Мама возвращает улыбку, забирает наши тарелки и наполняет их едой – котлета с картофельным пюре. Как в детстве, когда наша семья ещё не развалилась.

– Сидит тут безглазый, с девушкой, взрослым притворяется. Чушь всё это, Карла!

Отец ударяет кулаком по столу, мы дружно вздрагиваем. Я возвращаюсь в пятнадцатилетний возраст, когда отец кричал на меня и мать. Когда он стучал по пианино кривыми пальцами, требуя, чтобы я продолжал играть. Когда он затаскивал меня в квартиру за шкирку из-за опоздания домой на двадцать минут.

Страх.

Неприязнь.

Серость.

Это преследовало меня годами.

– Если тебе неприятно сидеть с нами на семейном ужине, уходи, – невозмутимо предлагаю папе, доводя его сильнее.

– Ты, сопляк, будешь мне указывать?! Ты в моём доме!

– Артурчик, не слушай его. Сара, извини, что так.

Наши взгляды сцепляются. Папа выигрывает, ведь у него два глаза, но это не помогает ему не отвернуться. Раньше я не мог долго смотреть отцу в глаза, но в этот момент он не в силах выдерживать мой взгляд.

Я кладу ладонь на руку Сары. Наши браслеты ударяются друг о друга. Мама пьёт воду маленькими глотками, боясь подавиться, если отец снова начнёт огрызаться.

– Я не безглазый. У меня два глаза. А Сара – моя будущая жена, если она, конечно, согласится.

Матери не помогают маленькие глотки, она всё равно давится и кашляет. Сара поворачивается ко мне и внимательно смотрит.

Я не обсуждал с ней свои намерения и не говорил ей, что девушка для меня – это не временное событие, а продолжение жизни.

– Я соглашусь, – отвечает она.

Мама встаёт и стучит по груди внешней стороной кулака.

Отец ржёт, как лошадь, которую бьют кнутом.

Я улыбаюсь Саре.

Вот и обсудили.

– Пойдём к пианино? Хочу попробовать снова, – предлагаю я Саре.

Ужин проходит отвратительно, и, возможно, воспоминания о детстве помогут сыграть хотя бы мелодию. Или просто коснуться клавиш. Нужно найти плюс в этом неудавшемся ужине.

Мы с Сарой встаём. Мать прекращает кашлять. Отец тоже поднимается.

– Кто тебе разрешал ходить здесь как у себя дома?!

– Я ему разрешаю, Алёша. Это и его дом.

– Он свалил отсюда, не звонил тебе, когда ты устраивала истерики, вёл себя как подонок!

– Да это наша вина! Алексей, это мы довели до того, что Артур сбежал. Мы сказали, что твоя мать мертва, подделали письмо, чтобы он ни шагу без нашего разрешения не ступил, и ты ещё говоришь, что он подонок. А Зоя вообще неквалифицированный психолог, работающая в шарашкиной конторе! Мы должны кланяться Артурчику в ноги, чтобы он нас простил!

Я рад, что мама наконец-то всё осмыслила, разобралась в себе и снова стала той, кем была четыре года назад – заботливой и понимающей. Жаль, что она осознала всё так поздно. Жаль, что она создавала невыносимые условия, прикидывалась больной и присваивала мои достижения.

Почему я не подумал купить маме цветы? Она ведь так их любит.

Сара непривычно притихла. Я прижимаю её к себе.

– Пойдём к пианино, потом вернёмся, ты ещё не поела.

– Вернёмся?

– Я обещал тебе всё решить.

Я говорю с ней так, будто мы на кухне вдвоём. Мать с отцом пререкаются. Мы оставляем их одних.

Моё пианино стоит нетронутым. На нём пыль, в комнате затхлый воздух, а на банкетке лежит нотная тетрадь.

Сара проводит по клавишам, собирая пальцами пыль.

Мамины шаги приближаются. Мама останавливается на пороге и смотрит на меня. Она молчит, и я молчу.

Сара отдёргивает руку.

– Ну что ты, рассматривай, не переживай.

Сара неуверенно нажимает на клавишу, и звук озаряет покинутые стены.

Отец встаёт рядом с мамой.

Если он снова будет устраивать концерты, я боюсь не сдержаться и ударить его.

Сара кладёт нотную тетрадь на подставку, садится на банкетку и делает вид, что играет, порхая пальцами над клавишами.

– Сыграешь нам, Артурчик?

Сара вскакивает с банкетки. Я подхожу к пианино и, прежде чем попробовать, целую Сару в губы наудачу.

Но только приблизив пальцы к клавишам, всё та же невидимая сила отталкивает их.

Я смотрю на маму, а она – на меня.

Я отрицательно мотаю головой и снова приближаюсь к клавишам. Бью себя по рукам, чтобы они перестали подводить.

Мышцы перенапряжены, чувствую на коже боль.

Я всё также не могу играть.

Я сажусь, нажимаю на педали ногами, но пальцы сводит, и мне не сыграть ни ноты.

– Никак.

– Артур, не мучь себя. Ты сделаешь это, когда почувствуешь нужным.

До меня доносится ржание отца, вот кто доволен происходящим.

– Ослеп, ещё и не может играть, – аплодирует, – самостоятельность не пошла тебе на пользу.

Я сам не замечаю, как подлетаю к отцу, хватаю его за воротник и высказываю ему в лицо всё, что накопилось:

– Ты достал меня контролем, непониманием, распоряжениями, – он не отталкивает, выслушивает, – из-за тебя с матерью я не жил, а существовал. Я был лохом. У меня не было друзей. Я боялся каждого шороха. Вы делали из меня убогого музыканта, не давали выбрать ни мелодию, какую я буду играть на концерте, ни жизнь! Тебе придётся смириться, что я стал таким. Придётся, ясно?

Я отпускаю его воротник и толкаю кулаками в грудь.

Он расправляет плечи.

– Мы делали это для тебя, идиот. Чтобы ты стал знаменитым, богатым, мог путешествовать куда захочешь и покупать всё, что пожелаешь!

– Нет, это вы хотели путешествовать и покупать вещи. Я не мог позволить себе даже одежду без скопления собственных денег.

Как хорошо наконец-то выговориться, вывалить всё, о чём думал несколько лет.

– Нытик!

Я делаю глубокий вдох. Он туп и глух. Здесь нет шанса.

Я обнимаю расстроенную маму, и она отвечает крепким объятием.

– Правильно, что развелась с ним.

Я отстраняюсь от мамы и иду к Саре. Мы переплетаем пальцы. Сара пытается прийти в себя после потрясения. Сара знает, какие у меня отношения с семьёй, но видеть воочию – это другое.

– Отец, если тебе противно находиться со мной рядом, уходи. Ты портишь всем настроение.

– Сопляк!

Отец бьёт кулаком в стену, ведь он бешеный и неуравновешенный, и никто не вздрагивает, все ожидали, что так и будет.

А я что, хотел быть спокойнее, не гнать на машине, не погружаться в адреналин, как аквалангист в воду, не разобравшись с отцом? Майк и Сара оказались правы.

Родители мешали перешагнуть границу новой жизни, и я стоял в середине – ни туда ни сюда.

– Если ты не уйдёшь сейчас, то наше общение оборвётся, и ты никогда его не восстановишь.

Мне легко отказаться от ненавистного мне человека – предатели для меня не люди.

– Мне не нужно общение с тобой. Я отказываюсь от отцовства.

Он, чертыхаясь, выходит в коридор, обувается и с грохотом захлопывает входную дверь.

Глаза мамы наполняются слезами.

Я подхожу к пианино с надеждой, что проблема была в отце.

Не в нём.

Руки не поддаются.

Сара приобнимает мою мать.

– Пойдёмте на кухню, котлеты наверняка уже остыли. А мне не терпится попробовать, что Артур любил в детстве.

Они идут на кухню вдвоём. Я смотрю через окно на уходящего папу. Он сунул руки в карманы и сгорбился. Больно видеть его уход. Мой внутренний ребёнок будет скучать по нему. Но я, как взрослый человек, понимаю – с таким отцом свободу я не обрету.

Сара и мама уплетают котлеты. Сара хвалит мамину готовку с набитым ртом.

Спасибо Майку – это он направил на путь, где в конечной точке моя любимая лопает котлеты из моего детства. А мама подкладывает ей ещё.

Я сажусь напротив Сары и насаживаю на зубчики вилки кусок котлеты.

Часть 4

БЕЛОЕ

Глава 46
Клавиши

После ужина я проводил Сару до дома.

Когда отец ушёл, угнетающая и неприятная атмосфера сменилась на уютную и семейную.

Иногда приходится выпроваживать человека, причиняющего страдания. Мама будет скучать по мужу, но ей лучше быть одной, чем с тираном.

Бабушка уже спит, а я стою над синтезатором и слежу за красной подсветкой, приказывающей жать на клавиши.

Но я не подчиняюсь ей, мне не сыграть и с подсказками.

Без музыки тяжело.

И без Майка тоже.

Он смог бы направить, может, и ударил разок, чтобы я не ныл, а играл. Сделал бы что-нибудь, и это было бы эффективно.

Но его нет рядом, и не будет. Мне нужно самому совладать со слабостью.

Я кладу синтезатор под стол и ложусь в кровать. Глядя в потолок, я прокручиваю в голове множество мыслей.

Накатывает грусть, но я не борюсь с ней. Лучше я проживу её сейчас, обновлюсь и забуду до следующего раза.

Моментами физическая боль больнее моральной, но это меняется, и моральная становится сильнее физической.

Я сделал за день многое: помирился с мамой, отказался от отца и сообщил Саре о намерениях жениться.

И сделаю завтра ещё больше.

Но в эту минуту я вернусь в прошлое.

Я зажимаю в кулаке кулон-пианино и не стираю капающие по щекам слёзы. Я много плачу, но и много сдерживаюсь – в этой эмоциональной связи должно быть равновесие.

Повязка промокла от слёз, я снимаю её и вижу перед собой ту же черноту.

Я привык к тому, что мир разделился на светлое и тёмное. Как и делился на чёрное и белое.

На завтрак – блины. В доме пахнет выпечкой и яблочным джемом. Бабушка напекла целую гору блинов и не собирается останавливаться.

– Вкусно, Артур?

– Да, спасибо.

Запиваю сладкие блины чаем.

Ночное напряжение оставило, но не прошло бесследно. Глаз покраснел, а под глазами появились отёки и синяки. На ладони небольшая царапина от кулона-пианино – я не рассчитал силу и сжал его так, что повредил кожу.

Квартира бабушки, как замок за высоким забором, как прожитое детство, как душевный покой.

– Как вчера с родителями поговорил? Я не дождалась тебя, уснула.

– С мамой хорошо. С папой плохо.

– Прости меня, Артур, это всё моё воспитание.

Она садится, держась за спинку стула. В ней ещё много сил, но возраст никого не щадит. В этой истории она одна из моих спасителей.

– Воспитание тут ни при чём. Он взрослый человек, и сам виноват.

Складываю блинчик с джемом в квадратик и бросаю в рот. Пока жую, бабушка меня рассматривает.

– Ты умный мальчик, – она хихикает, подливая себе чай в кружку, – Внук получился лучше сына.

Я улыбаюсь ей в ответ, но улыбка держится недолго, я смотрю на пальцы в масле.

– Как мне вернуться к игре на пианино?

Бабушка чешет нос, размазывая по лицу масло от блинов. Я передаю ей салфетки, и она погружается в думы.

– Сходи с синтезатором к Майку на могилку.

Моя рука дрогнула, чай расплескался на скатерть. Скорее вытираю пятно, пока бабушка ожидает ответа, уже зная, что я спрошу:

– Зачем?

– Я так подумала… – делает глоток чая, смачивая горло, и подпирает рукой подбородок, – что смерть Майка не даёт тебе играть.

Салфетки впитали пролитый чай, и я не испортил любимую бабушкину скатерть.

– Майк не любил классическую музыку. Он даже отказывался слушать мою игру.

– Я уверена, ему нравилось, но он скрывал это.

– Я не смогу этого узнать.

– Сходи да попробуй, с тебя не убудет.

Я так и делаю.

Покончив с завтраком, я звоню Саре и прошу прийти на кладбище, а сам беру синтезатор под мышку, чтобы легче было нести, и иду к Майку первым.

Как душевнобольной я шагаю с синтезатором по тропинке мимо могил, и привлекаю внимание горевавших.

Майк усмехается с могильной плиты, и я пожимаю перед ним плечами.

– Если тебе вправду нравилась моя игра, то отдай моим пальцам власть.

За спиной раздаётся топот. Я оборачиваюсь и кладу синтезатор на землю, чтобы он не мешал мне защищаться.

Кайн смотрит себе под ноги.

– Он терпеть не мог твою игру.

– Спасибо, что сообщил.