– Иногда границы созданы для того, чтобы их пересекать, – сказал он, всё ещё не повышая голоса. Рядом никого не было – коридор был пуст в этом конце, лишь гул далёких голосов и шагов отражался от мраморных стен.

Воронин сделал последний шаг, подался вперёд, почти прижав её к стене. Его рука на мгновение коснулась её локтя, а затем – с неожиданной резкостью – скользнула вниз, явно переходя границу дозволенного. Он потянулся к её бёдрам, почти касаясь промежности. Она не дёрнулась, не отвела глаза, только взгляд стал резче, лицо – каменным. И в следующее мгновение его щёку обожгло.

Пощёчина была чёткой, звонкой, без истерики. Удар не был сильным, но эффект – безупречным. Он замер. И не от боли – от самого факта.

Алёна стояла перед ним с высоко поднятым подбородком, дышала ровно. Ни страха, ни стыда, ни смущения.

– Ещё одно движение – и вы пожалеете, – сказала она тихо, но жёстко. – У нас в университете до сих пор есть этика. Даже если некоторые забывают об этом.

Он почувствовал, как жар резко прилил к щекам, как в горле застряла неприятная горечь – не от боли, а от унижения, от внезапного осознания своей беспомощности перед человеком, которого он считал своей подчинённой. Воронин привык думать, что держит всех на безопасной дистанции, управляет каждым движением окружающих – и потому удар Алёны воспринимался не просто как физическое прикосновение, а как символическое разрушение выстроенного им порядка. Впервые за долгое время Сергей ощутил, как под ногами словно качнулась земля, как сработала тревожная сигнализация где-то глубоко внутри, предупреждая: то, что он считал незыблемым, начинает разрушаться.

Она развернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Профессор остался стоять у стены, с прищуренными глазами, будто пытаясь осознать, что именно сейчас произошло. Рука осталась в воздухе, затем медленно опустилась.

Шаги приближались с другой стороны. Воронин повернул голову и увидел Антона Глебова, проходящего мимо. Тот, не остановившись, бросил на него короткий, прищуренный взгляд, в котором сквозили зависть и злорадное удовлетворение. Ни слова, ни кивка – только взгляд, в котором было всё.

Сергей Андреевич ответил ему холодной пустотой. Смотрел ровно, с лёгкой полуулыбкой, которая была не столько издёвкой, сколько напоминанием: "Ты здесь никто". И всё же этот мимолётный обмен был неприятен. Почва под кафедрой становилась зыбкой, и он это чувствовал.

Но уступать – не его способ. Он расправил плечи, взял себя в руки, как берут вожжи, и двинулся дальше по коридору. Не спеша, не оборачиваясь, с тем самым выражением лица, которое подсказывало: ничего не произошло. Хотя внутри что-то дрогнуло. Не боль, не обида. Скорее – укол того самого центра, который он тщательно охранял от любых вторжений.

Весь оставшийся день прошёл для него словно сквозь лёгкую дымку раздражения и досады, через которую профессор упрямо пробивался привычной дисциплиной и внешней холодностью. И когда вечером он сел в машину, чтобы отправиться к Диане, то сделал это не только ради удовольствия, но и чтобы вытеснить воспоминание о неприятном унижении, произошедшем в коридоре университета.

Квартира, куда он приехал в конце дня, была маленькой, но оформленной со вкусом: серые стены, светлый паркет, минимум мебели, мягкий свет из торшера в углу. Это пространство было вырвано из общей ткани его жизни – здесь не существовало ни кафедры, ни семьи, ни обязанностей. Только один мотив, одна роль, которую он играл без напряжения – роль желанного, уверенного, притягательного.

Диана уже ждала. Она открыла дверь в коротком чёрном халате, босиком, с чуть влажными от душа волосами, распущенными по плечам. На миг он остановился в дверях, впуская в себя её аромат – лёгкий, но острый, как шлейф чего-то неразрешённо сладкого.

– Я думала, ты не приедешь, – сказала она, отступая внутрь, не дожидаясь ответа.

– Я всегда выполняю обещания, – произнёс он, закрывая за собой дверь и начиная снимать пальто.

Он видел, как она наблюдает за ним – внимательно, с лёгкой усмешкой, в которой пряталась игра. Её глаза – выразительные, чёрные, полные любопытства и желания – не отпускали его даже тогда, когда она повернулась к столику и налила в бокал немного вина, как будто просто хотела заполнить паузу.

– Выпьешь?

– После, – ответил он и подошёл ближе.

Она знала, зачем он пришёл. И не делала вид, что причина их встреч – романтический ужин или разговор. Всё между ними было ясно, без лишних слов. Но в этом тоже была своя притягательность – отсутствие притворства. Только тела. Только сиюминутность.

Он коснулся её плеча, провёл пальцами по ключице, затем ниже – по линии шеи, ощутив, как кожа под его рукой слегка подрагивает. Она не двинулась, только закрыла глаза. Дыхание стало тише, но глубже.

– Ты красивая, – сказал он, будто отмечая факт, и поцеловал её в висок.

Она потянулась к нему, неторопливо, как будто растворялась в этом касании, как будто не было ничего за пределами этой комнаты. Её руки скользнули под его пиджак, пальцы мягко прошлись по рубашке, находя пуговицы и расстёгивая их одну за другой. Движения были отточенными, без спешки, с лёгкой долей вызова – как будто она хотела показать, что умеет управлять тем, кто управляет всеми.

Он втянул воздух сквозь зубы, когда почувствовал, как её губы коснулись его шеи. В его теле вспыхнуло тепло, прошедшее из груди к пояснице. Он ответил – прижал её к себе, поцеловал в губы. Глубоко, властно, с тем внутренним голодом, который копился неделями.

Они двигались к дивану, не договариваясь. Она уже сняла с себя халат, оставшись перед ним – открытая, уверенная, готовая. Он смотрел на неё, вдыхая запах её кожи, ощущая пальцами линии её талии, изгиб спины, упругость бедра, трепет, который нарастал под каждым прикосновением. Она положила ладони ему на грудь и чуть прижалась – движение неуловимое, но полное смысла.

Когда он вошёл в неё, всё вокруг замерло. Не было ничего, кроме тепла, ритма, дыхания, которое сбивалось и сливалось в единый поток. Они не говорили, только смотрели друг на друга – в эти взгляды вмещалось больше, чем в любые фразы: желание, власть, отдача, испытание друг друга на прочность.

Она двигалась ему навстречу – точно, пластично, позволяя ему вести, но в то же время сохраняя контроль над собой. Он чувствовал, как её пальцы цепляются за его плечи, как её колени обхватывают его бёдра, как спина выгибается от внутренней волны, которую не скрыть. Он держал её за талию, не давая ускользнуть, и шептал что-то почти беззвучно, как будто сам не слышал слов – только ритм, только плотность прикосновений.

Симфония их тел нарастала, то замедляясь, то вновь ускоряясь. Пространство сузилось до дыхания, шёпота, коротких вдохов, вспышек чувств, наплывов жара. Их тела были в диалоге, их движения – как перекличка двух воль, не идущих на компромисс, но стремящихся к одному финалу.

И когда он почувствовал, что всё сжимается в нём в едином напряжении, когда она выгнулась навстречу, запрокинув голову, комната наполнилась звуками, в которых не было ни стыда, ни фальши. Только стоны – яркие, срывающиеся, неумолимо настоящие. Как аккорд, как финал симфонии, как тишина после грозы.

Он остался внутри неё ещё какое-то время. Дышал тяжело, чувствуя, как её ладонь лежит у него на груди, как пальцы медленно сжимаются, словно она пытается сохранить в себе этот миг. И только потом, не торопясь, он отстранился, посмотрел на неё, провёл рукой по её щеке.

– Ты как?

– Ещё не насытилась, – прошептала она, улыбаясь одними глазами.

Он усмехнулся и взял бокал с вином, наконец позволив себе глоток.

Тело Дианы всё ещё хранило тепло, как будто в нём продолжало жить то напряжение, которое ещё несколько минут назад взрывалось в дыхании, в судорогах спины, в тончайших дрожаниях кожи под его ладонями. Она лежала, раскинув руки, с полураспущенным халатом, сползшим к ногам, словно отрешённая, но с тайным внутренним напряжением, которое профессор чувствовал кончиками пальцев, даже не касаясь её.

Сергей Андреевич сидел рядом, полуразвёрнутый к ней, всё ещё с лёгкой полуулыбкой на губах. Он чувствовал, как медленно уходит напряжение, скапливающееся сутками – как опадают внутренние доспехи, как в нём становится меньше профессора и больше мужчины, просто мужчины, который ничего не обязан, ничего не доказывает и не несёт на себе тяжести ожиданий.

– С тобой я могу быть настоящим, – произнёс он, глядя на неё сверху вниз, слегка откидываясь назад. – Без галстука, без титулов, без этих бесконечных регламентов.

– А я? – спросила она, поворачивая к нему голову. – Я настоящая или для тебя просто… тень в тени?

Он усмехнулся, но не сразу ответил. Взял бокал, пригубил и поставил обратно на столик.

– Ты – удовольствие. Это редкость, поверь. Особенно в мире, где все требуют чего-то от тебя, – сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать её плечо. – А ты не требуешь. Ты даёшь.

Она молчала. Глаза её чуть прищурились, губы остались полураскрытыми, и в этом было что-то капризное, детское, но с намёком на взрослую угрозу.

– Сергей… – начала она тихо, но с оттенком продуманности. – А если я всё же попрошу? Не сейчас. В целом.

Он напрягся едва ощутимо, но быстро скрыл это движением – провёл ладонью по её бедру, будто продолжая игру, хотя уже знал: началась не игра. Начался разговор.

– Мы видимся только тогда, когда ты можешь. Когда тебе удобно. Я жду, как… ну, не знаю, как что-то на потом. Я – у тебя между заседанием и ужином с женой. И это… – она на мгновение замолчала, сдерживая дрожание голоса, – мне уже недостаточно.

– Диана, – протянул он мягко, приподняв бровь, – это не то, о чём стоит говорить сейчас. Разве нам было плохо? Разве ты не чувствуешь, как мы с тобой совпадаем? Без объяснений. Без суеты.

Она чуть приподнялась на локте, смотрела на него снизу вверх, и теперь в её глазах не было лёгкости. Было желание. Но не только к телу – к влиянию, к весу, к значимости.

– Я хочу, чтобы ты сам захотел больше. Чтобы ты не исчезал на неделю, как будто я – побочный эффект твоей занятости. Я не просто удовольствие, Сергей Андреевич. Я женщина, рядом с которой ты дышишь свободно. Признай это. Или я… – она не договорила, только усмехнулась и опустила взгляд.

Пауза повисла между ними, словно воздух стал гуще. Он медленно выдохнул, не подавая вида, что в груди что-то сжалось – не от страха, а от досады. Он не терпел ультиматумов. Никогда. Даже в такой обёртке.

– Знаешь, – сказал он тихо, наклоняясь к её лицу, – ты прекрасна, когда злишься. Но ещё прекраснее, когда забываешь об этом. Ты не представляешь, как ты меняешься, когда просто отдаёшься ощущению. Без вопросов. Без игры.

Он провёл губами по её шее, затем ниже, чувствуя, как дыхание снова становится тяжёлым, как тело под его руками возвращается к податливости, как в ней борется разум и желание.

– Я не хочу говорить, – прошептала она, подаваясь ему навстречу. – Только чувствовать.

Он знал, что выиграл эту партию. На время.

Именно в этом заключалась его сила – в умении отвести разговор, не заглушив его, не обидев, не сломав. Он лишь заменил слова прикосновением, угрозу – взглядом, просьбу – лаской. И пока она снова выгибалась под ним, шепча его имя, он чувствовал себя абсолютным хозяином ситуации. Почти.

Почти – потому что в глубине где-то поднималось ощущение, что однажды она всё же скажет то, чего нельзя будет касаться руками, чтобы унять.

Поздний вечер встретил Сергея Андреевича пустым двором, жёлтым светом окон в соседних квартирах, еле слышным гулом лифта, пахнущим металлом и чужой жизнью. Профессор поднялся на свой этаж и, повернув ключ, вошёл в тишину. Дом был окутан тем покоем, за который он когда-то цеплялся, как за доказательство нормальности. Привычный, стерильный, как больничная палата: ни запахов, ни голосов, ни признаков реального присутствия людей.