Мое сердце сжимается до размера мячика для пинг-понга, прижимается к легким и, кажется, даже перекрывает мне дыхание. Из всех девушек из прошлого Стю Лена – одна из немногих, кто расстался с ним, а не наоборот. Но они остались друзьями. Лена была одной из пяти его бывших, которые присутствовали на нашей свадьбе, что в целом можно рассматривать как проявление некоего привилегированного положения на фоне его многочисленных девушек. Я не то чтобы ревновала мужа к ней. Лена старше меня и с годами стала довольно тучной женщиной. Но я знаю, что где-то в глубинах сознания Стю хочет показать бывшей, кого она упустила. И мысль о том, что они проведут выходные вместе, заставляет меня чувствовать себя подавленной.

– Я не уверена, – начинаю я, по-прежнему не глядя на него. Боюсь, что начну плакать, если сейчас взгляну на мужа. Ощущение, что я вот-вот расплачусь, не покидало меня с тех пор, как я провела ночь с Мэттом. Точнее, оно появилось после того, как прошло несколько дней и я поняла, что, возможно, больше никогда его не увижу. Его девушка вернулась, и теперь мужчину переполняет чувство вины. – Думаю, ничего страшного. Ну, в смысле, это нечестно, если я единственная, у кого будет… ну знаешь…

– Круто, – коротко бросает Стю и встает на ноги, чтобы уйти. – Сомневаюсь, что что-то будет. Она до сих пор держится за своего мужа, но я хотел убедиться, что ты не против. Просто на всякий случай.

– А-ага. Поняла, – произношу я.

Стюарт останавливается в дверях:

– Ты уверена, что все нормально?

– Да, – я наконец поднимаю на него взгляд и натянуто улыбаюсь. Неужели он не понимает, что я вру? – Я просто немного волнуюсь из-за поездки.

– Я отвезу вас в аэропорт утром, – говорит муж. – Буду скучать по вам.

«С чего бы тебе скучать по нам? – ехидно думаю я. – Ты остаешься один дома да еще и пойдешь на свидание с Леной, а оно, между прочим, с возможным продолжением.»

Но вслух я произношу:

– Мы тоже будем по тебе скучать.

* * *

К тому времени как наш самолет приземляется в аэропорту О’Хара, у меня начинается жуткая мигрень. Отец предложил встретить нас, и я с облегчением выдыхаю, когда вижу его, стоящего со сцепленными за спиной руками (прямо как часовой на боевом посту) возле ленты выдачи багажа. Его борода с проседью аккуратно подстрижена, но волоски из густых бровей торчат в разные стороны. Он пристальным взглядом обводит толпу людей, и я машу ему рукой, пока он не замечает меня.

– Хоппин! – кричит Нейт, используя имя, которым называет отца старший сын моей сестры. Мой малыш врезается в ноги дедушки, и папа наигранно хрипит, как будто детский удар был невероятно сильным. Нейт в восторге смотрит на дедушку. Отец гладит младшего внука по волосам и протягивает руку, чтобы поприветствовать рукопожатием старшего.

«Серьезно? – тут же проносится в моей голове. – Ему всего восемь лет, а мы уже отказались от объятий? Наверное, я должна быть благодарна, что отец не заставляет внуков называть его просто Филом».

– Привет, пап, – говорю я, заключая его в объятия, прежде чем он успевает их избежать.

– Привет, малышка, – говорит он и неловко пару раз похлопывает меня по спине.

В машине я спрашиваю отца о здоровье мамы:

– Скажи честно, как она себя чувствует?

– О, мы оба держимся, – говорит он, не отрывая взгляда от дороги. – Я взял на себя некоторые домашние дела, например стирку. Знаешь, ей тяжеловато ходить по лестнице. И в основном я закупаю продукты и сам готовлю.

Он переводит взгляд на меня, оценивая мою реакцию на такое развитие событий. Во времена моего детства отец никогда не занимался домашними делами, и я знаю, что он хочет, чтобы я похвалила его сейчас. Я едва заметно киваю ему и немного приподнимаю брови, имитируя удивление. Но мне кажется, что теперь таких усилий мало и уже слишком поздно. Я вспоминаю, как тяжело маме давался быт, и молчу, просто слушая его.

Мигрень ни на секунду не отступает. Я чувствую ужасную боль, когда обнимаю маму. Когда хожу за Нейтом по дому, в сотый раз прося его не мучить собаку. Когда пью кофе и когда готовлю обед. Когда смотрю, как мальчишки карабкаются по веревочному городку или качаются на качелях под моросящим дождем. Мигрень – моя верная спутница. Ей удается вытеснить из моей головы все мысли о Стюарте и Лене. Перед тем как лечь в постель, я глотаю таблетку тайленола^[12], который прячу от мамы.

У меня есть несколько минут, прежде чем лекарство начнет действовать. В течение этого времени я рассматриваю узоры на голубых обоях и забываюсь сном. Бо́льшую часть моего детства это комната была родительской спальней. Я унаследовала ее только летом перед одиннадцатым классом, после того как моя сестра уехала из дома, а родители решили перебраться в освободившуюся спальню. Но я никогда не обживала эту комнату. Ковер, лампа, комод и даже кровать – все это когда-то принадлежало моим родителям. И мне до сих пор кажется, что все эти вещи принадлежат только им.

И я стараюсь не думать о том, кто еще мог здесь лежать. Но трудно не вспоминать о том, что я знаю.

* * *

Примерно за год до рождения Дэниела мы со Стюартом поехали на выходные в Бостон. Моя любимая тетя, старшая сестра моей матери Анна, приехала в гости к своему сыну – моему брату Генри, – чтобы отпраздновать свой шестидесятый день рождения. В глазах моей примерной матери Анна была несносным ребенком. Тетя была в разводе, много пила и только что сделала татуировку. Она пригласила нас с мужем на ужин, и в какой-то момент, во время нашей совместной трапезы, после третьей порции тоника с водкой разговор зашел о семье. Я редко встречалась с тетей без присутствия матери и, воспользовавшись этим моментом, призналась:

– Знаешь, что в маме сводит меня с ума? – сказала я. – Она всегда так чертовски идеальна. На нее едва ли можно за что-то рассердиться.

– Пфф, – фыркнула тетя. – Твоя мама не такая уж и идеальная.

– Что ты имеешь в виду?

– Ох, мне не следовало этого говорить, – ответила Анна, явно наслаждаясь моим замешательством. Я заметила, что Генри принялся сосредоточенно пить воду, избегая визуального контакта со мной.

– Что? Расскажи мне, – потребовала я.

Тетя выпрямилась и неторопливо отпила из своего бокала. А затем сказала будничным тоном:

– У нее была интрижка на стороне.

– Что?! – воскликнула я. Казалось, что лампы в помещении погасли и столики вокруг нас исчезли, а свет прожекторов упал на Анну и заиграл бликами на стекле бокала, который она снова поднесла к губам. – Когда? С кем? – не унималась я.

Стюарт положил руку мне на бедро.

– Это неважно, детка. Твои родители все еще женаты. И, похоже, они любят друг друга, – сказал он.

– Для меня это чертовски важно! – отрезала я. Мне казалось, что я знаю свою мать. Я думала, что точно знаю, какой она человек, а теперь мне говорят, что она совсем другая. Развратница. Лгунья. – Ну же, Анна. Кто это был?

Тетя посмотрела прямо мне в глаза:

– Думаю, ты и так знаешь.

И я действительно знала. Джим.

Джим был лучшим другом моей матери. Он был на восемь лет ее младше (точно такая же разница в возрасте и у нас с Мэттом). Джим был человеком простым, веселым и умел смешно пародировать голоса. Они познакомились, когда он только окончил колледж и устроился на работу в среднюю школу, где мама преподавала английский. Как и моей маме, ему был близок духовный поиск себя. Когда мне было шесть лет, он познакомил мою маму с последователями учения Махикари. Они вместе посещали доздё — место, где приверженцы этой японской целительной практики могли обмениваться «божественным светом». В конце концов мама и Джим вместе отправились в Лос-Анджелес. Там они прошли недельный курс и стали членами религиозной общины Махикари.

Я до сих пор могу отчетливо представить, как они вдвоем обмениваются «светом» в гостиной. Когда Джим приходил, мой отец засиживался допоздна на работе, а сестра запиралась в своей комнате. Но мне не нравилось оставаться наедине с собой. Я тихо сидела на лестнице и подглядывала за мамой и Джимом, пока они по очереди выполняли практику по обмену и принятию «божественного света». Весь процесс занимал много времени. Обычно это были два часа между ужином и временем, когда я ложилась спать. Несмотря на то что я часами не издавала ни звука, я была рада, когда Джим приходил. Ведь если бы не было его, мама захотела бы поделиться «светом» со мной.

Сначала мама отдавала «свет», а Джим принимал. Они садились лицом друг к другу, подогнув под себя ноги. Мама произносила вслух заклинание, которое я уже знала наизусть. А затем в течение десяти минут она держала свою руку надо лбом Джима и, когда начинала уставать, меняла ее на другую. Если сеанс затягивался, мужчина ложился на живот. Теперь мама в течение двадцати минут направляла «божественный свет» из своих ладоней на различные точки вдоль его позвоночника. Прикосновения в процессе духовной практики были минимальными. Иногда она проводила большим пальцем по его телу, чтобы нащупать место скопления токсинов. И когда она находила такую точку, ее рука поднималась над телом примерно на пять сантиметров и невидимый «свет» лился из ее ладони. Во время их практик Джим всегда был очень серьезен. И мне было не по себе, когда он так резко менялся. Будто в такие моменты он превращался в другого человека.

В те вечера, когда Джим не приходил, мама обычно разговаривала с ним по телефону. Прислушавшись к голосу мамы, я всегда могла точно определить, с кем она разговаривает. Общаясь с Джимом, она сначала заливалась звонким смехом, потом на какое-то время наступала тишина, и затем мама откидывалась назад в кресло, словно парализованная, и начинала отчаянно хватать ртом воздух. Я знала, что делает Джим на другом конце линии. То же самое происходило, когда он присоединялся к нам за ужином перед обменом «светом». Он начинал с того, что говорил что-нибудь забавное (по крайней мере для моей мамы), а когда она начинала хихикать, его лицо становилось невозмутимым и голос приобретал обманчивую суровость:

– Мэри, это не смешно. Перестань смеяться, Мэри.

И больше ничего не требовалось. Он был единственным, кто так смешил мою маму.

Мне нравилось слышать звонкий смех мамы. Той женщины, которая всегда была занята какими-то важными делами: то готовила ужин, то мыла посуду, то до поздней ночи засиживалась за кухонным столом, проверяя работы учеников. Или обменивалась «светом» с Джимом. И в ее жизни не было времени на нечто большее, чем выполнение этих обязанностей.

Но когда она смеялась с Джимом, я слышала нечто другое. Это было что-то легкое и свободное.

* * *

Весь следующий год, на протяжении всей моей беременности, я хранила тайну, которую раскрыла мне тетя Анна. Но когда Дэниелу было всего несколько дней от роду, отец Стюарта серьезно заболел. Уже через неделю он оказался в больнице с тяжелой формой пневмонии. Мужу пришлось оставить меня и новорожденного сына, чтобы успеть попрощаться с умирающим отцом.

Я была благодарна за то, что именно в то непростое время мне выпала одна-единственная задача – заботиться о своем малыше. Материнство окутало меня защитным коконом. Моя чувствительная грудь была единственным источником питания для Дэниела, и я проводила часы своих дней и ночей, кормя его грудным молоком. Мама приехала, чтобы помочь мне. Она тогда сказала, что это ее долг – позаботиться о своем ребенке, пока я забочусь о своем.

Почти все время Дэниел был приложен к груди, и меня мучила жажда. Мама приносила мне пластиковые стаканчики с прохладной водой с длинной соломинкой, чтобы можно было пить без помощи рук, а потом садилась на диван рядом со мной, пока я кормила сына. Мы разговаривали с ней обо всем на свете – от лучшей мази для моих ноющих сосков и подходящих способах срыгивания для Дэниела до фундаментальных вопросов жизни и смерти, которые в этот момент были особенно актуальны.