Статья датируется 26 июня 2014 года, и я уверенно выписываю имя Эми Милтон в блокнот.

Следующим подходящим под мои характеристики случаем стала смерть матери-одиночки из Пенсильвании.

«… Тело Мелиссы Фриск, пятидесятивосьмилетней женщины, было найдено возле мусорного бака в эту среду…. Родные до сих пор не могут понять, зачем ей понадобилось ехать в район Доменных печей Скрантона, но именно там, на территории стоянки, и было обнаружено ее тело с жуткими увечьями… Очевидных причин для такого жестокого убийства нет, а потому следствию предстоит выяснить, кто и почему не просто убил женщину, но и нанес ей сексуальные увечья…»

«7 июня 2017» – записываю я в свой блокнот, и это уже третья жертва, смерть которой схожа с двумя предыдущими.

Неужели это действительно серия?

Когда робкие рассветные лучи пробиваются в комнату, на листке бумаги у меня уже выписано пять имен: Эми Милтон, Нэнси Оуэн, Франческа Мессони, Мелисса Фриск и Бобби Джексон. И, несмотря на изнурительную бессонную ночь, осознание того, что где-то поблизости может находиться серийный убийца, готовый в любой момент снова нанести удар, придает мне сил и разжигает внутренний огонь. Впервые за последние пару недель меня интересует кто-то, не связанный с моим личным делом.

Может быть, это и есть та самая соломинка, которая поможет мне снова не упасть в пропасть отчаяния?

Глава 4

Несмотря на привычное возбуждение, которое я испытала в момент поиска возможных жертв серийного убийцы, уже через два дня я вновь сидела в кабинете для спиритических сеансов с красными от усталости и напряжения глазами, пытаясь разобраться, подходит ли под нужный мне профиль Хосе Эрнандеса, сутенер из Трибеки, на счету которого кражи, побои и, разумеется, все формы насилия над женщиной.

«…При задержании оказал сопротивление… набросился на офицера полиции… угрожал холодным оружием…» – читала я историю его ареста, когда кто-то настойчиво постучал в мою дверь.

Кабинет медиума Джены не работает уже больше двух недель, поэтому, вздрогнув, я тревожно вытянула шею в ожидании. Через секунду стук повторился, но прежде чем я успела среагировать, в коридоре послышался чей-то голос, и наконец мой непрошеный гость исчез в неизвестном мне направлении.

Это стало последней каплей к осознанию того, что мне нужно передохнуть. Отложив дело Эрнандеса в сторону, я заставила себя переключить внимание на историю Линды Саммерс. И когда на экране моего лаптопа появилась подборка статей о ее трагической смерти, я поймала себя на мысли: «Интересно, каким был последний день ее жизни: что она делала, что она видела, о чем думала?..»

И вот час спустя в поисках ответов на эти вопросы я еду в Краун-Хайтс, не самый благополучный район Бруклина, где расположилась небольшая частная художественная галерея «Вдохновение».

Когда я выхожу на станции «Парк Плейс», уже начинает смеркаться. Поезд резко стартует с места, и я чувствую вибрацию земли. Вокруг меня типичный спальный район – жилые четырехэтажные дома, в окна которых при желании можно заглянуть, путешествуя от остановки к остановке. Вот они, недостатки жизни вблизи наземных станций метро.

Делаю глубокий вдох, запрокидывая голову. Надо мной висят тяжелые грозовые тучи. По прогнозу дождь должен был начаться еще час назад, но сейчас я думаю о том, что было бы неплохо, если бы он еще немного задержался.

С этими мыслями я спускаюсь по лестнице и быстрым шагом начинаю свой путь к Франклин-авеню. Не думаю, чтобы мне доводилось бывать здесь прежде, а потому с интересом смотрю по сторонам, точно турист, который пытается вобрать в себя все прелести жизни в этих местах. С одной лишь разницей: меня больше интересует не архитектура и муралы, а то, кто здесь живет и как изменилась их жизнь после случившегося, видел ли или, может быть, слышал кто-то из них, как убивали Линду Саммерс?..

Франклин-авеню – узкая односторонняя улица с активным движением. По обе стороны припаркованы машины, стены домов украшены яркими граффити, в основном это надписи и какие-то карикатуры. Галерея «Вдохновение» находится на первом этаже жилого трехэтажного дома, зажатая между продуктовым магазином и салоном красоты. Входная группа ярко-желтого цвета выигрышно выделяет островок искусства на фоне своих более сдержанных соседей, и все же это не самое удачное расположение для галереи.

Вхожу внутрь светлого пространства, в центре которого стоит гигантское изваяние, больше похожее на какую-то бесформенную гипсовую массу, нежели на предмет искусства. Смотрю по сторонам в поисках других ценителей прекрасного, но, кажется, я единственный человек, который не пожалел потратить этот вечер на сомнительную экспозицию: на тех полотнах, что я вижу, изображены какие-то странные вытянутые бесполые лица с выпученными глазами, больше похожими на гигантские тарелки, написанные случайными красками, от красно-оранжевого сочетания до черно-зеленого.

Я подхожу к стенду, где рядом с листом для обратной связи лежат буклеты. На белой плотной бумаге сверху вниз размещена информация о галерее «Вдохновение», которая появилась пять лет назад и, если верить тексту, уже успела открыть миру искусства таких художников, как Энрике Кэпрон, Кэрри Свонг и Антонио Мария. На обороте буклета я пробегаю взглядом по скудной информации о Линде Саммерс, которая в пятьдесят два года отважилась показать миру свое хобби. Это была ее первая персональная выставка, которая могла бы стать новым витком в ее скучной биографии медсестры и кассира в сети супермаркетов, но не случилось…

– Я не знала, что здесь кто-то есть, – раздается за спиной низкий женский голос. – Добрый вечер и добро пожаловать в галерею «Вдохновение».

Резко оборачиваюсь, встречаюсь взглядом с высокой широкоплечей женщиной с короткими красно-рыжими волосами, оттенка, очень схожего с моим. Сильно накрашенные глаза перетягивают на себя все внимание, хотя уверена, без такого количества темных красок и блестящих теней светло-зеленые глаза смотрелись бы более прозаично.

– Буду рада, если вы оставите свой электронный адрес. Мы маленькая галерея и дорожим каждым ценителем прекрасного.

– Меня сложно назвать эстетом, я здесь скорее из любопытства, – честно отвечаю я, все же заполняя семнадцатую строчку, оставляя адрес своей электронной почты.

– Да, увы, но иногда творцов прославляет не столько их видение прекрасного, сколько смерть, – говорит женщина, и я наблюдаю, как она меняется в лице: от приветливой открытой улыбки до сдержанной учтивости.

– Ужасная история. Но у нее действительно необычные работы, может быть, вы мне немного расскажете о выставке и о художнице, если, конечно, у вас есть время, – говорю я, чувствуя противный тремор в ногах.

Тревожно смотрю по сторонам, пытаясь понять, что происходит, и не стала ли я случайно частью какой-то скрытой инсталляции.

– Это всего лишь метро. Те, кто здесь живут уже давно, привыкли к этим вибрациям, мы их даже не замечаем, – приходит мне на помощь женщина, твердым шагом сокращая расстояние между нами. – Давайте начнем нашу экскурсию вот с этой работы, думаю, вы и сами догадались, что это оммаж Эдварду Мунку и его знаменитой картине «Крик».

* * *

– Линда пыталась запечатать в своих работах боль и обиды, которые терзали ее душу, – говорит хозяйка галереи, представившаяся именем Чарли Манн. – Многие сегодня выбирают экспрессионизм, но не у всех получается так глубоко заглянуть внутрь себя и вытащить на поверхность свои истинные эмоции и чувства, но у Линды был потенциал. Вы только посмотрите на эти глаза.

Чарли указывает на глаза-блюдца, выполненные в серо-черной гамме, с красной сердцевиной, похожие на мишень для метания дротиков. Они настолько большие и несуразные, что требуется несколько секунд для того, чтобы осознать – это глаза на грушевидной вытянутой гримасе ужаса и скорби. Я где-то слышала интересную мысль: «Глаза – зеркало души». Если это так, то я бы сказала, что эти полотна кричат о боли, отчаянии и потере себя.

– «Страдание», – читаю я название картины. Как по мне, она мало чем отличается от той, на которой изображено лицо-мандолина и которую автор почему-то назвала «Надежда», но я только коротко киваю, потому как уже успела услышать достаточно о нюансах цветопередачи чувств и эмоций. Мне это все не понять. Никогда.

– А сейчас мы с вами подходим к особенной части экспозиции. Я для себя называла ее будуаром, потому как здесь столько личного, – чувственно понизив голос, говорит Чарли, наклоняясь ко мне.

Терпкий запах ее духов с древесными нотами раздражает мои рецепторы, а напористый взгляд приводит в замешательство. На многих картинах я заметила наклейку «Продано», но она сильно ошибается, если надеется совершить со мной сделку.

– Да, работы необычные… можно сказать, уникальные… как думаете, почему она выбрала вашу галерею для своей дебютной выставки?

– Она выбрала? Нет, сладкая, это я ее нашла. Считаю это своим призванием – находить самородков и помогать им в жизни. Линда была как раз такой, она выкладывала свои работы в сеть… Не думаю, чтобы она когда-то всерьез задумывалась о том, какой талант горит у нее в груди. Увы, но на своих плечах она много-много лет носила груз боли, вины, угрызений совести…

– И что же так беспокоило ее? – аккуратно спрашиваю я, продолжая вглядываться в размытое полотно.

– Сложно сказать, мне она никогда не исповедовалась. Но к такому возрасту все мы, полагаю, уже имеем за плечами то, о чем сожалеем и что хотели бы изменить, будь у нас такая возможность, разве нет? – хмыкает женщина, покачиваясь на пятках. – Кстати, искусство в таких случаях оказывает как раз целебное свойство. Вы только посмотрите на это полотно, – продолжает Чарли, предлагая мне обратить внимание на картину с двумя вытянутыми пятнами, по форме напоминающие асимметричные восьмерки. – Это одна из моих самых любимых ее работ.

Прочитав название «Оборотная сторона луны», я, как мне уже было предложено ранее, стараюсь увидеть картину целиком, не заостряя внимание на главных фигурах: очевидно, женской, с темно-бордовой шляпой и сине-черными глазами-блюдцами, и мужской, с серо-зелеными глазами, явно доминирующей как над женским образом, так и на картине в целом. Выглядит она такой же депрессивной, как и все остальные, но в ней чувствуется какая-то дополнительная драма.

– Эта картина изначально называлась «Изнанка», но я посоветовала сделать что-то более изящное. Ведь в искусстве историю рассказывает не название, а движение кисти. Обратите внимание на эти лица. Здесь и страсть, и одержимость, и животная агрессия, и, разумеется, страх и отчаяние. Люди врут, а искусство лишено фальши, это нагота души творца.

Снова смотрю на полотно, но вижу все ту же жуткую картину, рядом с которой даже находиться неприятно.

Чарли снисходительно улыбается, едва заметно поглядывая на часы на правом запястье. Я же смотрю за окно: уже стемнело. Прячу руки в карманы своего кашемирового пальто, но все еще чувствую неуютный морозец внутри.

– Простите, я совсем забыла спросить: вино, чай, кофе? В больших галереях такого вам не предложат, но я стараюсь, чтобы у нас все чувствовали себя как дома: комфортно и расслабленно.

– Благодарю, но это лишнее. У вас и без этого очень уютно, – выдавливаю я откровенную ложь.

Чарли продолжает с улыбкой смотреть мне в глаза, становится неловко.

– Говорят, это сделал ее брат, но в ее работах я не увидела какого-то особого отношения к семье. Или вот это «Страдание» родом из детства?

– Сегодня модно все списывать на детские травмы, но это незрелый подход к проблеме. Мы – продукт выборов: тех, что приняли сами или же принятых за нас кем-то. Но так или иначе, выбор и только выбор решает все. Что касается брата, то мне об этом ничего не известно. Насколько я знаю, его в тот вечер здесь не было, во всяком случае, в галерею он не заходил.