Когда пятидесятилетний отец говорит своему пятнадцатилетнему сыну, что ему придется подождать два года до покупки собственной машины, то этот интервал в 730 дней составляет всего 4 процента от прожитых лет отца. Но в жизни юноши этот отрезок времени составляет целых 13 процентов. Поэтому нет ничего удивительного, что сыну эту промежуток времени кажется в три-четыре раза длиннее, чем отцу. Четыре часа воспринимаются четырехлетним ребенком так же, как воспринимается его двадцатичетырехлетней матерью отрезок времени в двенадцать часов. Сказать ребенку подождать конфету два часа – это то же самое, что попросить мать подождать чашку кофе четырнадцать часов.

Вероятно, что у такой разницы в субъективном восприятии времени может быть и чисто биологическое основание. «По мере старения, – пишет Джон Коэн, психолог из Манчестерского университета, – календарные годы постепенно съеживаются. Ретроспективно каждый год кажется более коротким, чем предыдущий, наверное, в результате замедления метаболических процессов». По сравнению с замедлением их собственных биологических ритмов этим людям будет казаться, будто движение мира ускорилось, даже если темп жизни мира не изменился.

Какими бы ни были причины, любое ускорение изменений, которое по существу является увеличением числа событий в единицу времени в канале чувственного опыта, пожилым человеком воспринимается весьма серьезно. По мере того как скорость изменений в обществе возрастает, все больше пожилых и старых людей начинают остро ощущать эту разницу. Они также становятся изгоями, удаляются в свой частный мир, обрывают множество контактов с быстро движущимся внешним миром и в конце концов до самой смерти ведут почти растительную жизнь. Мы ни за что не сможем решить психологические проблемы старых людей до тех пор, пока не найдем средства – за счет перемены биохимических процессов или переобучения – изменить их восприятие времени или создать для них анклавы, структурированные так, чтобы темп жизни в них был контролируемым или даже, возможно, использовать там календари со скользящей шкалой, приспособленные к субъективному восприятию времени пожилыми пациентами.

Необъяснимый по-другому конфликт – между поколениями, родителями и детьми, мужьями и женами – можно раскрыть, найдя разницу в реакциях на ускорение ритма жизни. То же самое верно в отношении столкновения культур.

Для каждой культуры характерен собственный ритм. Ф. М. Эсфандиари, иранский романист и эссеист, рассказывает о конфликте двух ритмов жизни, возникшем, когда немецкие инженеры перед Второй мировой войной помогали Ирану в строительстве железной дороги. Иранцы, как и вообще жители Ближнего Востока, отличаются более спокойным отношением к времени, чем американцы и западные европейцы. Поскольку иранские рабочие регулярно опаздывали на работу минут на десять, немцы, бывшие образцом пунктуальности и вечно куда-то спешившие, часто увольняли их. Иранским инженерам потребовалось много усилий для того, чтобы убедить немцев в том, что, по ближневосточным стандартам, рабочие-иранцы проявляли просто чудеса пунктуальности и если их будут увольнять и впредь, то скоро на строительстве будет некому трудиться, кроме детей и женщин.

Это безразличие к времени может вывести из себя тех, кто настроен на быстрый ритм жизни и постоянно глядит на часы. Так, итальянцы из Турина и Милана, промышленных городов Северной Италии, свысока смотрят на относительно неторопливых сицилийцев, жизнь которых протекает по неспешным стандартам земледельческих общин. Шведы из Стокгольма и Гётеборга точно так же относятся к лапландцам. Американцы насмешливо отзываются о мексиканцах, для которых «маньяна» – завтра – это достаточно скоро. В самих Соединенных Штатах северяне называют южан медлительными увальнями, а негры из среднего класса клянут негров из рабочего класса (именно южан) за то, что они трудятся согласно «времени цветного человека». Наоборот, по сравнению почти со всеми другими, белые американцы и канадцы считаются пронырливыми, проворными и удачливыми торопыгами.

Население обычно активно сопротивляется изменениям ритма жизни. Этим объясняется патологический антагонизм по отношению к тому, что многие называют «американизацией» Европы. Новые технологии, на чем зиждется супериндустриализм, были задуманы и воплощены в американских научных лабораториях, несут с собой неизбежное ускорение изменений в обществе и сопутствующее увеличение ритма личной жизни индивида. Хотя антиамериканские ораторы выбирают объектами своих колкостей компьютеры или кока-колу, на самом деле они возражают против вторжения в Европу чуждого ощущения времени. Америка как страна, находящаяся на острие развития супериндустриализма, являет собой образец нового, более быстрого и весьма нежелательного для многих темпа жизни.

Именно эта проблема стала символом гневного возмущения, которым было встречено в Париже открытие американских аптек. Для французов само их появление представляется возмутительным свидетельством коварного «культурного империализма» со стороны Соединенных Штатов. Американцам трудно понять такую сильную реакцию на абсолютно невинный фонтанчик содовой воды. Объясняется же эта реакция просто – в «Драгстор» испытывающий жажду француз торопливо глотает молочный шейк, а в открытом уличном бистро он может и час и два наслаждаться аперитивом. Следует отметить, что по мере распространения новых технологий за последние годы были навсегда закрыты 30 тысяч бистро, ставших жертвами, по мнению журнала «Тайм», «культуры ближнего порядка». (Вполне вероятно, что известная европейская антипатия к журналу «Тайм» сама по себе не является чисто политической, но обусловлена подсознательной коннотацией названия, которое своей краткостью и бездыханной невыразительностью экспортирует в Европу нечто худшее, чем американский образ жизни. Это название воплощает и экспортирует американский ритм жизни.)

Ожидаемая длительность

Чтобы понять, почему ускорение ритма жизни может на деле оказаться разрушительным и неудобным, важно разобраться в идее «ожидаемой длительности».

У человека восприятие времени тесно связано с его внутренними ритмами. Но реакции на течение времени обусловлены культурными факторами. Частью формирования этой обусловленности является выстраивание у ребенка череды ожиданий о длительности событий, процессов или отношений. Действительно, одна из самых важных форм знания, которое мы внушаем ребенку, есть информация о том, как долго длятся разные вещи. Это усваивается исподволь, неформально и часто подсознательно. Тем не менее без обширного набора социально адекватных ожиданий длительности ни один индивид не может успешно существовать.

С младенчества ребенок, например, узнает, что когда папа уходит утром на работу, то его не будет дома много часов. (Если папа возвращается раньше, то, значит, что-то случилось: привычная схема ломается, и ребенок это чувствует. Даже домашняя собака, приучившись к набору ожидаемых длительностей, осознает нарушение рутинного порядка.) Очень скоро ребенок учится тому, что время еды продолжается не одну минуту, но и не пять часов, что обычно это действо длится от пятнадцати минут до часа. Он выясняет, что поход в кино длится от двух до четырех часов, а визит к педиатру редко занимает более часа. Ребенок обучается тому, что учебный день в школе – шесть часов. Отношения с учителем продолжаются один год, а с бабушками и дедушками длятся намного дольше. Некоторые отношения могут длиться и всю жизнь. Для поведения взрослых людей во всех их действиях, от отправления письма до любовного акта, всегда характерно определенное, высказанное или невысказанное предположение длительности этих действий.

Именно эти ожидаемые длительности, разнообразные в разных обществах, но рано усваиваемые и глубоко укорененные, ломаются в первую очередь при изменениях ритма жизни.

Этим можно объяснить критически важную разницу между теми, кто остро страдает от ускорения ритма жизни, и теми, кто скорее наслаждается им. Если индивид не откорректировал свои ожидаемые длительности с учетом непрерывного ускорения, то, вероятно, он будет предполагать, что две ситуации, сходные во всех прочих отношениях, будут также сходными по длительности. Однако ускоряющий толчок означает, что по крайней мере ситуации определенных типов будут сжиматься во времени.

Индивид, сумевший внутренне принять принцип ускорения, понимая, что в окружающем его мире все вещи начали двигаться быстрее, производит автоматическую подсознательную коррекцию, компенсируя сжатие времени. Предвосхищение того, что ситуации будут длиться не столь долго, как раньше, помогает человеку не быть застигнутым врасплох и не пострадать в сравнении с теми, у кого ожидаемые длительности застыли, с теми, кто не предвосхищает частое укорочение длительности ситуаций.

В общем, ритм жизни следует рассматривать как нечто большее, чем расхожую фразу, источник шуток, вздохов, жалоб или этнически окрашенных насмешек. Это критически важная психологическая переменная, и ее ни в коем случае нельзя игнорировать. В прошлые эпохи, когда изменения в окружающем мире происходили медленно, люди могли (и действительно это делали) оставаться в неведении об этой переменной. Ритм жизни мог мало изменяться в течение всей жизни человека. Однако ускоряющий толчок решительно и резко ломает это положение вещей. Именно за счет ускорения ритма жизни индивид ощущает в своей жизни повышение скорости масштабных научных, технологических и социальных перемен. По большей части в своем поведении человек руководствуется тягой или отвращением к ритму жизни, навязанному индивиду обществом или группой, членом которой он является. Невозможность понять и усвоить этот принцип обусловливает опасность неспособности педагогов и психологов подготовить людей к адекватному исполнению ролей в супериндустриальном обществе.

Концепция быстротечности

Большая часть наших теоретических рассуждений по поводу социальных и психологических изменений рисует верное изображение человека в относительно статичных обществах, но дает совершенно искаженную картину современного человека. Эти рассуждения упускают важнейшую разницу между людьми прошлого или настоящего и людьми будущего. Ее точно выражает слово «быстротечность».

Концепция быстротечности предоставляет нам давно недостающее звено между социологическими теориями изменений и психологией индивидуальных человеческих существ. Объединяя их в единое целое, эта концепция позволяет нам иным способом проанализировать проблемы быстрых изменений. И, как мы увидим, она дает нам метод – грубый, но мощный – логически обоснованной количественной оценки скорости потока ситуаций.

Быстротечность есть новая «временность» повседневной жизни. Она проявляется в настроении, в ощущении недолговечности. Философы и богословы, естественно, всегда понимали, что человек эфемерен. В этом смысле быстротечность всегда была частью жизни. Но сегодня ощущение недолговечности, неустойчивости – более острое и глубокое. Так, герой пьесы Эдварда Олби «Что случилось в зоопарке», Джерри, отзывается о себе как о чем-то «постоянно преходящем», а критик Гарольд Клэрман в рецензии на пьесу Олби пишет: «Никто из нас не занимает надежное жилище – ни у кого нет истинного дома. Мы все – одинаковые люди во всех меблированных комнатах, отчаянно и лихорадочно пытающиеся наладить удовлетворяющие душу связи с соседями». Мы все на самом деле являемся гражданами эпохи быстротечности.

Однако не только наши отношения с людьми становятся более хрупкими или неустойчивыми. Если мы разделим на категории чувственный опыт человека в восприятии окружающего его мира, то сумеем определить разные классы отношений. Так, помимо связей с другими людьми, мы можем говорить об индивидуальных отношениях к вещам. Нам надо выделить отношения человека с определенными местами пребывания. Мы должны проанализировать его связи с его институциональным или организационным окружением. Мы даже можем изучить его отношение к определенным идеям или к информационным потокам, циркулирующим в обществе.