Глава третья

Вечером вся банда была в сборе. Сидели за накрытым столом, ждали Угрюмого. Скворцовский заметил, что Гришка Пономарь не в духе. Он не догадывался, что причиной его недовольства был он сам. Точнее, Тонькино к нему внимание. Пономарь со временем прикипел к бесшабашной бабенке, а Тонька Песня отвечала ему взаимностью, последние полгода стала меньше пить и пускала в свою кровать только его. Теперь Григорий почитал ее своей марухой и делить ни с кем не хотел, а Песня порой любила пощекотать ему нервы. Особенно она оживлялась, когда в дом приходил Скворец. Пономарю не нравилось, когда Антонина называла его Скворушкой и шутливо с ним заигрывала, и, несмотря на то что Вячеслав не обращал на нее внимания, испытывал некое подобие ревности, которая рождала в нем раздражение. Раздражение выплеснулось на Муху. Оголодавший за день Мишка потянулся было за кусочком колбасы, нарезанной на тарелке кругляшами, но Пономарь, зло зыркнув на парня, прошипел:

– Ты куда, гнида, грабки тянешь поперед всех?

Муха испуганно выпучил глаза на главаря, хотел что-то сказать в оправдание, но Пономарь вскочил и, выбив из-под него ногой табурет, схватил за волосы.

За Муху попыталась вступиться Тонька:

– Гриша, да оставь ты сопляка, у него голова, как барабан пустая, потому и не знает, что делает.

– Сейчас узнает, – Пономарь занес кулак для удара.

Голос Скворцовского его остановил. Встав у Пономаря за спиной, он твердо бросил:

– Не тронь его! Он мне как братишка, а за братишку я…

Пономарь отпихнул Мишку, резко обернулся, скривил в ухмылке тонкие губы.

– Что ты собрался мне сделать за этого сопляка?! Ты на кого чирикаешь, Скворец! Может, ты на мое место метишь?! Да я тебе! – Он схватил со стола нож, пошел на Вячеслава. Скворцовский выставил руки перед собой, собираясь защищаться. С лавки у окна привстал готовый прийти главарю на помощь Володька Косой. Он уже достал из кармана кастет, но Пономарь бросил на него короткий взгляд: «Не надо, сам справлюсь». К Григорию бросилась Тонька:

– Вы чего это удумали! В моем доме поножовщину устраивать!

Пономарь, не спуская глаз с Вячеслава, ударил Песню локтем в грудь.

– Уйди, курва!

Она ойкнула, запнулась об резную ножку табурета, упала рядом со шкафом, затихла, испуганно наблюдая за происходящим.

Пономарь идти на мировую не думал, сделал обманное движение ножом, показывая, что собирается бить в лицо, а сам ударил ногой в живот. Вячеслава отбросило назад. Секунда, и Пономарь прижал его к стене, приставив лезвие ножа к горлу, как делал это, когда грабили мордастого посетителя ресторана, но это стало его ошибкой. Скворцовский не зря имел авторитет среди обитателей интерната, Вячеслав добыл его не только непреклонным характером, трудолюбием и справедливым отношением к другим, но и умением постоять за себя и за друзей, что часто подтверждал кулаками, а поскольку он имел тягу к изучению приемам борьбы и бокса, это ему удавалось очень даже неплохо. Кое-чему он научился в частых уличных драках и во время пребывания в исправительной колонии…

Резким движением он ухватил вооруженную ножом руку Пономаря и вывернул ее, заводя за спину, заставляя противника согнуться и выронить нож.

– Ах ты сучонок! Не иначе у легавых научился руки заламывать! Ты у меня своей юшкой весь пол зальешь! – прохрипел главарь.

– Лишка двигаешь, Пономарь. Я с легавыми в своре не бегал, а они за мной побегали немало, покуда в колонию не упекли.

– Отпусти, сучий потрох, я тебя на лоскутья порву! – взвыл в ярости Пономарь.

В отличие от Григория Вячеслав говорил спокойно, сохраняя самообладание:

– Отпущу, когда успокоишься. Я на твое место не мечу, но и Муху в обиду не дам. Он мне как родной, я его защищать поклялся и от клятвы своей не отступлюсь. – Скворцовский носком ботинка отбросил нож в сторону шкафа, где сидела испуганная Тонька, отпустил руку противника, отошел на безопасное расстояние.

Пономарь понял, что теперь его авторитет в банде пошатнулся, надо было немедля и во что бы то ни стало восстанавливать уважение, а оборзевшего Скворца сажать на перо. Он выхватил из кармана перочинный ножик и, перекидывая его из руки в руку, снова пошел на Вячеслава. Обутая в сапог нога Гришки пнула табурет, который отлетел и с грохотом ударился об ножку стола. Скворцовский взгляда от противника не оторвал, он прекрасно знал приемы хулиганской драки, знал, как отвлечь внимание противника и неожиданно ударить, поэтому на уловку Гришки Пономаря не поддался. Он учился быстро и воспользовался приемом, примененным перед этим Пономарем. Теперь он сам сделал обманное движение рукой и ударил ногой в живот напирающего на него Гришку, а затем схватил опрокинутый Тонькой Песней табурет за ножку, собираясь обрушить его на голову противника. Пономарь увернулся, отскочил в сторону. Это дало Вячеславу возможность подобрать выроненный прежде Гришкой нож. Отбросив табурет, Скворцовский встал в боевую стойку. То же сделал и Пономарь. Оба готовы были снова броситься друг на друга, но хриплый крик Угрюмого предотвратил схватку нож на нож:

– А ну ша, желтуха!

Все застыли на месте. Ослушаться Угрюмого никто не решался, поскольку он пользовался авторитетом не только у Пономаря, но и в воровской среде города, и, по сути, являлся настоящим главарем банды. Пономарь слушал его указания и советы, коим внимал еще во время отбывания первого тюремного срока, будучи под его рукой. Под его рукой он оставался и сейчас, и эту твердую и жестокую руку он чувствовал постоянно, несмотря на то что Угрюмый посещал их «малину» не часто.

Никто не видел, как и когда Угрюмый вошел, и он был не один. Рядом с ним стоял крепкий мужчина среднего роста и среднего возраста в черной каракулевой кубанке и потертой коричневой кожаной тужурке. Его кошачий разрез глаз и скуластое лицо было Вячеславу знакомо. Знал он и то, что кличут гостя Калмыком. Он уже приходил однажды в дом к Тоньке вместе с Угрюмым, когда там был Скворцовский. Угрюмый снял мышастого цвета кепку с коротким козырьком, пригладил седоватый ежик волос, перекрестился на иконы в красном углу. Окинув вех присутствующих недобрым взглядом из-под нахмуренных густых бровей, грозно сказал:

– Убрать перья, бакланы!

Поединщики подчинились. Угрюмый сдернул с шеи светло-серый вязаный шарф, под которым скрывался ворот белой косоворотки, бешено вращая зрачками, произнес:

– Вы что же это, стервецы-поганцы, удумали? Нам завтра на дело идти, а вы бузу затеяли! Поведайте мне, Пономарь, и ты, Скворец, как на исповеди, из-за чего заваруха в шобле?

Выслушав обоих, Угрюмый выдержал паузу, затем изрек:

– Срисуйте все до гробовой доски, что у нас есть закон и порядок. Наш воровской. На том и стоим. Кто его нарушит, тот будет наказан. Тебе, Пономарь, за то, что не сумел этот порядок у себя в хороводе удержать, есть что предъявить. Получается, мил человек, забыл ты, что из-за порезанного тобой у кабака фраера ненужный кипиш случился, и двух воров из-за твоего гоп-стопа замели при шмоне. Ты знаешь, что бы с тобой было, если бы не я. – Пытливый взгляд бывалого вора упал на Вячеслава. – И тебя, Скворец, за то, что ты по своей щенячьей глупости супротив вожака пошел, надо бы к ответу всей хеврой привлечь, но на первый раз будет тебе прощение. Живи, желторотый. Думаю, что из тебя толк получится. Помню, как ты, будучи лощенком, ловко бабки, бимберы и карточки у честных советских граждан из карманов выуживал. Таких щипачей, как ты, поискать надо. Грабки у тебя золотые. Такой талант не каждому дается. И раз уж ты сызнова на воровской путь встал, надо тебе щипачом, как и прежде, оставаться, тогда можешь подняться высоко. Запомни – каков вор, таков ему и почет. Скокарям и домушникам порысачить надо, выпасти верную хату, чтобы не спалиться, а ты щипать каждый божий день можешь. Я ведь и сам в прошлом ширмачил. А вот то, что устроился ишачить на заводе, это неправильно, но если это нужно для дела и чтобы легавых запутать, тогда пока вкалывай, к тому же у меня на заводе интерес имеется. Можем мы вскоре там одно дельце провернуть. И мне приходилось малый срок изображать работягу, когда это надо было. Вон Калмык тоже баранку не просто так крутит, от него мне стало известно, что в магазин на Советской улице завезли товар, за то с вами потолковать пришел. Садитесь, молодцы-удальцы, ночные дельцы, покумекаем малость, как ладно дело обстряпать, на которое вас фаловать хочу.

Пономарь и Скворец расступились, давая Угрюмому и Калмыку пройти к столу, на котором стояла выпивка и закуска. Угрюмый повернулся к Тоньке.

– Убери эту красоту, чтобы тумакать нам не мешала. Гакуру бусать, хавать и быков гонять после будем.

Когда Песня убрала со стола, Угрюмый неспешно сел на табурет, положил на стол кепку и шарф, поправив штанину брюк, заправленную с легким напуском в хромовый сапог, медленно достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок бумаги и карандаш. Окружив стол, все смотрели, как Угрюмый старательно рисует два квадрата и соединяет их длинным прямоугольником. Указав карандашом на один из квадратов, сказал:

– Это бывший дом купца Галактионова, кирпичный в два этажа. – Ткнув во второй квадрат, продолжил: – Этот тоже в два этажа, деревянный. Между ними одноэтажный магазин, бывшие галактионовские склады. Главный вход в него со стороны Советской, но можно зайти и с другой стороны. Сзади магазухи подсобка – склады, конторка и двор, огороженный кирпичным забором с воротами. Со стороны соседних домов стены глухие, и это нам на руку. Со двора через черный вход мимо конторки можно пройти на склады и изнутри открыть ворота, через которые товар сгружают. Из подсобки есть вход к прилавкам, но нам оно без надобности. Нам то, что в складах лежит, надо взять. Калмык все разузнал, он же и на грузовике подкатит, в который мы добытое положим. Пока товар не распродали и не развезли по другим местам, надо его брать. И делать это мы будем завтра ночью. Я так мыслю, лавку эту вы все знаете.

– Конечно, знаем, – подал голос Скворцовский, – мы с Мухой жили рядом, через два дома. Все вокруг облазали.

– Вот и ладушки. Тогда разгадай ты мне, Скворец, вот такую загадку. Забор высокий, из кирпича, не проломишь. Ворота дощатые толстые, да еще железом оббитые, изнутри, со двора, на пудовый засов закрытые. Во дворе колокольчик бегает зубастый, в подсобке шмирник с винтарем сидит, двери складские стережет, на которых сережки пудовые висят. Так вот, чтобы нам эти сережки снять и взять то, что нам полагается, надо смикитить, как до них добраться.

– Может, со стороны Советской вильду брать, – предложил Пономарь.

– Серый ты, Пономарь, хоть и давно в воровском деле. На Советской мы сразу засыпемся. Забыл, что лягавка от магазина недалеко находится, да и улица эта со светляками одна из главных в городе, а значит, срисовать нас могут добропорядочные граждане и ментам стукануть. С другой стороны, сзади вильды улица тихая, стало быть, оттуда и надо магазин брать. Если Калмык свою колымагу к баркасу подгонит, то мы быстро из кузова на ту сторону перемахнем. Гармошку хвостатую я на себя возьму, у меня псира долго гавкать не будет. Остальные ворота открывают, чтобы Калмык во двор заехал, а вот дальше борода. Дубак в конторке за закрытой дверью кипиш подымит, из винтаря шмалять начнет, а там жди лягавых с волынами. Дырка из конторки во двор смотрит, мы у него как на ладони будем. Вот она, главная загадка, как от дубана по-тихому избавиться?

Косой почесал затылок.

– Подождать, покуда штырь по нужде пойдет, и дать ему по кумполу.

– Ты че буровишь, дурень, такой расклад не покатит. Про псиру забыл, она постоянно на цинке, сунешься во двор – она такой тарарам поднимет, что всю Советскую разбудит, а дубана-то и подавно.

Скворцовский отодвинул плечом Володьку Косого, ткнул пальцем в один из нарисованных Угрюмым на листе бумаги квадратов.