Но уже было поздно. Как с чашкой – если остыла, согреть можно, но вкус будет не тот.

Мила пошла к окну. Глянула во двор. Пустой асфальт, пара припаркованных машин, один человек с собакой. Всё выглядело, как обычно, и в этом была доля утешения. Что мир всё ещё тот же, несмотря ни на что.

Саша в это время, скорее всего, уже ехал в офис. Водил аккуратно, строго по правилам. Никогда не ехал быстро. Не потому, что боялся, а потому что считал – нет смысла. «Стабильность – вот чего нам не хватает», – говорил он. А она тогда соглашалась. А потом встретила Данилу – и впервые увидела, что стабильность – это не всегда жизнь. Иногда это просто комната без окон.

Она выбрала не правила. Выбрала ощущение, что живёт. Даже если страшно. Даже если не знает, куда это всё приведёт.

И теперь уже поздно спрашивать себя, кто был прав. Просто потому, что теперь она – здесь. С другим утренним светом. С другой тишиной. С другим телом, которое спит за стенкой и не просит ничего, кроме того, чтобы остаться рядом.

Мила разложила на столе завтрак – нарезала хлеб, достала сыр, поставила чай. Данила сел напротив, ещё сонный, но с той своей особенной сосредоточенностью, которая появлялась у него с утра, когда он внимательно следил за тем, что делает она. Он не зевал, не болтал. Просто ел и смотрел – будто каждый её жест был частью чего—то важного.

Телефон завибрировал на подоконнике. Мила машинально потянулась и, увидев имя на экране, на секунду задержала палец – не из-за того, что не знала, брать или нет, а потому что не хотела, чтобы Данила видел.

Саша. Опять.

Он писал редко, в основном коротко: «Ты как?» или «Живы?» или просто «Привет». Иногда звонки. Не часто. Раз в месяц, не чаще. Она не брала, а потом через день сама писала – коротко, сухо. Этот контакт висел в воздухе, как запах старой одежды, которую не носишь, но выбросить жалко.

Сейчас он звонил. Не писал – звонил.

Она взяла трубку, быстро, почти на автомате:

– Алло?

– Привет, – голос был спокойным, чуть уставшим. – Случайно не занята?

– Немного. Мы завтракаем.

– А… ну ладно. Хотел просто спросить, как ты. Скинь потом пару строк, если будет время. Всё.

– Хорошо, – ответила она и отключила.

Мила почувствовала, как тишина в комнате стала другой. Плотнее. Жёстче. Она повернулась – Данила сидел с ложкой в руке и смотрел на неё. Не с обидой, не с растерянностью. С чем—то новым. Жёстким. Непонимающим, но уже не детским.

– Кто это был?

Голос – ровный, но в нём что—то дрогнуло. Как будто он знал ответ, но хотел, чтобы она соврала.

– Просто Саша. Мы раньше были вместе. Иногда звонит.

Она сказала это спокойно, без попытки сгладить. Потому что не хотела врать. И потому что верила – он поймёт.

– Зачем он звонит, если вы не вместе?

Он продолжал есть, но ложку не опустил в тарелку. Держал её в воздухе, как будто от неё зависело, продолжится ли разговор.

– Не знаю, – сказала Мила. – Может, из вежливости. Может, по привычке.

– А ты хочешь, чтобы он звонил?

Вот тут она почувствовала, как напряглось всё. Он не повышал голос. Не смотрел в сторону. Но в каждом слове было что—то цепкое. Что—то, чего раньше в нём не было.

– Нет, – ответила. – Я не жду его звонков.

Он отложил ложку. Посмотрел на неё так, будто хотел сказать ещё что—то, но не решался. Как будто сам боялся, что скажет лишнее.

– А ты скучаешь по нему?

– Даня…

– Просто скажи. Если да – скажи.

Она замолчала. Не потому, что не знала, что ответить. А потому что не хотела лгать, но и правда была сложной.

– Нет, – сказала. – Я просто помню. Но не скучаю.

Он кивнул, но лицо у него не изменилось. Он не стал мягче. Не улыбнулся. Просто снова взял ложку и начал есть. Медленно, не поднимая головы. И в этом молчании было больше тревоги, чем в любом крике.

Мила смотрела, как он жует – аккуратно, с усилием. Как будто еда больше не имела вкуса. Как будто всё, что было в ней – упрямство, ревность, обида – мешало даже глотать.

Она почувствовала, как в груди нарастает беспокойство. Не из—за Саши, а из—за Данилы. Из—за того, как резко он изменился. Как перестал быть тем, кого она знала. Как вдруг перестал быть ребёнком, за которого она в ответе. И стал тем, кто ждёт от неё признаний.

Но это был не страх. Это было понимание. Он смотрел на неё уже не как на ту, кто даёт, кто кормит, кто рядом, потому что надо. Он смотрел как на женщину. Не вульгарно. Не напористо. Просто – как на свою. И в этом было что—то необратимое.

После завтрака он не отошёл. Не ушёл в комнату, не сел с комиксом, не включил музыку. Ходил за ней по пятам, то касаясь плеча, то спрашивая, что она делает, нужна ли помощь, не устала ли. Всё это выглядело невинно, по—доброму, но слишком часто. Слишком рядом.

Когда она складывала бельё, он стоял рядом и перебирал футболки, хотя раньше ему это было неинтересно. Когда она мыла посуду, он подходил сзади, клал подбородок ей на плечо, обнимал за талию. Раньше такие жесты были редкостью – он стеснялся. Теперь – как будто боялся упустить. Держал, как будто она может в любой момент исчезнуть.

Сначала Мила отвечала – улыбкой, касанием, коротким словом. Но к обеду начала уставать. От постоянного взгляда. От движения за спиной. От того, что каждый её шаг сопровождался его «куда ты?» или «я с тобой». Она понимала, почему. Но легче от этого не становилось.

Когда ей понадобилось выйти – купить яйца и хлеб – он напрягся. Брови сдвинулись, руки вцепились в косяк двери.

– Я быстро, – сказала она. – Двадцать минут. Считай по минутам, хочешь?

Он молчал. Потом сказал:

– Я с тобой.

– Даня, я бегом. Мне в магазин и обратно. Холодно.

Он продолжал смотреть. Не обиженно, не злобно – как человек, у которого что—то отбирают.

– Подожди тогда меня здесь, – добавила она. – Я вернусь сразу. Даже не буду смотреть витрины.

Он кивнул. Но, пока она обувалась, стоял в дверях кухни. Пока закрывала замок – стоял в коридоре. Пока она выходила – смотрел ей в спину. Не хлопнул дверью. Просто остался.

На улице дул ветер. Мила шла быстро, прижав воротник к подбородку. Пыталась переключиться. Смотреть на фонари, на окна домов, на прохожих. Но внутри уже сидело. Его взгляд. Его дыхание. Его молчание у двери.

Возвращаясь, она услышала, как замок поворачивается изнутри, ещё до того, как дотронулась до ручки. Он ждал. Прямо у двери. Не за столом. Не в комнате. Там, где был звук.

Он не спросил, как прошло. Просто взял у неё пакет. Поставил на стол. Потом долго стоял рядом, не отводя взгляда.

– Я ведь вернулась, – сказала она. – Как и обещала.

– Я знаю, – кивнул он. – Просто… вдруг бы не вернулась.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что теперь ты можешь.

Эта фраза осталась с ней до самого вечера. «Теперь ты можешь». Как будто до этого не могла. Как будто теперь между ними что—то изменилось необратимо. Она чувствовала: он не формулирует, но чувствует. Он не знает, что сказать, но знает, что боится.

Весь вечер он был рядом. Даже когда она сказала: «Полежи, я хочу немного почитать», он лёг на ковёр у её ног, положил голову на колени. Не мешал. Не говорил. Просто лежал, дышал, прикасался к её бедру ладонью. В этой тишине не было уюта. Было напряжение. Мягкое, но цепкое.

Когда Мила пошла в ванную, он постоял под дверью. Не спрашивал ничего. Просто ждал. Она вышла – он встретил взглядом, как будто считал минуты. Позже, когда она пошла выносить мусор, он сказал: «Я с тобой», и она не стала возражать. Проще взять, чем объяснять.

К ночи её мышцы болели не от тяжести, а от чужого напряжения, которое всё время касалось её тела. Не грубо. Но плотно.

Она сидела на краю кровати, а он – рядом. Говорил о простом: как ему нравится её свитер, как уютно у неё дома, как хорошо, что она теперь его не бросит. Последнее он произнёс быстро, как бы между прочим, но именно эта фраза вонзилась сильнее всего.

Он не спрашивал, не умолял, не придумывал. Просто жил в уверенности, что она теперь здесь. Что она не уйдёт. Что всё уже решено.

А она всё больше чувствовала: не решено ничего. Ни внутри неё, ни снаружи. Только одно стало ясно – он перестал быть просто тем, о ком нужно заботиться. Теперь он цеплялся. Не телом. Дыханием. Взглядом. Привязанностью, которую не передашь словами, но от которой невозможно отойти без того, чтобы не сделать больно.

И вот это её пугало больше всего.

Они вышли в магазин ближе к обеду. Ветер был слабый, не холодный, с запахом пыли и подтаявшего снега, хотя календарь ещё держался за зиму. Данила сам вызвался идти с ней. Сказал, что хочет помочь нести пакеты. На нём была его серая куртка, немного перекошенная на левом плече, и кроссовки, которые она мыла вчера вечером. Он всё время оглядывался – не от тревоги, а просто по привычке. Проверял, где она, сколько шагов отстаёт, не несёт ли что—то тяжёлое.

Они шли по двору молча. Мимо мусорки, где вороны расклевали пакет с кожурой и чайными пакетиками, мимо бетонной скамейки, облупившейся до кирпича. У соседнего подъезда стояла женщина с ребёнком – малыш дёргал её за рукав, она говорила в телефон. Данила повернулся, посмотрел, потом снова на Милу. И вдруг взял её за руку.

Просто взял – без предупреждения, не глядя, как будто так и должно быть. Его пальцы были тёплыми, чуть влажными от волнения. Он держал крепко. И сразу стало ясно – он не отпустит, если не попросят. Или не выдернут.

Мила шла рядом, не сопротивлялась. Но внутри начало сжиматься. Не из—за него – из—за того, как это выглядит. Они были на улице, среди людей, пусть немногочисленных. Это был не их диван, не кухня. Здесь всё было видно. И чужие глаза, даже не в упор, ощущались как прожекторы.

Через несколько шагов он остановился. Посмотрел на неё внимательно и, не говоря ни слова, наклонился – поцеловал в щёку. Быстро, как будто боялся, что не успеет. Но это не выглядело случайно. Это выглядело как поступок. Жест.

Она вздрогнула. Словно от щелчка. Не потому, что он сделал что—то плохое – а потому что рядом кто—то шёл. Мужчина лет сорока в чёрной куртке посмотрел на них мимоходом. Не задерживаясь, но как—то с любопытством. Две девочки – подростки – шли сзади, хихикнули. И этот звук – не громкий, обычный – почему—то ударил сильнее всего.

Мила выдернула руку. Не резко. Просто убрала ладонь, будто поправляла рукав. Данила остановился. Посмотрел. Его губы дрогнули.

– Что?

Она посмотрела мимо него, на дорогу.

– Не стоит так делать, – сказала.

– Почему?

– Мы на улице.

– И что?

Он говорил спокойно, без обиды, но в глазах уже росло что—то похожее на тревогу. Не страх, нет – скорее, растерянность.

– Это просто неловко. Люди смотрят.

– Пусть смотрят. Разве плохо, что мы вместе?

Она опустила взгляд. Слова подбирались долго, но всё равно звучали не так, как хотелось.

– Мы… мы с тобой – это не то, что поймут. И не надо делать лишнего. Пожалуйста.

Он замолчал, кивнул неохотно, медленно, словно внутри себя проглатывал не слова, а тяжёлое разочарование, с которым ещё не знал, что делать. Повернулся и пошёл дальше, не предложив больше ни руки, ни взгляда, будто в этом молчании пытался спрятать обиду. Даже когда Мила оступилась на обледенелом участке, он не подхватил её, не протянул руку, а продолжил идти рядом, ровно и тихо, как человек, который телом здесь, а мыслями уже где—то очень далеко.

В магазине всё было как обычно – полупусто, кассирша скучала, играла радио, пахло хлебом и пластиком. Данила ходил рядом, молчал. Спрашивал, что брать, но без прежнего тона. Его голос стал отстранённым. Не злым – просто глухим.