– Да у Темы вечно проблемы: то жиклер замерзнет, то масло потечет. Замучаетесь вы с ним, Артем Михайлович. – Понимал же, что мужик шутит, но от греха подальше отпустил его и отошел на пару шагов. – Вы же знаете, лучше меня нет.

– Знаю, – нехотя согласился Михалыч, – но еще одна такая выходка на повороте, и я тебя, Лучинин, близко к трассе не подпущу! Уяснил?

– Так точно! – делано отчеканил я, а сам, как последний дурак, самодовольно улыбнулся во всю свою конопатую рожу. Благо за балаклавой было ни черта не разобрать.

От снегоходной стоянки до местной теплушки, заменявшей любителям сноукросса в Собиново и раздевалку, и буфет, и склад инвентаря, пролегала извилистая дорожка, с обеих сторон окруженная массивными сугробами. Обычно в дни соревнований здесь было не протолкнуться, но сегодняшний заезд сделали закрытым, а потому я брел по снежному лабиринту в полном одиночестве. В левой руке держал шлем, правой пытался набрать сообщение отцу.

Батя не особо разделял мое увлечение сноукроссом, а мать и вовсе недолюбливала зиму из-за моего пристрастия к снегоходному спорту, но палки в колеса они мне не вставляли. Переживали, отговаривали, это да, но решение всегда оставляли за мной. Несмотря на страх, в меня верили. За улыбками прятали безмерное волнение и просили только об одном: не рисковать собой. Мечтали, что однажды я все это брошу и с головой уйду в учебу, а пока помогали с выбором самого крепкого шлема и ремонтом техники и радовались моим успехам, как своим. Вот и сейчас на мое сумбурное сообщение отец незамедлительно ответил, что ни разу не сомневался в моей победе, а я лишь крепче сжал мобильник в ладони. И пусть уродился я рыжим и конопатым, рослым и не особо симпатичным, мне безумно повезло с семьей. Отец, мать, братья, дед с Гаем были моими крыльями за спиной, ну а друзья – те два придурка, что прямо сейчас, размахивая руками, сивыми меринами скакали в конце заснеженного туннеля и скандировали мое имя, – главным источником силы.

– Рыжий – чемпион! – самозабвенно драл горло Добрынин. – Рыжий – чемпион!

В своем дутом пуховике-оверсайз и шапке-ушанке Митяй напоминал бурого медведя, случайно проснувшегося посреди зимы. Такой же огромный, плечистый, неуправляемый, он неуклюже переступал с ноги на ногу и, позабыв, что, вообще-то, являлся сыном директора школы, бесстыже гудел на всю округу. Впрочем, Камышов от него не отставал.

– Луч – это сила! – кричал Леха, притопывая в такт речовки. – Луч – это класс! Любой снегоход он обгонит на раз!

– Господи! – Сунув мобильник в карман, я приложил ладонь ко лбу и, не веря своим глазам, рассмеялся. – Что вы здесь делаете?

– Мы? – Митяй в неподдельном удивлении округлил глаза. – Не, нормально, Леший? – Он развел руками и посмотрел на Камышова. – Мы тут, понимаешь, второй час мерзнем, а Рыжий еще и наезжает!

– Да не наезжаю я. – В два счета я преодолел оставшееся до пацанов расстояние и шутя надвинул Добрынину шапку на глаза. – Просто не понимаю, кто вас, обормотов, сюда пустил: заезд закрытый же.

– Закрытый, открытый – какая разница? – Леха одарил меня своей фирменной приторно-нахальной ухмылкой. – Главное, мы его не пропустили.

С Камышовым мы дружили с первого класса. Уже тогда для Лехи не существовало правил и запретов. Он внаглую открывал с ноги любую дверь, не заботясь о последствиях. Сын местного олигарха, Камышов ни в чем и никогда не знал нужды. Ни в чем, кроме любви. Наверно, поэтому всегда чудил не по-детски, лишь бы отец заметил, мать обняла. Моя полная противоположность. Красивый, как Аполлон, успешный, дерзкий, он всегда мечтал о семье, а я завидовал его свободе и пытался научиться смелости. В одном мы были схожи: оба любили скорость. Но если я, как правило, летел вперед исключительно на зеленый и с оглядкой на знаки, то Камышов осознанно играл с судьбой по своим правилам. Гребаный солдат удачи, он даже не представлял, как боялись мы с Митькой однажды недосчитаться друга.

– Иди сюда, Леший! – глухо вырвалось из моей груди, но главное – результат: ударившись кулаками, мы сцепили наши ладони в крепком рукопожатии, а потом без лишних слов обнялись.

– Эй, че за фигня?! – Поправив шапку, Митяй со всей дури навалился на нас с Камышовым. – Обнимашки, и без меня?! Так не пойдет!

Не удержавшись на ногах, мы все втроем рухнули в сугроб. Снег царапал щеки, забивался за шиворот и без спроса лез в обувь. Пальцы рук сводило от холода, а скулы – от бесконечных улыбок. Не замечая ни черта вокруг, мы хохотали на весь полигон, раскинув руки в стороны, рисовали ангелов, бросались снежками и что-то кричали. Зря нас в школе прозвали богатырями – прямо сейчас мы куда больше напоминали трех сумасшедших, на денек сбежавших из психушки. Но если счастье – это удел безумных, то мне отчаянно не хотелось становиться нормальным.

В то воскресенье мы вернулись в город лишь под вечер. Продрогшие, с сырыми ногами и шмыгающими носами, завалились в пиццерию возле школы. Пара кусочков «Гавайской», двойной раф и наш столик в самом углу – тепло медленно окутывало собой каждую клеточку тела, разговоры становились все тише, а слова – честнее. Мечты, сомнения, трудности – когда тебе семнадцать, порой кажется, весь мир против тебя, но если есть кому выслушать и поддержать, то очередной шаг в бездну уже не так и страшен, правда?

Мы говорили обо всем: Митька – о Варе. Леший – об отце, а я как главный зануда нашей троицы – об учебе, треклятом ЕГЭ и поступлении. Еще детьми мы думали пойти всем вместе на строительный. Потом, классе в седьмом, мечтали создать свою гильдию архитекторов. Чертили, воображали целые города. А прошлым летом все как-то резко развалилось: Камышову светила учеба за бугром, ну а Митяй, по уши влюбленный в Варьку, запросто изменил своей мечте: согласился попробовать свои силы на юридическом, лишь бы ни на миг не расставаться со Скворцовой.

– Рыжий, у тебя входящий! – с набитым ртом произнес Леший и кивнул в сторону моего мобильника.

– Уже третий или четвертый, – хмыкнул Митяй. – Чего не отвечаешь, Илюх?

Улыбнувшись, я перевернул гаджет экраном к столу и возвратился к теме учебы, но пацаны явно меня не слушали.

– Луч, звонил-то кто? – Леший продолжал уплетать пиццу.

– Дай угадаю. – Митька забарабанил пальцами по столу. – Настена, да?

– Воронцова?! – едва не подавился Камышов. – Вы че, вместе?! Давно?!

– Лех, ты нормальный?! – Я покачал головой. – Вот только Насти мне для полного счастья не хватает!

– Ну а че? – заржал Леха. – Чем не вариант? Не дура, фигурка что надо, да и ради тебя на все согласная – бери и пользуйся!

– Вот и пользуйся сам! – Откинувшись на спинку кресла, я закатил глаза.

– Так она ж по тебе сохнет! – хмыкнул Камышов, вытирая салфеткой рот. – А вообще, Луч, что ты все один, в самом деле? Вроде не урод, нашел бы себе крашку какую.

– Кто бы говорил! – ответил я. – Сам бы с кем-нибудь замутил!

– У меня траур по любви, ты же знаешь! – невесело улыбнулся Леха.

Сердце Камышова было давно и бесповоротно разбито Танькой Рябовой – нашей бывшей одноклассницей. Несколько лет назад ее семья трагически погибла, а Таня осталась под опекой бабки. С тех пор Рябова сильно изменилась: начала вести себя странно, одеваться, как принцесса болот, а Камышова и вовсе забанила по всем фронтам. Леха к ней и так, и эдак, но все впустую. А в сентябре Таня и вовсе забрала документы из школы и вместе с бабкой куда-то переехала. Леший ее полгода искал, но так и не нашел. С ума сходил, пару раз из дома сбега́л, от отчаяния к уличным гонкам пристрастился, только выкинуть из сердца Рябову так и не смог.

– А у меня на все эти ваши телячьи нежности времени нет, – поспешил я закрыть тему: понимал, что хожу по тонкому льду. – Тренировки, экзамены на носу, вон и Миронова очередную развлекуху для меня придумала: план рассадки ей новый к понедельнику подавай!

– Нахрена? – поморщился Камышов, хотя наверняка и сам был рад съехать с темы.

– Так к нам в класс новенькую переводят, не слышали? – протянул Добрынин.

– Папаша твой забыл позвонить и рассказать! – поддразнил его Леха.

– Да и мне классная ничего такого не говорила, – удивился я. Уже третий год я был бессменным старостой класса и обычно о таких вещах всегда узнавал первым, ну или почти одновременно с Добрыней. – Хотя стоп! Миронова попросила всех перетасовать, а на первой парте свободное место оставить. Я еще удивился, зачем ей это.

– А школу зачем менять в середине одиннадцатого класса? – Камышов выгнул бровь. – Тут учиться-то осталось всего ничего.

– Насколько я понял, девочка эта вообще никогда в школу не ходила, она на домашнем была, – пожал плечами Митька.

– И в чем подвох? – сдув со лба челку, нахмурился Леший.

– А хрен его знает! – развел руками Добрынин. – Может, скучно стало, экстримчика захотелось.

– Ну это мы «могём»! – заржал Камышов на всю пиццерию.

– Погоди ты, Леший! —Я пихнул его локтем, чтоб не шумел. – Странно это все, Митяй. А че отец говорит?

– Как я понял, девочка эта – дочь его старого знакомого. Они к нам в гости недавно приходили. Сам я ее не видел, но Варька от этой батиной протеже не в восторге.

– Стерва? – предположил Леха.

– Первая парта? – перебил я его. – Скорее, заучка какая или слепошарая.

– Странная она, – заключил Добрынин, – но отец просил за ней присмотреть. Рыжий, а тебя Миронова куда посадила? Случайно, не за ту же самую первую парту?

Вот черт! Сообразив, что классная записала меня в няньки, я заложил руки за голову и, скорчив кислую мину, неохотно кивнул.

– Рили? – Леший выпучил свои серые глазищи.

– Можно подумать, мне без этой новенькой забот мало! – хмуро выдохнул я. – А ты, Леший, мне еще про любовь втираешь! Вот и когда мне личной жизнью заниматься?

– А вдруг это судьба, Лучинин? – Камышов нарисовал в воздухе сердечко и расхохотался. – Не хочешь красавицу Воронцову – получи взамен очкастую зубрилку!

– Ну ее, такую судьбу! – на полном серьезе отмахнулся от слов Лешего Митя. Он точно знал куда больше, чем говорил.

– Выкладывай, – кивнул я ему. – Что с этой новенькой не так?

– Без понятия, но, когда я завожу разговор о ней, отец меняется в лице, а Варька словно воды в рот набирает. Не к добру это, пацаны!

– Да сдалась вам эта новенькая, а? – Леший стащил со стола последний кусок пиццы. – Давайте лучше еще чего-нибудь закажем.

До дома я добрался ближе к ночи. Наскоро приняв душ, рухнул в кровать. Вот только сон не шел. В голове вихрем вертелись воспоминания о сегодняшнем заезде, звонках Воронцовой, чертовом плане рассадки, который я так и не составил. Да еще и мелкий кряхтел на соседней кровати – тоже не спал. Родику было уже тринадцать, а мы все еще ютились с ним в одной комнате – больше по привычке, чем по необходимости. Родители не раз предлагали мне перебраться в комнату Ромыча (брательник давно уже не жил с нами – учился на юрфаке и снимал однушку неподалеку), но мне все было как-то недосуг, да и на пару с мелким жилось веселее.

– Чего не спишь, Родь?

– Не знаю, – проворчал он. – Расскажи мне еще что-нибудь про заезд.

– Да сколько можно уже?!

– Ну-у, Илюх, че тебе стоит?

– Ладно, слушай!

Наутро я проснулся разбитым: в голове гудело, глаза отчаянно не желали открываться, да и нога в месте ушиба болела не по-детски. Пока завтракал, набросал примерный план для Мироновой. В автобусе успел повторить пару параграфов по истории, а на биологии – немного вздремнуть. На геометрии подбадривал себя тем, что понедельник день лайтовый: всего пять уроков, и половина из них была уже позади.