У миссис Мейсон, вдовы, было то ли шесть, то ли семь детей, и этим объяснялась царившая во всем доме строжайшая экономия. Так, поскольку по воскресеньям молодых мастериц ждут к обеду родственники и друзья, у которых те проведут остаток дня, обеда не было, а в доступных им комнатах не затапливались камины. Сама же она вместе с теми детьми, которые учились в школе, отправлялась к жившему в нескольких милях от города отцу. Завтрак накрывался в собственной гостиной хозяйки, после чего по взаимному, хотя и невысказанному соглашению комната на весь день запиралась.

Но что же оставалось делать в большом, густонаселенном, но чужом городе таким, как Руфь, у кого не было ни родных, ни друзей? Приходилось просить служанку, которая ходила на рынок за продуктами для хозяйки, купить булочку или печенье, чтобы съесть этот скудный обед в пустой нетопленой мастерской в уличном платье, шали и шляпке. Потом Руфь подходила к окну и смотрела на холодную улицу до тех пор, пока глаза не наполнялись слезами. Чтобы прогнать грустные воспоминания и не обещавшие ничего хорошего печальные мысли, бедняжка брала привезенную из дому Библию и усаживалась с книгой на широком подоконнике лестничной площадки, откуда открывался вид на обширное пространство перед домом. Отсюда можно было рассмотреть старинный город во всем обветшалом величии, восхититься вздымавшейся к небу серой заиндевевшей громадой собора, заметить медленно бредущих по солнечной стороне улицы редких пешеходов в воскресной одежде и воскресном безделье. Руфь воображала, откуда, куда и зачем они идут, пыталась представить их дома и повседневные заботы.

Потом звон колоколов оповещал округу о том, что пора собираться на дневную службу.

Из церкви Святого Николая Руфь возвращалась домой, устраивалась на том же подоконнике и смотрела на улицу до тех пор, пока не гас короткий зимний день и в небе над темной массой домов не зажигались звезды.

Руфь спускалась вниз и просила свечу, служившую единственной подругой в темной, пустой мастерской. Иногда служанка приносила чашку чая, однако в последнее время ученица отказывалась от угощения, обнаружив, что лишает добрую женщину части оставленного миссис Мейсон и без того скромного пропитания. Так она сидела, голодная и озябшая, пыталась читать Библию и думать о высоком, как в детстве думала у коленей матери. Потом начинали возвращаться утомленные долгими рабочими днями и воскресными событиями коллеги – слишком усталые, чтобы развлечь ее подробными рассказами о проведенном времени.

Последней появлялась миссис Мейсон, собирала подопечных в своей гостиной, читала молитву и отпускала спать. Хозяйка неизменно требовала, чтобы к ее приходу все уже были дома, однако не задавала вопросов о том, как прошло воскресенье, – возможно, потому, что боялась услышать, что кому-то некуда идти, ведь из этого следовало, что надо отдавать распоряжение об обеде и весь день держать камин растопленным.

Вот уже пять месяцев Руфь жила в доме миссис Мейсон, и все это время воскресенья проходили по однажды заведенному порядку. Старшая швея Дженни, пока была здорова, по доброте душевной делилась впечатлениями о проведенном в городе дне и, как бы ни уставала к вечеру, непременно старалась скрасить Руфи дневное одиночество. Но вот Дженни заболела и уехала, и с тех пор монотонное однообразие воскресенья казалось тяжелее непрестанной работы в остальные дни. Так продолжалось до тех пор, пока в душе не затеплилась надежда, что в церкви будет ждать мистер Беллингем – он скажет несколько дружеских слов и поинтересуется, как прошла неделя.

Матушка Руфи была дочерью бедного викария в графстве Норфолк. Рано став сиротой, она сочла за благо выйти замуж за почтенного фермера в возрасте, но брак не заладился. После рождения дочери здоровье миссис Хилтон пошатнулось, и она не смогла заниматься хозяйством в той мере, в какой требует жизнь на ферме. Мужу пришлось вынести целую череду неприятностей, причем многие оказались более тяжелыми, чем гибель заблудившихся в крапиве индюшат или большая партия испорченного нерадивой молочницей сыра. По словам соседей, все несчастья мистера Хилтона стали следствием женитьбы на благородной, чересчур утонченной леди. Его урожай не вызрел, лошади пали, амбар сгорел. Короче говоря, будь он в каком-то отношении выдающейся личностью, можно было бы предположить безжалостную месть судьбы – настолько упорно и успешно преследовали его несчастья, – но поскольку мистер Хилтон был всего лишь заурядным фермером, то скорее всего катастрофа постигла его из-за отсутствия в характере единственной черты, необходимой в качестве основы для множества достоинств и успехов. Пока жена была жива, все земные невзгоды казались пустяками. Ее светлый ум и способность надеяться на лучшее удерживали мужа от отчаяния, а умение выразить сочувствие и направить на верный путь не позволяло проявлять слабость, поэтому в комнате больной неизменно царила спокойная и жизнерадостная атмосфера, благотворно влиявшая на каждого, кто туда входил.

В один из дней, в сезон уборки сена, когда Руфи исполнилось двенадцать лет, они с отцом отправились в поле, и на несколько часов миссис Хилтон осталась дома одна. Такое нередко случалось и раньше, и она вовсе не выглядела слабее обычного, но когда муж и дочь вернулись на обед, их встретила странная, непривычная тишина. Негромкий голос не произнес обычных ласковых слов, не спросил, как прошел день, а войдя в маленькую гостиную, которую матушка особенно любила и считала своей, они обнаружили ее лежащей на софе… мертвой. Миссис Хилтон выглядела умиротворенной: видимо, кончина настигла ее без мучений и борьбы. Бороться предстояло оставшимся в живых, и старший из них не выдержал испытания. Поначалу супруг не проявил острого горя, во всяком случае внешне. Память о супруге сдержала любые эмоциональные излишества, но потеря оказала разрушительное воздействие на сознание мистера Хилтона: с каждым днем ум его заметно слабел. Он по-прежнему выглядел крепким мужчиной, пожилым, хоть и наделенным отменным телесным здоровьем, вот только часами неподвижно сидел в кресле возле камина, глядя на огонь и не говоря ни слова, если не считать односложных ответов на вопросы, которые несколько раз ему повторяли. Если уговорами и даже физической силой Руфи удавалось вывести отца из дому, он обходил поля размеренным шагом, низко опустив голову и уставившись в землю все тем же отрешенным, невидящим взглядом – никогда не улыбаясь и не меняя выражения лица, даже не проявляя печали, когда что-нибудь напоминало о покойной жене. Естественно, результатом отстранения от мирских забот стал полный упадок хозяйства. Вериер платил и получал деньги с таким равнодушием, словно это была простая вода. Даже золотые прииски Потоси не смогли бы развеять охватившую его душу печаль. Лишь Господь в своей милости знал единственное верное лекарство и отправил прекрасного посланника, чтобы забрать страдальца домой.

После смерти мистера Хилтона кредиторы оказались единственными, кто был заинтересован в развитии событий. Руфь с недоумением наблюдала, как чужие люди бесцеремонно расхаживали по дому, трогали и рассматривали все, что она привыкла считать милым сердцу. Отец составил завещание сразу после рождения дочери. Гордый поздним отцовством, он считал миссию опекуна своей драгоценной малышки почетной и приятной, а потому мечтал поручить заботу о Руфи лорду-лейтенанту – хранителю архива и главному мировому судье графства, но, не обладая привилегией личного знакомства с высокопоставленным лицом, выбрал самую достойную персону в своем кругу. В дни относительного благополучия назначение не выглядело излишне амбициозным, но пятнадцать лет спустя процветающий солодовник из Скелтона немало удивился, узнав, что является исполнителем завещания многих сотен фунтов – увы, уже не существующих – и опекуном девочки, которую никогда не видел.

Это был разумный, практичный, деловой человек, обладавший изрядной долей совести. Можно сказать, что совести у него было куда больше, чем у многих, поскольку понятие долга он распространял за пределы собственной семьи и не отказался действовать, а поспешно вызвал кредиторов, изучил многочисленные счета, продал сельскохозяйственное имущество и, заплатив долги, положил восемьдесят фунтов в банк Скелтона сроком на неделю, пока искал для бедной, сраженной горем Руфи место ученицы. Узнав о мастерской миссис Мейсон, за две короткие беседы договорился с хозяйкой о месте для подопечной, приехал за девочкой в своей двуколке и подождал, пока с помощью старой служанки Руфь собрала вещи. Когда, обливаясь слезами, она бегала по саду, в страстном прощальном порыве собирая огромный букет из дорогих сердцу чайных и дамасских роз, задержавшихся в цветении под окном комнаты матушки, он впал в нетерпеливое раздражение, а когда она села в экипаж, то даже если бы очень захотела, все равно не смогла бы воспринять лекцию опекуна относительно экономии и самостоятельности. Всю дорогу Руфь сидела тихо, смотрела прямо перед собой и мечтала о наступлении ночи, когда можно будет дать волю отчаянию из-за утраты дома, в котором прошло счастливое детство, не омраченное предчувствием грядущих печальных перемен. Трудно сказать, чем является свобода от тяжких ожиданий: благословением или проклятием наших ранних лет.

В спальне, кроме Руфи, оказалось еще четыре девушки, и плакать при них она постеснялась. Лишь дождавшись, когда соседки уснут, она уткнулась лицом в подушку и дала волю рыданиям, а потом, немного облегчив душу, принялась вспоминать драгоценные мелочи счастливых дней, так мало ценимые в то спокойное время и так горько оплаканные после утраты, постаралась представить лицо, фигуру и манеры любимой матушки и с новой остротой ощутила вызванные ее смертью перемены – первые грозные тучи на некогда безмятежном небосводе. Той печальной ночью Дженни проснулась от рыданий новой ученицы и искренним сочувствием смягчила горечь одиночества. Тогда и зародилась их дружба. Нежная привязчивая натура Руфи, постоянно излучавшая волны добра в поисках поддержки, так и не нашла ни одного другого объекта симпатии, способного восполнить потребность в сердечной близости.

И вот удивительным образом опустевший после отъезда Дженни уголок души заполнился. Появился человек, готовый с бережным вниманием выслушивать все небольшие откровения, не устававший задавать вопросы о счастливых днях и в ответ готовый поведать о своем детстве – вовсе не таком золотом, как у Руфи, однако значительно более впечатляющем. Рассказы об арабском пони кремового цвета, о старинной картинной галерее, об аллеях, террасах и фонтанах в саду оживляли богатое воображение и превращались в фон за спиной той фигуры, что постепенно все больше занимала мысли.