Однако, когда мне все-таки удается заставить мой мозг вникнуть в них, я понимаю, что они довольно просты, и, если прочесть вопросы о схеме рифмовки и стихотворном размере несколько раз, то в конце концов они начинают казаться нелепыми. Но еще нелепее выглядят Жаны-Болваны, которые сейчас, пыхтя и потея, пытаются освободить Жан-Люка от ножей Иззи.

Но, похоже, темные эльфы не обладают такой же физической силой, как вампиры. Какая жалость.

Я переворачиваю страницу, чтобы прочесть само стихотворение «К Фанни», а затем, поскольку у меня больше нет отмазок для того, чтобы и дальше не смотреть на Джуда, поворачиваюсь и утыкаюсь взглядом в его очень широкую, очень мускулистую грудь.

Хотя это не имеет никакого значения. Ни малейшего. Как не имеет значения и все остальное.

Ни его чеканный подбородок.

Ни его точеные скулы.

И уж точно не имеют значения эти его ужасно длинные ресницы, опушающие самые интересные и поразительные глаза, которые я когда-либо видела.

Нет, все это не имеет вообще никакого значения. Потому что важно другое – то, что он конченый придурок, который некогда был моим лучшим другом, пока вдруг не поцеловал меня ни с того ни с сего, о чем я больше ни за что не буду думать, а затем бесцеремонно вычеркнул меня из своей жизни, даже не снизойдя до объяснений. Вот на чем мне нужно сфокусироваться сейчас, а отнюдь не на том, как привлекательно он выглядит… или пахнет.

Секунды превращаются в минуты, и мой желудок сжимается, пока я жду, чтобы он что-то сказал. Чтобы он сказал хоть что-нибудь.

Правда, он не может сказать ничего такого, что могло бы оправдать то, что он сделал, но мне любопытно, с чего он начнет. С извинения? С объяснения? Хотя объяснения, которое меня бы удовлетворило, не существует, это отнюдь не значит, что мне не хотелось бы его послушать.

Проходит еще несколько секунд прежде, чем Джуд прочищает горло, и я готовлюсь к чему угодно, что бы он ни сказал. К чему угодно кроме:

– Китс любил Фанни большую часть своей взрослой жизни.

– Что-что? – Я пытаюсь сдержаться, но это восклицание вырывается у меня само собой. Джуд не разговаривал со мной три года, и что же, теперь он начинает вот с этого?

– Я говорю об этом стихотворении, Клементина, – объясняет он через секунду, и то, что он употребил мое имя, кажется мне ударом под дых.

Но он, похоже, этого не замечает, когда продолжает:

– Оно называется «К Фанни». Он влюбился в нее вскоре после того, как они познакомились, когда ему было двадцать два года. – Джуд показывает мне экран своего телефона, открытый на сайте, посвященном литературе, – как будто я подвергаю сомнению его знание жизни и творчества Джона Китса, как будто между мною и ним никогда ничего не было.

Но ничего. Ладно. Я тоже так могу. Он не единственный, кто умеет гуглить, так что именно это я и делаю прежде, чем показать ему мой собственный телефон.

– А ей было семнадцать, что, на мой взгляд, немного неприлично.