– Мы на физике это рассчитывали, – вдруг подал голос Димка. – Про Титаник, в смысле. Почему герой не забрался на плот к героине? А вдруг тот бы выдержал двоих? Или тогда точно утонули бы оба?

– И к какому же мнению вы пришли? – поинтересовался я.

– Мнения разделились, – вздохнул Димка. – Почти пополам. Между мальчиками и девочками. Мальчики, кстати, решили, что герою не нужно было бы и дергаться. Если по сценарию он должен был утонуть, значит, все правильно. А девочки запутались в этих формулах. Там же исходные данные на глаз…

Вовка кивнул, Лизка хихикнула, а я подумал, что будь вода чуть теплее, все это выглядело бы даже комично.

Мы выехали на окружную и помчались по внешней стороне. Говорить ни о чем не хотелось. Сразу за Калужским Вовка повернул к торговому центру и уже в сумерках, заехав на стоянку, притормозил возле серого удлиненного Peugeot Traveller.

– Быстро! – скомандовал Вовка.

Лизка метнулась к багажнику. Я вылез из машины и открыл рот. За рулем микроавтобуса радостно улыбался Толик.

– Люблю движуху! – воскликнул он и похлопал ладонями по рулю. – Это красавец от ФСБ. Машина – зверь!

– Толик! – прорычала Лизка, выволакивая вместе с Вовкой баулы из багажника. – Рот – на замок. А то прокляну!

Толик послушно заткнулся. Похоже, за половину субботы что-то изменилось и в его восприятии окружающего пространства.

В просторном салоне Пежо обнаружился Леня Козлов. Он как обычно был небрит и в текстильном смысле слегка помят. Все это, что всегда казалось мне удивительным, сочеталось с исключительной чистоплотностью и образцовой аккуратностью. Вот и теперь Леня казался ходячей рекламой журнала о мужчинах за пятьдесят, ориентированного на женщин. Во всяком случае пахло от Козлова свежестью и едва уловимым парфюмом, а в каждом жесте обнаруживали себя комфортная небрежность и неназойливая самодостаточность.

– Привет, племянник, – похлопал он по плечу Вовку, принимая у него баулы, а затем и Димку. – И сын племянника. И раненый в спину Макин, убегал, наверное, с поля любовной битвы. И моя невестка – прекраснейшая из возможных и невозможных.

Лизку Ленька хлопать по плечу не стал. Мне всегда казалось, что между ними то ли заключен пакт о ненападении, то ли что-то вроде непререкаемого обета по поводу взаимного уважения. Понятное дело, в семейство потомственных московских неординарных персон вторглась иногородняя выскочка. И то, что Лизка была выскочкой заслуженной и в чем-то даже исключительной, только добавляло напряжения в семейную идиллию Кизельштейнов. Хотя в смысле владения ремеслом Леня и Лизка были даже где-то равны. Кстати, Вовка говорил как-то, что его папенька до сих пор не имеет понятия, какими такими способностями обладают его жена, шурин, сын, невестка и кума. Наверное, виной всему техническое образование. Для кого-то оно подобно шорам. Старший Ушков до пенсии проработал преподавателем в одном из филиалов Бауманского училища. Когда во время одного семейного торжества, куда я тоже оказался приглашен, он, узнал, что и я отучился на одном из факультетов пять лет, но ограничился бакалавриатом, а потом забросил все это дело, дело перешло к нравоучению.

– Образование – это лестница в небо, – объяснял он мне. – Если ты спрыгиваешь с середины лестницы, рано или поздно тебе придется начинать все сначала. Конечно, если у тебя нет крыльев.

– Нету у него крыльев, – успокаивала мужа Вовкина мама. – Ни у кого нет крыльев. И не все лестницы ведут в небо. Успокойся. Хотя все там будем. Без лестниц. Некоторым еще и спускаться придется.

Я был спокоен. Что касается Бауманки, в какой-то момент просто понял, что мне этого не надо, и не стал продолжать заниматься бесполезным делом. Другой вопрос, что к тридцати годам я все еще не определился и с полезным. Все-таки «Общее место» было чем-то вроде подработки. Способом держаться на плаву и не чувствовать себя дармоедом. А там будет видно. И так уже больше десяти лет. Ну и что? Это Вовка, как и его отец, из всего пытается извлекать не только пользу, но и смысл. Помнится, он как-то пристал ко мне, за каким чертом ты, Коля, занимаешься сабельным спортом. Сколько лет ты ему отдал?

– Отдал? – я не понял вопроса. – Я от него больше взял, чем отдал. Занимаюсь со школы, в секцию пришел, кажется, в пятом или даже в четвертом. Мама отвела, чтобы по улице не шлындал без толку. А потом втянулся. Ты что, Вовка, это же олимпийский вид. Я, конечно, давно расстался с этой мечтой, но привык… Активно не тренируюсь уже года два… Но захожу иногда… Размяться. Спортивное фехтование!

– И что? – не отставал от меня Вовка. – Где твоя сабля? Это твое умение поможет тебе на улице отбиться от гопников? Чем фехтовать будешь? Подожди-подожди… Ты же мне что-то говорил о правилах… Так… Удары только выше пояса… Разрешаются уколы и удары обеими сторонами клинка. Удар гардой запрещен. Предположим, ты оказался на улице с саблей. Будешь бить выше пояса? Всех сразу или поочередно? А знаешь, что будет? Превышение пределов необходимой обороны. Хотя вряд ли. Скорее у тебя саблю отнимут и ею же исполосуют. Нет, Коля. Только самбо. Ну или джиу-джитсу, кулачный бой. Но это уже надо к хорошему учителю попасть.

Я не знаю, попал ли к хорошему учителю Вовка. Два раза в неделю они с Димкой отправляются в местный Спартак, и это единственная нагрузка, к которой младший Ушков относится благожелательно. Даже показывал мне как-то накачанные бицепсы, что-то рассказывал о татами. Я общением с татами похвастаться не могу, у нас это называется фехтовальной дорожкой, хотя сам уделяю время и тренажерам, и с мышцами у меня все в порядке, и с выносливостью. Мало того, в отсутствие тренера у нас вошло в сабельном клубе в привычку проводить бои без правил, то есть, устраивать сабельную групповуху, разить по любому участку тела, не исключая удары ногами, кулаками и гардой и тому подобное, но мы всегда проделываем это в специальных костюмах, да еще и с хохотом. А пройти по улице с саблей… И в голову никогда не приходило. И зачем это? От гопников? От гопников есть и другие средства. Дело же в другом. В ощущениях. Когда встаешь в стойку и видишь напротив соперника, то схватываешься как будто не с ним, а с самим собой. Справляешься с собственными комплексами и слабостями и внезапно ощущаешь силу и свободу. Странное сравнение, конечно. А все-таки, хотелось бы почувствовать в руке клинок. Чтобы успокоиться…

Я сидел за спиной у Толика. За окнами автобуса вечерняя Москва плавно становилась ночной. Вовка о чем-то шептался с Леней.

– Родственники! – раздраженно предупредила их Лизка.

Толик повернул направо на Варшавке.

– Куда это? – не понял я. – Дача Борисова же за Люберцами?

– Куда надо, – рыкнула с заднего сиденья Лизка. – Толик, не трепыхайся, делай свое дело.

Все было ясно. Укол поганой стрелой исключил меня из списка людей, которые заслуживают доверия. А я уж думал, что в машине ФСБ можно говорить без опаски. Амулетов в ней полно, а наговоров на нее накинуто столько, что стоит зажмуриться, как боковые стекла непрозрачными становятся. Ладно-ладно. Ни к чему волноваться. Других забот, что ли, не хватает? Я еще не пережил метаморфозу маменьки. Точнее, метаморфозу моих представлений о ней. Значит, она с Фемистоклом уже «мы»?

Толик повел Пежо в сторону Подольска, но в Бутово повернул на Расторгуевское шоссе. Я оглянулся. Если за нами и следили, то делали это как-то хитро, никаких машин за спиной не наблюдалось даже в отдалении. Интересно, какими такими силами надо обладать, чтобы проредить транспортные потоки на всех трассах Москвы? Или достаточно внушения? И как же оно передается? А может, все-таки совпадение?

В Лопатино Толик снова повернул, и я окончательно запутался, куда нас везут. Вокруг тянулся частный сектор с высокими заборами и торчащими из-за них коньками крыш. Толик вильнул еще несколько раз, и, когда я уже думал, что мы должны выехать к Видному, притормозил и коротко просигналил. Ворота из профнастила поползли в сторону, и Пежо медленно заехал в уютный подмосковный дворик.

На крыльце под уличной лампой стояли четверо и сидел здоровенный рыжий кот. Федор Семенович Борисов – он же ФСБ. Как всегда безупречная до неизбежного столбняка всякого наблюдателя черноволосая Маринка Ильвес с явным беспокойством в глазах. Мамыра и, кажется, ее дочь. Мамыра – это для своих. Так-то ее зовут Ириной Ивановной Игнатьевой, и она давняя подруга ФСБ и его же рентгеновский аппарат. Когда примерно двенадцать лет назад меня – еще студента Бауманки – Марк предложил взять в команду очевидцем, поскольку никогда еще ему не попадалось, чтобы кто-то был очевидцем в самом прямом смысле этого слова, все началось со встречи с Ириной Ивановной. Правда, она самолично приехала в офис, в котором на тот момент властвовал вечно сонный Марк.

Нет, она не видела того, что мог увидеть я. Она и смотрела как-то по-другому. Можно сколько угодно потешаться над такими определениями, как «чувствовать сердцем», но промахов у Мамыры, по словам Марка, не случалось. То есть, это была строжайшая проверка, похлеще, чем на детекторе лжи. Про меня она тогда сказала, что ничего не видит. Собственно, тогда я этого не понял, это потом оказалось, что те же Вовка или Петька тоже меня не видели. Любой из «Общего места» так или иначе был виден через прищур. Любого мог опознать Вовка или почуять Петька. Но только не меня. Я был как пустое место. Глазастое, с кучей каких-то возможностей, с некоторым анамнезом за спиной, с теми же теперь уже четырьмя пятилетками в сабельном клубе, но без, как пошутил Вовка, лептонного отпечатка в тонком мире. Но все это выяснилось после, а тогда я напрягся. И не я один.

– То есть как? – насторожился ФСБ и покосился на Марка. – Что значит – «ничего не вижу»? Его нет, что ли?

– Все вопросы… – щелкнул пальцами Марк, показывая на Мамыру.

– Как же нет? – рассмеялась она. – Вот он, передо мной. Слегка франтоватый, наивный до простоты, самонадеянный, чуть испуганный, честолюбивый, красивый, весь в мамку, видно, что умный и честный, но невидимый. Нет, не хорошо укрытый, не волнуйся. Никакой защиты на нем нет. Мамский пригляд был, но прибран, верно, не захотела, чтобы оберег в глаза бил, несолидно.

– Вы сейчас о чем? – поинтересовался я тогда, хотя, наверное, просто захотел оборвать этот неловкий для меня разбор. – Какой еще пригляд? Моя мама и не знает ни о чем таком.

– Не для всего знания нужны, – усмехнулась тогда Мамыра. – Иногда достаточно сердечного тепла. Так что, успокойся, парень. И ты не волнуйся, Семеныч. Не могу его разглядеть по другой причине. Глубоко его нутро таится. В такой глубине, куда я и заглянуть не могу. Но тут ведь другое важно. Гадость-то так далеко не упрячешь. Если бы она была, то тут же и бултыхалась бы. Плавала бы, как… в проруби. А этого нет. Чистый он. А у матери его ты спросить не мог?

– А она бы ответила? – вздохнул ФСБ.

– Ответила бы, – кивнула Мамыра. – Если бы сочла, что сынок ее слабоват для такой доли, отговорилась бы. Не отговорилась, значит, сдюжит.

– Вы знаете мою мать? – тогда спросил я.

– Я всех знаю, кто вокруг этого дела клубится, – кивнула Мамыра. – Теперь и тебя знаю. Не до донышка, но достаточно.

За прошедшие двенадцать лет она совсем не переменилась. Уже тогда была словно облитая серебром. Теперь рядом с нею стояла дочь. Я никогда не слышал о том, что у Мамыры имеется дочь, да и о самой Мамыре разговоров не заходило, она редко появлялась, для всех была словно далеким отделом кадров, куда раньше увольнения никак не заглянешь, а увольняться у нас никто вроде не собирался. Но рядом с ней точно стояла ее дочь. Нет, она не казалась копией матушки и одета была по-другому, но наклон головы, взгляд исподлобья, разрез глаз, овал лица, небрежность и одновременно с этим совершенство светлых локонов – все это не оставляло никаких сомнений – дочь.

– Всем доброго вечера! – поклонилась вышедшим из автобуса Мамыра. – Если кто не знает, это Шура моя, доченька. Прошу любить и жаловать. А теперь все в дом.