Ремезов поднял глаза. В них не было слёз. Только глухое, усталое внимание. Он посмотрел на Сергея долго, пристально. В этом взгляде не было благодарности. Но было что-то иное – настороженность, как будто он ловил в лице профессора нечто важное.

– Спасибо, – произнёс Игорь с сухой усталостью. – Не думал, что это будет вот так. Не думал, что увижу её последний раз в таком состоянии. Даже попрощаться нельзя было.

Он замолчал. Плечи его чуть дрогнули. Профессор кивнул, хотел было сказать что-то ещё, но не нашёл слов. И в эту паузу, пока тишина снова заполняла пространство, он почувствовал: Игорь что-то знает. Или чувствует. Не факт, что может сформулировать. Но в его взгляде появилось что-то жёсткое, щемящее, почти обвинительное. Как будто он спрашивал без слов: «Почему тебя не было рядом? Почему не спас?»

Сергей отступил, ничего не сказав. Он не пытался оправдаться. И не пытался спрятать лицо. Просто повернулся к гробу, который уже начинали опускать. Траурная музыка звучала приглушённо, как будто под водой. Люди замерли. Цветы полетели в яму – красные, белые, жёлтые. Всё смешивалось.

Когда крышка исчезла под уровнем земли, Воронин впервые ощутил то, что не чувствовал даже наедине с ней. Одиночество. Не как отсутствие других. А как исчезновение опоры внутри. Как будто кто-то сдвинул стержень, и он теперь начинал падать, медленно, но неотвратимо. Внутри поднялась паника – не вспышкой, а тяжёлым, липким холодом, от которого захотелось отвернуться.

Он сделал шаг назад, потом ещё один. Никто не заметил. Или сделали вид. Он отошёл к дереву, прислонился плечом к его стволу, чтобы не дрожать. Дышал неглубоко, смотрел в землю, избегая взгляда на яму. Думал, что сейчас упадёт.

Потом снова стал Ворониным. Поднял голову. Привёл в порядок лицо. Проверил, застёгнута ли пуговица на пальто. Посмотрел на людей, которые уходили, на Игоря, сжавшегося рядом с одним из служителей, на Алёну, стоящую чуть в стороне с опущенными глазами.

Он прошёл по гравию медленно, почти механически. Ветер чуть тронул ворот плаща. У ворот кладбища было светлее, солнце едва пробилось сквозь облака. Воздух пах пеплом, сырой листвой и чем-то безвозвратным.

Когда он уже прошёл калитку, услышал шаги позади. Обернулся и увидел Алёну, выходящую из кладбищенских ворот.

Она шла быстро, почти торопливо, но в походке не было ни неловкости, ни намеренной решимости. Остановилась перед ним, взглянула прямо в глаза – и он, привыкший к её сдержанности, к подчёркнутой деловитости, вдруг увидел в этом взгляде что-то неожиданное: мягкость, сочувствие и вместе с тем – силу.

– Я видела ваше лицо, – сказала она тихо, но чётко. – Там, у гроба. Всё это время я думала, что вы… что вы другой. Дальний. Недостижимый. Но сегодня я поняла, кто вы на самом деле. Я поняла, кем она была для вас.

Она замолчала. Он не перебивал. Алёна продолжила:

– Вы не просто пришли проститься. Вы стояли, как будто с вами уходит что-то живое. И в этот момент, профессор… я впервые увидела вас – не как фигуру, не как авторитет, а как человека. И, может быть, впервые – как мужчину, к которому я не могу остаться равнодушной.

Она подошла ближе. Осторожно, но решительно. Воронин не отступил. Она поднялась на носки и поцеловала его – не торопливо, не мимолётно, а как будто желая оставить в этом поцелуе что-то настоящее, не прикрытое правилами. Губы её были тёплыми, мягкими, дыхание – частым.

– Я люблю вас, – сказала она одними губами, чуть отстранившись, но не глядя в сторону. – Люблю, как бы это глупо ни звучало в этот день. Я просто хотела, чтобы вы это знали.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и быстро пошла прочь, почти бегом, как будто испугалась собственных слов или силы момента.

Сергей остался стоять у ворот, чувствуя, как внутри что-то сдвинулось. Не в логике. Не в разуме. В глубине, где хранилась тишина. И там, где только что была только скорбь, на мгновение вспыхнуло что-то другое – необъяснимое, почти неуместное. Живое.

Вечер опустился на дом тихо. Окна теряли свет, отражая только очертания мебели. За стеклом – тьма, внутри – тишина.

Сергей устроился в кресле, где обычно читал. Бокал с коньяком на столике не был способом расслабиться, скорее, способом нащупать опору в привычном ритуале. Он пил не ради вкуса, а чтобы напомнить себе: он ещё жив, ещё способен ощущать.

Прохлада в комнате оставалась незамеченной. Он сидел собранно, в расстёгнутой рубашке и без галстука. Даже в одиночестве сохранял привычку держать форму.

Ольга не пришла к ужину. Он не звонил. Каждый из них давно шёл своей дорогой, не мешая друг другу. Так было удобнее.

Дети тоже разъехались. Вечер обещал быть пустым, и профессор не испытывал по этому поводу ни тревоги, ни облегчения. Он просто был один, и этого было достаточно.

Он пил медленно. Коньяк не грел – только оставлял ощущение, будто в груди что-то не остывает. Это не было утешением. Это было напоминанием, что он ещё может чувствовать.

В комнате всё стояло на местах: шкаф, диван, фотографии. Он смотрел на снимки – и чувствовал их чуждость. Он помнил дни, когда они были сделаны, но уже тогда ощущал, как отдаляется от людей на этих кадрах.

Поставив бокал на столик, он закрыл глаза. Звуки стали отчётливее: шорох паркета, гул техники, захлопнувшаяся дверь в подъезде. Всё это звучало, как фон чьей-то другой жизни.

Алла не покидала его. Не в воспоминаниях, а в ощущении. Она была не мыслью – присутствием. И это было самым странным: он знал, что она мертва, но не верил, что она ушла.

Сергей вспомнил, как однажды она просто оставила кофе, не сказав ни слова. Её молчание тогда казалось простым, а теперь – необратимым. Он не хотел погружаться в воспоминания. Он боялся быть ими захвачен.

Одиночество не было новым, но в этот вечер оно ощущалось иначе. Он чувствовал себя вычеркнутым из жизни, как сцена, которая закончилась, а актёр остался.

Он снова взял бокал. Глоток не дал утешения. Лишь дал понять, что тело ещё реагирует.

Он не знал, сколько сидит. В комнате ничего не менялось. Но в этой неподвижности росло ощущение, что нечто приближается. Не извне. Изнутри. То, чему Алла мешала приблизиться.

Теперь её не было. И тени начали шевелиться.

Он сидел в той же позе, словно и не двигался с момента, как опустился в кресло. Бокал давно был пуст, но он не поставил его обратно на стол – держал в руке, как якорь, как напоминание, что сейчас, в этой точке, есть он и есть вес стекла, и это всё, что ещё поддаётся измерению.

Мысли, до того хаотичные, начали выстраиваться в последовательность. Не логическую – скорее, эмоционально-картинную. Сначала – сон. Явственно, пугающе, как будто не он видел, а через него смотрело что-то иное. Он не просто присутствовал там – он чувствовал происходящее изнутри, как если бы оно происходило в нём самом. Не образ, не проекция – участие. Он не мог забыть лицо Аллы в этом сне. Не выражение страха, а то, что предшествовало ему – ожидание. Она ждала его.

Почему именно он оказался внутри этого кошмара? Почему всё выглядело так, как будто он сам был там? Почему тень убийцы казалась такой знакомой – не в деталях, а в самом ощущении близости? Как если бы он не просто знал, кто это, а знал, что этот человек связан с ним.

Он начал прокручивать в голове последние дни, будто перелистывая страницы, на которых ищешь нечто ускользающее. Ремезов. Его взгляд. Ни одной фразы в лоб, но между строк – почти ощутимое: «Ты знал». Он не мог сказать это прямо. Да и что бы это изменило? Но что-то в его поведении изменилось. Вежливость осталась, но исчезла близость. Вместо дружбы – выверенный тон, как между двумя фигурами, которые были когда-то людьми.

Глебов. Нервный, суетливый, но вдруг – собранный, холодный, точный. Антон никогда не умел скрывать презрение, но на похоронах в его взгляде было нечто большее. Он будто наслаждался тем, что увидел Воронина уязвимым. Словно ждал этого. Или знал. Вряд ли он мог доказать что-то конкретное, но ощущение того, что Воронин потерял контроль, очевидно доставляло ему удовольствие. Не из мстительности – из зависти.

Лукина. Обычно сдержанная, почти холодная в повседневных вопросах, но на церемонии – внимательная, пристальная. Он заметил, как она смотрела, не поднимая глаз напрямую, но следя. Словно фиксировала каждое его движение, чтобы сложить из них нечто большее, чем просто поведение преподавателя, скорбящего по коллеге. Он почувствовал, как её ум работает – не по-женски, не эмоционально, а аналитически. Как следователь, собирающий показания.

И, наконец, Диана. Самая опасная из всех. Потому что она не смотрела. Она молчала. Не писала. Не звонила. Как будто исчезла. И именно это пугало. Диана никогда не была тенью. Она всегда проявлялась резко – сообщением, голосом, телом. А теперь – тишина. Стало ясно: она что-то почувствовала. Женская интуиция или логика – неважно. Но её исчезновение означало только одно: она обрабатывает информацию. Воронин знал, как такие женщины действуют. Они не бросают обвинений. Они дожидаются момента, когда их появление будет максимально разрушительным.

Он отставил бокал, потер виски. Мелькнула мысль – быстрая, как укол: а вдруг кто-то из них? Кто-то из этих четверых. Алла была не конфликтным человеком, она не могла ни с кем перейти границу, которая вызывала бы в ком-то такую ярость. Но кто-то мог увидеть в ней препятствие. Или инструмент. Или просто слабое звено, через которое можно задеть его.

«Кому могла понадобиться её смерть?» – спросил он себя почти вслух. Это был не риторический вопрос, а начало внутреннего допроса.

Не Ремезов. Слишком мягкий, слишком разрушенный. Если он что-то и чувствовал – то боль. Обиду. Но не желание мстить. Он не способен на насилие – даже в мыслях.

Глебов? Возможно. Зависть – сильная мотивация. Особенно, если он случайно узнал. Услышал. Или увидел. Случайный жест, взгляд, прикосновение. Алла никогда не была неосторожна, но Глебов искал слабости. Он чувствовал их кожей. А если он знал… мог ли он пойти на это? Сам? Вряд ли. Но сказать кому-то. Навести. Подтолкнуть.

Лукина? Нет. Она не из тех, кто действует из ревности или осуждения. Но если она тоже что-то заподозрила, она могла рассказать. Не ради мести. Из принципа. Если для неё связь преподавателя с подчинённой – это этическое преступление, она могла счесть нужным раскрыть это. Не зная, что будет дальше.

Диана… Вот тут всё сложнее. Она была непредсказуемой. Эмоциональной. И очень внимательной. Умела в нужный момент не только промолчать, но и задать нужный вопрос. Вспомнил, как в последний раз она спросила: «Ты только ко мне так приходишь? Или у тебя есть и другие адреса?» Он отшутился. Но она не улыбнулась. Только кивнула. И в том кивке была тень. Холодная.

Он не знал, кто мог. Но всё внутри подсказывало – кто-то из круга. Кто-то близкий. Потому что иначе он бы не чувствовал, как всё в нём начинает распадаться.

Он встал, прошёл к окну, глянул в темноту. В отражении стекла увидел своё лицо – чужое, усталое. И сказал себе то, что избегал произносить:

– Алла была не интрижкой. И не ошибкой. Она была человеком, без которого я не могу представить себя.

Произнеся это, он почувствовал не облегчение, а удар. Как если бы сам себе признался в преступлении. Потому что в этой фразе была главная правда – он знал, что значил для неё. И знал, что значила она для него.

Он не пришёл в тот вечер. Соврал. Отмахнулся. Уехал к Диане. И в ту ночь Алла умерла. Умерла страшно. Одиноко. В страхе. В отчаянии. Возможно, звала его. Возможно, надеялась, что он появится. Возможно, ждала до последнего.

Если бы он пришёл, всё было бы иначе.

Эта мысль не была новой. Но именно сейчас она стала невыносимой. Как внутренний приговор. Не судом, а совестью. Не возмездием, а признанием. И от этого хотелось исчезнуть. Или, хотя бы, не быть тем, кем он был. В тот вечер. Когда выбрал другого человека. Когда не понял, что значило её «приедь». Когда потерял. Навсегда.