Она сопровождает меня в дом. Прошли годы с тех пор, как я в последний раз была здесь, но сейчас меня охватывает то же самое чувство клаустрофобии, что и тогда. И это очень странно, учитывая, насколько огромен дом. Следуя за мамой в парадную гостиную, я почти наяву слышу шум последней рождественской вечеринки, устроенной папой перед самой его смертью. Я встряхиваю головой и сосредотачиваюсь на ощущении твердого пола под ногами. Я не там. Их здесь нет. Его здесь нет.

Не знаю, делает ли мама это намеренно или же я просто принимаю все близко к сердцу, но это кажется мне чем-то нарочитым; она словно подчеркивает, что я здесь в гостях. Что этот дом больше не может считаться моим. Другая, менее детская, часть моего рассудка уверяет меня, что мама просто хочет проявить гостеприимство – как она его понимает.

Какова бы ни была причина, я всей душой и даже всем телом желаю, чтобы мы устроились в каком-нибудь более уютном помещении. Парадная гостиная слишком велика, ее пространство поглощает нас, и мама кажется здесь еще более маленькой и хрупкой. Когда-то эта комната до краев была наполнена смехом папы – и голосами его друзей, конечно же. Я редко участвовала в этом, однако могла сидеть на лестнице и сквозь дверь улавливать долетающие до меня разговоры – старалась услышать как можно больше.

Я первой нарушаю молчание. В конце концов, это я незваной явилась к ее дверям. Между нами и так уже стоит слишком много лжи; я не могу заставить себя добавить к этому новую неправду, поэтому решаю, что лучше всего действовать прямо.

– Ничего, если я останусь здесь на несколько дней?

– Конечно. Ты же знаешь, тебя всегда здесь ждут. А теперь я поставлю чайник, а ты можешь рассказать мне о том интересном деле, над которым работала несколько месяцев назад. Мы все были в восторге, увидев твое имя в новостях. – Она идет к выходу из комнаты, но, не дойдя до двери, оборачивается. – Ты сказала – всего на пару дней?

По сути, я сказала «на несколько» – и снова задумываюсь, намеренно ли она делает это. Я не поправляю ее, а вместо этого заверяю, что уже к субботе перестану ей докучать. Я даже не даю себе труда заметить, что вряд ли могу считаться знаменитостью в своем городке после того, как просто поприсутствовала на пресс-конференции Би-би-си, посвященной обвинению некоего политика в сексуальных домогательствах. Я даже не вела это дело.

Надеюсь, что Макс скоро вернется, – я не готова уехать, не получив ответов, к тому же не знаю, как долго смогу выдержать пребывание в этом доме. Мысленно делаю пометку: спросить завтра у мамы, где Макс. Я предпочитаю, чтобы она не знала, что к ней я явилась лишь потому, что у меня не было выбора, хотя я уверена – она уже поняла это.

После чая я говорю, что намерена лечь спать. Мама отвечает, что я вполне могу занять мою прежнюю спальню, которую переделали в гостевую комнату. Как ни странно, вместо ощущения отвержения это наполняет меня уверенностью. Мою душу наполняет облегчение, и хотя я чувствую явные признаки того, что пульсирующая головная боль вот-вот вернется, я говорю себе: пусть даже определенные черты этой комнаты сохранились, я не найду в ней свое юное «я». Я здесь. Стою по эту сторону двери. Я свободна.

В итоге, войдя, я оказываюсь захвачена врасплох тем, что обои остались прежними. Желто-сиреневый цветочный орнамент на стене. Я не была дома восемнадцать лет и предполагала, что мама сменила их. Будто «переделать в гостевую комнату» означает, что от прежней комнаты не осталось и следа. И, что еще важнее, не осталось ни следа от той ночи после рождественской вечеринки все эти годы назад.

Я закрываю глаза. Считаю до десяти. Говорю себе: «Я могу это сделать». У меня нет выбора. Направляюсь в ванную, но едва открываю кран, как на раковине появляются красные пятна, по стенке стекают алые струйки. Я резко заворачиваю кран, однако кровь продолжает течь, наполняя раковину, и в конце концов переливается через край и капает на пол.

Захлопываю за собой дверь и хватаю с кровати подушку и одеяло. Я знала, что вернуться будет тяжело, и приготовилась к психологическим испытаниям – насколько это возможно, по крайней мере, – но сейчас понимаю, что не готова к физической стороне всего этого. К тому, что от пребывания здесь, в этой комнате, кровь в моем теле начнет пульсировать так яростно, что это вызовет жжение в глазах.

Быть может, если Макс так и не появится, завтра я попробую снова – это как заново сесть на лошадь после жесткого падения, – но сейчас мне придется разместиться на диване.

Глава 6

Я начинаю день с обычных двух таблеток парацетамола, прежде чем позвонить Ною и сообщить, где я нахожусь. Его голос звучит совершенно ровно, когда он разговаривает со мной.

– Ты в Молдоне? Почему?

– На работе затишье, а ты уехал. – Я пытаюсь отговориться, но знаю, что это известие его удивило. Ной знает, что я никогда за все эти годы не возвращалась в родной городок.

– И как тебе там? – спрашивает он, делая вид, будто воспринимает это как должное. Он говорит бодро и заинтересованно, как будто мое пребывание в Молдоне – это нечто занятное, а не ужасающее. Насколько известно Ною, моя карьера заставляет меня оставаться в Лондоне, но я все равно поддерживаю связь с Максом. Я старалась держать мужа как можно дальше от своих семейных дел, чтобы он не видел, какая неловкость царит в моих отношениях с матерью. Скорее всего, он считает, что мы с ней отдалились друг от друга, но никакого неблагополучия в этом нет. Как же он ошибается!

– Неплохо, хотя немного странно, – признаю я. – Я поселилась в своей прежней комнате.

Это невинная ложь – на самом деле я ночевала на диване, но было бы невозможно объяснить Ною причину этого.

– А, в окружении подростковых воспоминаний… Боже, я не скучаю по тем временам. – Ной негромко усмехается. Знал бы он, насколько угодил в точку! Я абсолютно не скучаю по прошлому.

– Секунду, я переключусь на громкую связь. Мне нужно достать чемодан из-под кровати, – говорю я, наклоняясь и вытягивая руку.

– Ты все еще не распаковала вещи? Это на тебя не похоже.

Он прав: обычно первым делом, когда мы куда-то выезжаем, я разбираю чемодан и старательно развешиваю всё по местам – мол, так в любом месте чувствуешь себя более уютно. Но здесь дело обстоит по-другому.

– Знаю, просто я была ужасно занята с самого момента приезда… Ладно, извини, мне нужно в душ, но удачного тебе дня. Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – отвечает Ной негромко и искренне. Это заставляет меня чувствовать себя грязной, как будто мне нужно отмыться от чувства вины. Между нами уже начинает накапливаться ложь.

* * *

Я приступаю к работе, разбирая документы по делу и в определенном порядке прикрепляя их к стене в бывшем папином кабинете. Слышу, как мама крадучись спускается по лестнице, и удивляюсь, почему она до сих пор так делает: передвигается по дому, стараясь быть как можно незаметнее. Папы больше нет, незачем ходить на цыпочках. Я хочу сказать ей, чтобы она включила громкую музыку, начала швырять вещи, сорвалась. Закричала. Я уверена, что ей это необходимо.

Я ни разу не видела, чтобы она потеряла контроль над собой. Я слышала, как отец повышает голос. Я ощущала последствия их ссор. Но ни разу не видела, чтобы мама сорвалась. Это бесстрастие не впечатляло меня. Наоборот. Как она могла быть настолько холодной? Настолько отстраненной? Неужели не знала, что мы тоже это чувствуем? Неужели ей было все равно? Она была здесь, в этом доме, рядом с нами, но ее как будто не было. Она всегда передвигалась крадучись. Всегда вела себя тихо. Я просто хотела, чтобы она очнулась и показала мне, что у нас все нормально, что мы можем пошуметь. Но мама так и не очнулась. Она просто продолжала жить в этой тишине. День за днем. И нам всем приходилось терпеть.

Я не могу простить ее за это.

Мама высовывает голову из-за двери, как марионетка на ниточке.

– Джастина, что ты здесь делаешь? – Она переводит взгляд с меня на стену, по центру которой висит фотография Джейка, и я вижу, что ее лицо бледнеет.

– Почему ты мне не сказала? – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно ровнее, но в конце фразы он против моей воли делается выше.

– Что это? – совершенно невозмутимо спрашивает мама. Ее самообладание нервирует меня – особенно в сравнении с тем, что я не могу быть так спокойна.

– Новое дело, над которым я работаю. – Я только что говорила по телефону с Белиндой, руководителем отдела полиции по связям со СМИ, и знаю, что эта история попадет в утренний выпуск новостей Би-би-си в девять утра. Бросаю взгляд на часы. Восемь семнадцать утра. – Брэд Финчли, – произношу с усмешкой. Я поступаю жестоко, но я зла. – Или, вернее сказать, Джейк Рейнольдс? Он был арестован месяц назад по обвинению в убийстве двух человек. Его арестовали по месту жительства, в Молдоне.

Она молчит.

– Когда ты узнала об этом? – Вот что я действительно хочу знать. Сейчас меня не волнует, совершил Джейк это преступление или нет, – меня интересует, когда моя мать узнала о его возвращении и как долго она скрывала это от меня. – Почему ты не сказала мне, что он вернулся? – И на этот раз я кричу. Ее поступок лишний раз доказывает, что я для нее давным-давно отрезанный ломоть.

Я вижу, как что-то мелькает на мамином лице. Обида, гнев, возмущение, гордость? Я не могу понять, что это, и оно исчезает прежде, чем я успеваю его осмыслить. Мама опускает глаза, а затем медленно поднимает на меня взгляд.

– Насколько я знаю, он появился здесь примерно три месяца назад. Я хотела защитить тебя. Это все, что я когда-либо хотела сделать.

Она произносит последнюю фразу тихо, и я понимаю, что это истинная правда. Но мама потерпела неудачу. По всем пунктам. Родители не должны терпеть неудачу, когда пытаются защитить своих детей.

Для нас это совершенно новый этап. Она так быстро отослала меня прочь после смерти отца, что мы не успели научиться быть семьей без него, даже спустя столько времени. Раньше он всегда был рядом. Требовал внимания. Дарил внимание. Забирал его. Сейчас, когда его нет, это кажется странным.

Никто не объяснит тебе, как оплакивать отца в восемнадцать лет. Полицейский отчет сообщит, что шестнадцатого декабря 2005 года мой отец погиб, находясь за рулем в нетрезвом состоянии. Он не справился с управлением машиной, слишком быстро проскочив один из поворотов на проселочной дороге, и, съехав с насыпи, врезался в дерево. И, как будто этого было недостаточно, машина загорелась.

Я удивляюсь, когда мама протягивает руку и кладет ладонь поверх моей. Я стараюсь не отдернуть руку.

– Прости, возможно, мне нужно было сообщить тебе… – Это уже похоже на уступку. – Тебе действительно стоит работать над этим делом?

– Нет, но мне нужны ответы.

Мама кивает, прикусив нижнюю губу.

– И что дальше?

– Не знаю. – И это правда. Я совершенно не знаю, что будет дальше; все зависит от того, что я найду.

* * *

Беру чашку с горячим, исходящим паром кофе и держу в ладонях, несмотря на то что она обжигает кожу. Ожидая выпуска новостей, вновь просматриваю сведения, полученные от свидетелей, сначала обратившись к полным показаниям соседки Рашнеллов.

Мое имя Элизабет Смит. Мне 79 лет, и я живу в доме № 32 по Черри-Три-гроув, в городе Эпсом, графство Суррей. Моими соседями были Марк и Беверли Рашнелл. Мы живем в одном доме на две квартиры, так что моя гостиная расположена рядом с их кухней. 15 июня около полудня я принесла им бисквит «Виктория».

Я пробыла у них недолго, но заметила, что Беверли выглядит расстроенной и немного встревоженной. Они мне ничего не рассказали, но за последнюю неделю я несколько раз слышала шум: повышенные голоса и частый плач. Это было необычно – раньше я никогда не замечала ничего подобного. Когда ко мне приезжали друзья и родственники, я упоминала им об этом обстоятельстве. Несмотря на то что дом был двухквартирным, мои соседи практически никогда не шумели. Поэтому я сразу поняла, что что-то не так, и решила испечь торт. Наверное, я пыталась быть хорошей соседкой. Общество теперь уже не то, каким оно было, когда я была юной…