– Ему просто нужно отдохнуть, – вместо оправданий ответила Мар.

До Карденаса поезд шел полтора суток. Там их уже поджидала группа вооруженных людей – служащих асьенды. Им было поручено сообщить прибывшим о том, что одним воскресным днем, в конце февраля, когда все отдыхали и устраивали петушиные бои, на востоке острова произошло восстание.

– Фрисия, уже из Испании начали прибывать войска, – сообщил ей сеньор, который, судя по всему, был среди них за старшего. – Хотят подавить восстание до начала дождей, а главное – сохранить в целости асьенды и урожай сахарного тростника. По всей видимости, повстанцы не взяли ни одного населенного пункта – у них нет ни достойных лидеров, ни оружия. Все указывает на то, что это очередная разбойничья заваруха.

Хотя новость была тревожной, Фрисия даже в лице не изменилась, и ее холодность подействовала на остальных успокаивающе.

Устроившись в седле, один из всадников галопом поскакал в сторону асьенды оповестить о скором прибытии гостей. Остальные сели в экипаж и, вооружившись терпением и превозмогая усталость, продолжили путь, пытаясь укрыться от изнуряющей жары тонким брезентом. После двух часов мерного потряхивания экипаж остановился.

С холма виднелась асьенда.

Глава 14

– Медицинскую часть построили за садами особняка, – рассказывал им на последнем отрезке пути отец Мигель. – У нас два родниковых колодца с насосами и трубами, по которым вода поступает куда нужно. Недалеко от асьенды бежит ручей; к нему каждое воскресенье негры ходят купаться. На входе стоит сторожевая башня. Придется вам свыкнуться с колокольным звоном: девять ударов звучат утром, созывая на молитву Деве Марии, девять ударов – в обед, и девять – вечером, возвещая о вечерне и тишине. Наше новейшее сооружение – газовый котел на двести ламп, освещающих строения в асьенде; батей, как мы его называем, – это небольшая деревня вокруг производственной зоны. За здоровьем негров следит целитель Манса Мандинга.

– Беглый раб из паленке^[11], – с презрением вставила Фрисия.

– Это было во время войны, Фрисия. Сейчас он занят хорошим делом – лечит больных.

– Потому-то он еще в живых, а не висит на сейбе.

Тогда отец Мигель объяснил им:

– Манса – урожденный африканец. Те, кто родился в Африке, пользуются среди них особым почтением, впрочем, как и симарроны, принимавшие участие в минувших войнах. У них своя наука лечения, и нам в их дела вмешиваться запрещено. Они колдуют на табачном окурке и сердцах колибри. Даже не пытайтесь их понять. Видит Бог: я стараюсь наставить их на путь истинный и даже венчаю их, да только женятся они, чтобы услужить нам и получить привилегии. А как возвращаются к себе в бараки, так тут же сходятся одни с другими. Для них ревность и измена – дела белых. Они чтят африканские традиции и поклоняются своим деревянным богам с большими головами и скудными, в отличие от наших, нарядами. Здесь хватает негров всяких народностей, и смешиваться им между собой нельзя. Лукуми и конго, например, на дух друг друга не переносят. Но это вы узнаете со временем. У нас триста двадцать шесть негров старше семи лет и шестьдесят три китайца.

– По последним подсчетам шестьдесят два, – поправила его Фрисия.

– Я китайцев в жизни не видела, – призналась Росалия.

– Ох уж эти китайцы… – пробормотал отец Мигель. – Вы их и не заметите. Они никогда не болеют и умирают без интерлюдий. Просто однажды одного не досчитываешься. – Набрав воздуха в грудь, он продолжил: – Возле лечебницы стоит барак для негритянских детей. Там же и рожают. Роды принимает Мама; она и за детьми присматривает, пока их матери трудятся в полях. Сейчас в самом разгаре сбор сахарного тростника, и пора снимать урожай. До лета еще много работы. Затем наступает время застоя, и привычный ход жизни меняется.

Несколько минут спустя, когда Фрисия впала в дремоту, отец Мигель вполголоса им сообщил:

– Должен вас предупредить, что дон Педро сейчас не в себе. Его преследуют видения… Фрисия вам ничего не сказала, но вы, я считаю, имеете право об этом знать. Порой он говорит несуразицу…

– Какую? – уточнила Мар.

– Всякую… бессмыслицу. Незадолго до нашего отъезда в Испанию он сказал, что к нему пришли трое крестьян и запели ему свою песню и что как-то раз ночью он вытянул руку и дотронулся до луны. Еще он одержим птицами. Он, бедолага, помешался рассудком, хотя у него и случаются недолгие озарения. Что ж, теперь вы знаете. И главное – подыгрывайте ему, не надо тревожить его еще больше.

Чем дальше в тростниковые поля они заезжали, тем отчетливее слышалось пение рабочих с мачете. Мужчины, женщины, дети – трудились все. Одни секли тростник и мелко его рубили, другие подбирали щепки и грузили их на запряженные волами повозки. Уворачиваясь от ударов мачете и колес возов, дети бегали из стороны в сторону, перенося охапками тростник. Мужчины носили светлые одежды и соломенные шляпы. Женщины были в длинных юбках, заношенных блузках и повязанных на голове платках.

Вдоль межей на лошадях непрестанно скакали надзиравшие за работой всадники, выкрикивавшие приказы и следившие за тем, чтобы никто раньше срока не расслаблялся. Все они были европейцами, хотя по их сожженным солнцем лицам национальность угадывалась не сразу. Речь шла о бригадирах и их помощниках. По батею ходил локомотив с груженными недавно срезанным тростником вагонами, выбрасывая серый дым с белесым паром.

– Самых трудолюбивых и старательных мы переводим на работу в дома, – пояснил отец Мигель. – Для этого они должны постоянно ходить в церковь, знать основные молитвы и, конечно же, уметь понятно изъясняться по-нашему. Многие еще противятся говорить на не родном языке, особенно те, кто родился в Африке. Но большинство рады быть дворовыми, для них это все равно что подняться по общественной лестнице.

– Отсюда рождаются недовольства, – вмешалась в разговор Фрисия, которая к тому времени уже очнулась. – Эти черные одалживают своих женщин, словно вещь какую, а те и сами рады одалживаться. Зато когда кого-то переводят во двор, возмущаются. Дворовые лучше питаются, лучше одеваются и – что правда, то правда – дольше живут. Во времена рабства у нас было столько рабочих рук, сколько мы могли себе позволить купить. И их число росло, когда мы заставляли негритянок рожать одного за другим.

– Вы так говорите, словно речь идет о детском инкубаторе, – ровным голосом произнесла Мар.

Фрисия пристально на нее поглядела.

– Так все и было. Мы рабов покупали и продавали. С ребенком их цена, разумеется, возрастала. Возможно, это и негуманно, зато весьма выигрышно. После отмены рабства эта отрасль пришла в упадок.

Мар в ответ промолчала: она не находила ни сил, ни желания вступать с Фрисией в полемику; ей были неведомы ни общественный уклад, ни иерархический строй в кубинских асьендах, и то немногое, что она знала, вычитала из газет. Однако уже сама мысль о рабстве, купле-продаже людей и изъятии детей казалась ей возмутительной.

По плотине, служившей мостом, они перебрались на другой берег; не замечая бурного течения, стая уток смирно плавала в камышах. Трое детей по пояс в воде играли, брызгались и плескались; сидевшие на коленях женщины стирали одежду. Заметив всадников и экипаж, они ненадолго замерли.

Неспешной трусцой они въехали в батей. Когда они проезжали мимо бараков, на дорогу выскочила горсть наполовину раздетых чернокожих мальчишек и бросилась за ними вслед, пока один из всадников не прервал все веселье, перекрыв им путь. Миновав постройки с дымящимися трубами и ревущими на полную мощь машинами, по укатанной земле широкой улицы, по обеим сторонам которой росли пальмы, они направились вглубь батея и остановились у разбитого перед особняком палисадника. Оттуда они увидели широкие колонны парадного входа, где их уже дожидалась целая свита домработников. Перед ними стояли четыре хорошо одетых сеньора и один мальчик.

Глава 15

Позади хозяина асьенды в ряд выстроились облаченные в форму дворовые. Фрисия первой сошла с экипажа и поприветствовала супруга теплыми поцелуями в щеки. Также она наградила поцелуем и своего сына, круглолицего Педрито, который тут же вытер ладонью его след.

– Сколько гостей! – воскликнул дон Педро, пока все собирались. – Если птицы позволят, надо праздник устроить, да, Фрисия?

– Конечно, дорогой, но это потом. А пока – познакомься с Хустино Альтамирой, нашим доктором.

Белобородый, с черными с проседью волосами дон Педро взял руку доктора Хустино в свои и с силой потряс.

– Добро пожаловать, доктор, мы вас уже заждались. Только берегитесь птиц – они всегда набрасываются внезапно.

Фрисия представила гостям остальных.

– Это Паскаль, наш управляющий, – произнесла она, указывая на сеньора примерно одного с доном Педро возраста. – А это – наш мастер сахароварения, Виктор Гримани, и надсмотрщик батея, Гильермо.

Отец Мигель сообщил им о трагедии, случившейся с ними на корабле. Тогда повисла напряженная тишина, за которой последовал ропот сожалений и соболезнований. Доктор Хустино ощутил в груди горькую, причиняющую страдания пустоту. Героинового сиропа он не принимал уже несколько часов и теперь начинал испытывать в нем острую необходимость. Его пробирала дрожь, затылок покрывало холодным потом, и единственное, в чем он сейчас нуждался, – это остаться наедине с собой и забыться глубоким сном.

Паулина с Росалией не сводили со своих женихов глаз. Виктор Гримани был одет в безупречный льняной костюм со светлым жилетом в тон. Он снял шляпу и держал ее в руках. Встретившись с ним взглядом, Паулина пожелала привести себя в порядок и смыть дорожную пыль. В его глазах она заметила то же любопытство, что обуревало ее саму. Его каштановые волосы теперь были немного, в меру приличия длиннее, чем на портрете. На широкий лоб ниспадала непослушная прядь. Он был гладко выбрит, без усов, а глаза, как ей мельком удалось заметить, отливали золотым блеском.

Росалия, в свою очередь, глядела на стоявшего по другую руку от дона Педро сеньора с нескрываемой дерзостью, словно бы с научной скрупулезностью исследуя его черты. На нем была та же грубая одежда, что и на всадниках. На его чересчур загорелом лице выделялась оставшаяся от шляпы на лбу белая полоса. Он улыбался Росалии. Она оставалась непреклонной. Он ей не понравился. На портрете он выглядел куда выигрышнее: застывшее изображение не передавало всех тех штрихов, которые теперь проявлялись наяву, вроде одеревенелой осанки и беспокойного взгляда.

Паулина заметила полный любопытства взгляд Виктора Гримани, устремленный на Мар. Лишь бы он их не сравнивал! Она вдруг вспомнила свои письма, в которых признавалась ему, что Мар была первой кандидаткой ему в жены, – и испытала сожаление. Знай она, что Мар отправится в асьенду вместе с ними, – ни за что бы этого не рассказывала. Но дело уже сделано.

Улучив удобное мгновение, Паулина внимательно рассмотрела Виктора. На фоне надсмотрщика батея, Гильермо, он смотрелся куда выигрышнее, однако в статности Санти, каким она его помнила, он все же уступал. Санти был юн и беспечен и, как и она, неопытен, в то время как Виктор Гримани был уже зрел и, казалось, прожил с ее сотню жизней.

Вопросы у нее в голове так и роились: будет ли она счастлива с этим человеком? Полюбит ли его? Проживет ли с ним до глубокой старости? Будет ли он терпелив, если вначале она откажет ему в близости? Или любой ценой воспользуется данным ему супружеским правом? Мысли о неясном будущем заставили ее сердце биться чаще, и, пытаясь скрыть свое смятение, она спряталась за Мар.

На выручку растерянно глядевшим друг на друга молодым людям пришел отец Мигель. Взяв Паулину под руку, он подвел ее к Виктору Гримани.

– Вот ваша невеста, мастер, – сказал он ему.