Проснулся от света. Понятно какого – уже полвосьмого, до зимы далеко – конец лета, солнышко выползает в наших краях рано, в это время уже вовсю сияет. Непонятно только, как я его увидел – шторы задвинуты, веки сомкнуты. Спросонок, ясное дело, не сообразил, метнулся к окну – хотелось досмотреть последний сон, да и выходной же – ошалело замер, уткнувшись носом в плотную ткань. Минуту тормозил, пытаясь разобраться – откуда свет? И в следующее мгновение забыл про него – в мою комнату, туда, где я лично знаком с каждой полосой ламината, вошел незнакомый мужик. Притом как вошел! Его ноги где-то до бедер прятались под полом, сам же незнакомец уверенно топал поперек комнаты, будто переходил вброд не слой бетона, а мелкий деревенский пруд. Он ленивым неспешным шагом выполз на середину, его лица – немного одутловатого, со странными нелепыми бакенбардами и роскошными усами, по-гусарски поддернутыми к верху, – коснулся яркий отсвет окна, замер и повернулся в мою сторону, щурясь на солнце.

Кто-то заорал едва ли не мне в ухо, я вздрогнул и с запозданием, будто смотрел телевизор, сообразил: ору я. Мужик никак не отреагировал, еще немного постоял, таращась в мои колени, и двинулся, как ни в чем не бывало, по направлению к кухне, после чего в комнату влетела Наташка.

3

Помолчали. Я выдохся, да и пересказывать, что случилось потом, было стыдно и неприятно. Сосновский, возможно, ждал продолжения, возможно, переваривал услышанное, но тоже не проронил ни слова.

Дверь позади открылась. Я не двинулся, уставившись в окно, – отходил от рассказа.

– Владимир Александрович, все настроили. Можно начинать, – незнакомый молодой голос.

– Иду. Пару минут, – бросил тот и поднялся. – Степан, понимаю, что вы пришли не для того, чтобы выговориться. Но мне пока нечего вам сказать – не переварил эту историю. Давайте так: посидите в зале, если у вас есть время, я прочитаю лекцию, ну и в голове что-то устаканится. Как закончу – поговорим. Полчаса у нас будет. Хорошо?

– Да, конечно! – я подхватился вставая.

В голове крутилось еще многое, но счел нужным придержать – похоже, мне и самому не помешает подумать. Неплохо, так сказать, взглянуть на мой рассказ со стороны, чужими глазами.

Зал был не сказать что полон, но публика подобралась неслучайная – явно пришли те, кто уже знал, о чем пойдет речь. Хотя я, сказать по-честному, был все же удивлен несоответствием числа подписчиков на канале Сосновского и тех жалких, хорошо если двух десятков слушателей, которые нашли время и желание добраться сюда. Не сразу и поймешь, специфика ли это самой темы, интернет-формата лекции или публики.

Забрался на галерку и попытался вслушаться, но толком ничего не получалось – в голове крутилась собственная история и те тысячи слов, что надо было сказать, но которые так и не прозвучали. Сосновский время от времени посматривал в мою сторону – казалось, был немного озадачен. Не разыгрывают ли его? В университетской среде, не сказать что повсеместно, такое бывало, а тут к тому же куча камер – гипотетическому шутнику будет чем похвастать.

С трудом дождался. Чувствовал немалое раздражение, когда вертлявая пигалица – ну какое ей дело до нюансов иммунитета, скажите на милость, скорее я бы поверил в чисто женский, пусть даже и неосознанный интерес к маститому лектору – вцепилась в него десятком, на мой взгляд, глупейших вопросов. Надо отдать тому должное – он терпеливо отвечал, даже когда было явно видно, что озадачен сложностями восприятия поклонницей, как я обозвал ее про себя, очевидных вещей.

Наконец отделался, поднялся, собирая записки, и кивнул мне в сторону знакомой двери.

– Степан, для начала несколько вопросов. Вы же не против? – предложил он, едва мы устроились за тем же столом.

Я кивнул, признавая очевидное:

– Конечно.

– Будем исходить из того, что все, что вы рассказывали, – правда, – он сделал небольшую паузу, оценил мою кислую гримасу, и продолжил. – Первый вопрос: вы знаете, что за вещество было в той трубке?

– Самое смешное, что да. Мне же самоварщики скидывали таблицы, а подписывали они их прямо-таки формулами. Скорее всего, просто копировали из технологической карты. По мне так лучше бы они адреса портов подписывали, но и так сойдет. Я все равно все по-своему потом переделывал. Так что да.

Немного торопясь, нашел в телефоне нужную таблицу и протянул Сосновскому:

– Порт номер семнадцать. Это в шестнадцатеричном формате, – ткнул пальцем в экран.

Собеседник некоторое время задумчиво рассматривал картинку, пару раз сдвинул ее пальцами, потом остро глянул на меня, застывшего в ожидании, и оттолкнул телефон по столешнице в мою сторону.

– Любопытно, – впервые в его глазах я не видел терпеливой скуки, показалось, передо мной проявился другой человек. – Знаете, Степан, самые важные органы, вроде мозга, например, организм защищает от собственной же крови дополнительными барьерами. Ну, чтобы там нежелательные крупные молекулы или бактерии какие не могли пролезть куда не надо. Кроме мозга, такой барьер есть и у сетчатки. Очень похожий, кстати. Так вот, для фармакологии эти барьеры – проблема. Они ведь и некоторым лекарствам не дают туда попадать, – он поправил очки и протянул руку, снова завладев моим телефоном, постучал по экрану, продолжил. – Вот это, то, что у вас числится под номером семнадцать, – как ни странно, я знаю. Долго объяснять, но если по-простому, то это вещество на время как бы ослабляет связи мембран клеток, которые и формируют барьер. Все остальное настолько специфично, что я даже не берусь судить. Скажу лишь: мне кажется, они экспериментируют с каким-то лекарством для офтальмологии. Но это и не важно.

– Как же не важно? У меня, похоже, именно со зрением проблемы!

Сосновский смотрел с иронией:

– Не слышал, чтобы вы на него жаловались, – он полюбовался моей обиженной физиономией и добавил: – Вы сами сказали, что по собственной инициативе нанюхались, – ухмыльнулся, – только номера семнадцать. Судя по всему, если что-то и повлияло на ваше зрение, то опосредованно. Воспользовавшись, так сказать, тем, что барьер на вашей сетчатке на некоторое время ослаб. Но мы не о том говорим.

– Не понял. Именно это меня и волнует. Я для этого и пришел!

– Чепуха, – мой собеседник вяло отмахнулся. – Взаимодействие любой материи… – он задумчиво повертел пальцами, – …как бы это сказать? Взаимно. То есть если ваша сетчатка реагирует на потусторонний свет – давайте так это называть, вы же не против? – я кивнул. – То и люди на той стороне, назовем их так, тоже должны видеть это взаимодействие.

– Вы же его не видите. Оно только в моих глазах. Вот и они не видят.

– Скорее не замечают, – задумчиво почти пробурчал себе под нос Сосновский, бросил быстрый взгляд на часы, спросил: – А как предметы оттуда пересекаются с реальностью? Вот, например, если вы видите там стену – вы можете рассмотреть реальные предметы за ней?

– Нет. Если стена ближе пары метров, ну, может, чуть дальше, то она уже выглядит как реальная, и я не вижу, например, человека, который стоит дальше. Ну, почти.

– Что значит «почти»?

– Если стена темная – например, это внутри здания, а человек здесь, на солнце, то будет просвечивать. Все зависит от того, где свет ярче, хоть и не всегда. Когда там ночь, а я в освещенном помещении, то вообще того мира могу не видеть – тени одни. Ну, знаете, как если бы реальный стул, например, на который я смотрю, как будто тень какая-то накрыла.

– А сейчас? Здесь что-нибудь видите?

– Конечно. Вот там, за окном, кусок металлической фермы висит, от него трос или труба тонкая – не пойму, тянутся как раз под потолком этой комнаты.

– А люди?

– Не, – я усмехнулся. – Второй этаж, а там какая-то промзона или что-то такое непонятное. Фермы, лестницы, какие-то, вроде, провода. Пока сюда шел, один-единственный человек мелькнул навстречу.

– Мелькнул?

– Ну да. Я же говорил, пара метров – предел. Он проявился и сразу исчез, как разминулись. Чтобы рассмотреть, я должен идти с ним рядом. Представьте, как это будет выглядеть – реальные стены и люди – они, в отличие от тех, твердые. Хрен прошибешь!

– А сквозь реальные предметы просвечивает?

– Никогда. Такое ощущение, что тамошний свет еле проникает в наш мир. Пять метров, и он полностью теряет энергию. Куда ему реальные предметы пробить! Мужик тот – помните, первый, кого я встретил, – он только от колен был виден, что у него там ниже пола болталось – неизвестно.

– Непонятно тогда, как вы видите сквозь закрытые веки.

– Понятия не имею. Возможно, мои хрусталики – так сказать, первая инстанция. Первое, что реагирует со светом оттуда. А дальше все определяется по простому правилу: кто завладел рецептором, тот и правит бал.

Сосновский снял очки, потер лицо руками, снова надел, вгляделся в мое лицо:

– Ну что вам сказать? Есть пара идей.

– Слушаю вас более чем внимательно.

– Отлично, – кивнул он. – Первая: я не специалист по фоточувствительным рецепторам, могу лишь коротко сказать – так, чтобы не грузить подробностями, – что при возбуждении они как бы гиперполяризуются. Это термин для обозначения электрохимического потенциала мембраны, – он всмотрелся в мои затосковавшие глаза и добавил после небольшой паузы: – Неважно. Я не офтальмолог, но предположу, что у них может быть оборудование для исследования карты, назову это так, возбуждения рецепторов на тестовое освещение. Предполагаю, что если облучить дно сетчатки поляризованным светом разных длин волн, то можно наблюдать некоторое как бы отражение на ней. Понятия не имею, есть ли что-то подобное, но для вас это был бы идеальный способ доказать, что вы не псих или фантазер. Понимаете?

– Вы хотите сказать, что если на дне моего глаза удастся разглядеть картинку потустороннего, – я невольно поморщился, термин мне не нравился, – да еще и каким-то прибором, то есть объективным инструментом, то я с чистой совестью покину моего психиатра и стану глубокоуважаемым подопытным кроликом в каком-нибудь суперинституте?

– Точно! Именно это я и имею в виду!

– Чудесно, – уныло согласился я. – Ну, по крайней мере, не буду психом числиться, – я посмотрел на потемневшее пространство за окном и всмотрелся в довольного Сосновского. – Вы говорили про еще одну идею. Так?

– А, ну да, – собеседник, уже было засобиравшийся, замер, нависая над столом. – Я же сказал – любое взаимодействие взаимно. Там тоже должны что-то видеть.

Я попытался возмущенно перебить его, но он не дал:

– Я не призываю вас маячить перед каждым призраком, как вы их назвали вначале, ожидая его реакции. Здесь важно место. У самоварщиков – кстати, чудесное прозвище – вы были чем-то облучены. Чем-то вроде света, похожего на лучи лазеров, так?

– Ну да. Только широкие такие, как будто через линзу пропустили.

– И там же вы нанюхались?

– Ну, не сильно-то и нанюхался, как вы выразились, – почему-то надулся я, вероятно, потому что осознал, какой глупостью это было.

– Вот и исследуйте то место. Смотрите: именно там, похоже, сошлись два условия – что-то происходящее в том мире и то вещество, повлиявшее на ваши глаза. У вас же теперь суперспособность в наличии. Кроме всего прочего, что-то должно было проникнуть через дырявый барьер в вашей сетчатке, какое-то вещество. И это вряд ли простая химия. Здесь физикой попахивает, прости господи! Хрусталики ваши ведь тоже должны реагировать на чужой свет!

– Смеетесь?!

Сосновский хитро улыбнулся:

– Ну, может быть, немного, – он поднялся, замер, уже готовый оставить меня, ухватив за ручку лежащий на столе тощий портфель, и неожиданно спросил: – А вы, Степан, чего хотите? Чего добиваетесь?

Я встал. Стало ясно – лимит времени исчерпан, но вопрос врасплох не застал:

– Понятно чего! Хочу стать нормальным. Чтобы было, как раньше.

Сосновский, уже было двинувшийся к двери, замер, полуобернувшись, всмотрелся, поблескивая стеклами очков, и, нахмурившись, тихо бросил:

– Странно. Мне сейчас впервые почудилось, что я вам поверил.