Глава 7
Кризис

Руфь перестала думать о прошлом и будущем – обо всем, что могло отвлечь от непосредственных обязанностей. Отсутствие опыта восполнялось любовью. Больше она ни разу не вышла из комнаты, но заставила себя есть, так как самоотверженный уход за больным требовал сил, и сдерживать слезы, понимая, что нельзя предаваться слабости. Она наблюдала, ждала и молилась – молилась, совершенно забыв о себе, с сознанием всемогущества Господа и надеждой на то, что милость Божия спасет любимого.

Дни и ночи – летние ночи – слились в бесконечном бодрствовании. В темной безмолвной комнате ощущение времени пропало. И вот однажды утром миссис Морган вызвала ее в залитую светом галерею, куда выходили двери спален.

– Она приехала, – возбужденно прошептала хозяйка, совсем забыв, что Руфь понятия не имела, что доктор вызвал миссис Беллингем.

– Кто приехал? – в недоумении переспросила девушка, почему-то подумав об ужасной миссис Мейсон.

Ей сообщили о прибытии матушки ее любимого, о которой он отзывался как об особе, с чьим авторитетным мнением следовало безоговорочно считаться, и Руфь охватил настоящий ужас.

– Что же мне теперь делать? Она ведь рассердится? – наивно, по-детски полагаясь на миссис Морган, как на посредника между ней и грозной особой, спросила бедняжка.

Миссис Морган и сама пребывала в растерянности, не представляя, как истинная леди отнесется к присутствию рядом с сыном столь сомнительной компаньонки. Она была готова поддержать девушку в стремлении избежать встречи с миссис Беллингем – стремлении, возникшем не из-за сознания собственного неправильного поведения, а в результате того, что она знала о ее строгости и высокомерии.

Миссис Беллингем явилась в комнату сына так, словно понятия не имела о присутствии там несчастного создания, а Руфь тем временем незаметно прошмыгнула в свободную спальню. Здесь, в полном одиночестве, она не справилась собой: самообладание покинуло ее, уступив место бурным рыданиям. Утомленная долгими бессонными ночами, опустошенная слезами, она прилегла на кровать и мгновенно уснула. Проспав целый день, никем не замеченная и не потревоженная, Руфь открыла глаза лишь поздним вечером с чувством вины, все еще не освободившись от ответственности. Быстро сгущались сумерки. Она дождалась, пока стемнеет, и спустилась к миссис Морган, робко постучав.

– Простите, пожалуйста, можно войти?

Дженни Морган разбиралась в иероглифах, которые называла бухгалтерией, поэтому ответила весьма резко, однако войти позволила, что Руфь сочла огромной милостью.

– Скажите, пожалуйста, как он? Могу ли я его проведать?

– Ни в коем случае. Вход строжайше запрещен даже горничной, которая постоянно наводила порядок в комнате. Миссис Беллингем привезла с собой собственную горничную, семейную сиделку и личного лакея сына – целое племя слуг – и бесконечное количество багажа. Скоро прибудет водяной матрас, а завтра приедет доктор из Лондона. Обычная перина и наш мистер Джонс ей не подходят. И уж конечно, она не впустит никого из нас, так что тебе путь туда закрыт раз и навсегда.

– Как он? – с тяжелым вздохом опять спросила Руфь.

– Откуда мне знать, если я его не видела? Мистер Джонс сказал, что сегодня вечером должен произойти кризис, но я не верю. Мистер Беллингем болеет четвертый день, а разве кто-нибудь слышал, чтобы кризисы происходили по четным дням? Нет, всегда в третий, пятый, седьмой и так далее. Так и у нас: кризис случится завтра вечером, гордый лондонский доктор припишет успех себе, а добрый, честный мистер Джонс останется не у дел. Впрочем, лично я считаю, что изменений к лучшему ждать не стоит: Гелерт попусту не воет. Боже мой! Что с тобой, девочка? Никак собираешься упасть в обморок прямо здесь?

Громкий оклик вывел Руфь из бессознательного состояния, охватившего ее при последних словах хозяйки. Не в силах произнести хотя бы слово, она почти упала на стул. Бледность и слабость тронули сердце миссис Морган.

– Должно быть, ты даже чай не пила. Да, наши служанки так беспечны!

Она энергично зазвонила в колокольчик, а для надежности подошла к двери и на валлийском языке призвала к порядку Нест, Гвен и еще трех-четырех простых добрых, но нерадивых горничных.

Они тотчас принесли чай – очень хороший по понятиям этого не изысканного, но гостеприимного дома. Вместе с чаем подали еще и еду – слишком много, так что аппетит, который она должна была разжечь, наоборот, пропал, но добродушие розовощекой служанки и заботливое возмущение миссис Морган, когда та обнаружила нетронутым намазанный маслом тост (хотя сама Руфь предпочла бы хлеб без масла), поддержали больше, чем сам чай. В душе родилась надежда, а вместе с ней возникло ожидание утра, когда могла появиться уверенность. Напрасно хозяйка заверила Руфь, что та комната, где она провела день, остается в ее полном распоряжении. Ни словом не возразив, она твердо решила вообще не ложиться спать, ведь этой ночью жизнь любимого балансировала на трагической грани. Она дождалась в своей спальне, пока все в доме стихнет, и тогда услышала звуки, доносившиеся из запретной комнаты: торопливые шаги и властные, хоть и произнесенные шепотом команды принести бесчисленные вещи. Затем воцарилась тишина. Решив, что все, кроме сиделки, спят крепким сном, Руфь неслышно выбралась в галерею.

Противоположную толстую каменную стену прорезали два глубоких окна, а на подоконниках в огромных горшках тянулись к свету разросшиеся неухоженные герани. Окно напротив двери мистера Беллингема оказалось открытым, и с улицы мягкими волнами проникал теплый, напоенный ароматами воздух. Летом темнота не сгущалась даже глубокой ночью, свет лишь мерк, лишая окружающие предметы привычной окраски, но оставляя неизменной форму. Из окна на противоположную стену падал мягкий серый свет, а растения отбрасывали чуть размытые тени – более изящные, чем в реальности. Руфь присела у стены возле двери, где царила тьма. Все ее существо обратилось в слух. Стояла полная тишина, только сердце билось гулко, тяжело и ровно, словно молот. Хотелось остановить этот бесконечный назойливый звук. Вот из комнаты больного донесся шелест шелкового платья, и все чувства сосредоточились на единственном на земле человеке. Должно быть, легкий шум был вызван сменой позы сиделки, потому что снова наступила полная тишина. Мягкий ветер со стоном сник среди холмов, затерялся вдали и больше не прилетел, но сердце продолжало громко, настойчиво биться. Тихо, словно привидение, поднявшись, Руфь перешла к открытому окну, чтобы отвлечься от навязчивого звука. Под безмятежным небом, прикрытые скорее легким туманом, чем облаками, проступали темные очертания гор; деревня приютилась среди вершин, словно в гнезде. Подобно вечным гигантам, горы замерли в торжественном ожидании конца земли и времени. Темные округлые тени напоминали о той низине, где еще недавно в ярком солнечном свете и в радости она гуляла с любимым. Тогда казалось, что все на свете существует в вечном сиянии и счастье. Верилось, что ни несчастье, ни зло не осмелятся проникнуть в надежно охраняемый величественными горами зачарованный край. И вот теперь стало ясно, что беда не знает барьеров – подобно молнии, она обрушивается с небес на дом в горах и на мансарду в городе, на дворец и на хижину.

Рядом с постоялым двором имелся сад, днем радовавший яркими красками, ведь в этой благодатной земле без особого ухода щедро цвело все, что когда-то было посажено. Даже сейчас, в сером полумраке, мерцали белые розы, а красные скромно прятались в тени. Между низкой линией сада и холмами возлежали зеленые луга.

Руфь смотрела в мглистую даль так пристально, что вскоре начала различать очертания и формы, а потом в разросшемся на стене дома плюще объявил о своем пробуждении птенец, но заботливая мамаша укрыла его мягкими перьями и заставила спать. Приближался рассвет, и вскоре уже послышались громкие, чистые голоса множества встречавших его птиц. Над горизонтом туман превратился в повисшее над краем мира серебристое облако, которое вскоре стало мерцающим, белым, а потом мгновенно превратилось в розовое. Горные вершины взметнулись ввысь и скрылись в божественной дымке. Солнце взлетело над горизонтом огненно-красным шаром, и тут же тысячи птиц встретили светило радостными голосами. Земля ответила таинственным счастливым шепотом. Мягкий ветер покинул убежище среди холмов и полетел над шелестящими деревьями, время от времени опускаясь к травам и пробуждая к новой жизни бутоны цветов.

Руфь вздохнула с облегчением: бесконечная ночь наконец-то миновала. Скоро тяжкое ожидание закончится, и станет известно, куда повернет болезнь. Тревога обострилась настолько, что едва не заставила ее войти в комнату и узнать правду. Послышались звуки движения, но не быстрые и торопливые, вызванные срочной необходимостью, и снова стало тихо. Руфь сидела, прислонившись головой к стене и обхватив руками колени, и терпеливо ждала. А тем временем больной медленно пробуждался от долгого, глубокого, благодатного сна. Матушка провела возле него всю ночь, лишь сейчас впервые осмелившись изменить положение и даже отважившись что-то тихо сказать старой сиделке. Та дремала в кресле в ожидании приказов госпожи. Миссис Беллингем встала и, ругая себя за неловкость, на цыпочках направилась к двери. После ночного бодрствования ей потребовалось хотя бы на несколько минут сменить обстановку. Уже стало ясно, что кризис благополучно миновал, и облегчение пробудило замороженные во время долгого дежурства телесные ощущения. Она медленно открыла дверь.

При первом же скрипе ручки Руфь вскочила. Губы онемели от бросившегося в голову потока крови, и слова прозвучали едва слышно:

– Как он, мадам?

В первый миг миссис Беллингем удивилась внезапно выросшему из земли белому привидению, однако гордый, быстрый ум помог понять все и сразу. Перед ней стояла та самая девица, чье распутство сбило сына с пути и помешало исполнению ее плана женить его на мисс Данком. Да, именно эта особа послужила причиной смертельно опасной болезни и отчаянной тревоги. Если в каких-то условиях миссис Беллингем можно было обвинить в невежливости и отказе отвечать на вопрос, то именно сейчас. Она хотела пройти молча, однако Руфь не смогла ждать и заговорила снова:

– Ради всего святого, мадам, скажите, как он? Будет жить?

Матушка испугалась, что, не получив ответа, неразумное создание ворвется в спальню, а потому все-таки произнесла несколько слов:

– Он хорошо спал, и сейчас ему лучше.

– О Боже! Благодарю тебя! – пробормотала Руфь и, чтобы не упасть, опять прижалась к стене.

Благодарность Господу в устах отвратительной девчонки возмутила миссис Беллингем. Как будто она имеет с сыном что-то общее и присвоила право обращаться к Всевышнему от его имени! Дама смерила девицу ледяным, полным презрения взглядом, от которого у бедняжки застыла кровь, и процедила сквозь зубы:

– Послушайте, если обладаете хотя бы каплей приличия и скромности, то, надеюсь, не осмелитесь открыть эту дверь!

Миссис Беллингем помедлила, ожидая ответа и предполагая услышать возражение, но поскольку не знала и не понимала душу Руфи, не могла вообразить и преданную доверчивость чистого сердца. Руфь поверила, что если мистер Беллингем жив и будет жить, значит все хорошо. Как только пожелает ее видеть, сразу попросит (нет – потребует!), чтобы ее немедленно позвали, так что ни один человек на свете не посмеет отказать. А пока, наверное, любимый слишком слаб, чтобы думать о тех, кто находится рядом. И хотя с искренней радостью вернулась бы к уходу за больным, сейчас она думала только о нем, а не о себе, а потому покорно отстранилась, чтобы уступить дорогу знатной особе.

Спустя некоторое время пришла миссис Морган. Руфь по-прежнему сидела возле двери, как будто не могла тронуться с места.

– Право, мисс, не надо вот так открыто сторожить своего друга. Это неприлично, дурные манеры, видите ли. Миссис Беллингем высказалась на ваш счет крайне сурово и резко. Если люди станут так отзываться, то мое заведение потеряет репутацию. Разве я не отвела вам отдельную комнату, чтобы никто вас не видел и не слышал? Разве не предупредила об особом характере миссис Беллингем? И все же вы явились сюда, прямо к ней! Должна заметить, что поступили вы нехорошо, и прежде всего по отношению ко мне.