Оказаться вдали от всего привычного было неуютно. Ему и сравнить-то было особенно не с чем, ну разве что когда он приезжал на восточный берег, где старался не появляться. Но теперь получалось, он покинул дом и всё, что знал с детства. Течение событий захватило его, словно тростниковую лодку, и несло по бурным порогам. И сам он чувствовал себя не настолько искусным кормчим, чтобы справиться с тем, что ожидало за излучиной.

В ходе их небольшого путешествия от Уасет Нахт о таком просто не думал, да и обо всех прочих тревожащих его вещах тоже. Но сейчас, во время краткой передышки, мысли нахлынули на него, как паводок в сезон ахет^[27]. Разговор с Шепсет и Таа лишь укрепил их.

Смерть Имхотепа вызывала в нём обжигающую смесь горечи и гнева. Нахт корил себя за то, что не сражался ещё яростнее, что не оказался достаточно силён и быстр, чтобы прийти на помощь жрецу, заботившемуся о целом гарнизоне, исцелившему столько ран. Осознание собственного бессилия угнетало: впервые он столкнулся с врагом, которому просто не знал, что противопоставить. Он наносил удар за ударом, но его хопеш не находил податливую плоть. Меджай не понимал даже, с чем сражался, как победить эти странные многоликие формы, восстававшие перед ним. Шепсет говорила, что они – воплощения похищенных Сенеджем Ка, и это было так жутко, так противоестественно.

Конечно, он бы никогда не показал ни страх, ни неуверенность – и особенно Шепсет, которая полагалась на его защиту. Но тогда, в том ином пространстве, далёком от знакомого ему мира, он по-настоящему испугался. Впервые со смерти отца испугался, осознавая, что его сил попросту недостаточно.

И теперь он вспоминал детали боя, вспоминал изломанные фигуры чудовищ, лишь формой похожих на людей, а ещё – Тех, кто не имел никакой формы вовсе. Кто обитал в этой живой дышащей тьме в неведомой глубине гробницы. Их шепотки, шелест, шарканье, скрежет. Собака была рядом с ним – страж и проводник душ сражался подле него. Но самим нутром своим Нахт тогда чувствовал, что за ним идёт смерть. Его кровь приманивала неведомых тварей, и откуда-то он совершенно точно знал: если до него доберутся здесь, его не ожидает уже никакое посмертие. Ни Суд Усира, ни Поля Иалу. Твари пожрут его тело, пожрут его сердце – средоточие мыслей и чувств, – и не останется ни Ка, ни Ба, ни памяти о Рене.

Да, такое с ним было впервые… словно всё привычное вдруг повернулось к нему новой стороной, более тёмной даже, чем мрачные, но привычные тени некрополей и таинственные, подчас пугающие глубины гробниц.

В этой тьме, пробуждающей какой-то инстинктивный первобытный ужас, погиб Имхотеп. Но Шепсет заверяла, что его смерть пришла на лёгких крыльях, а не на кончиках когтей голодных обитателей Той Стороны. И Нахт верил ей, этой странной девушке с двумя Ка, вернувшейся из мёртвых, умевшей видеть то, чего не видели другие.

Защитить доброго целителя никто из них не успел, и эта мысль порождала внутри бурю несправедливости. Но вот что Нахт ещё мог успеть – так это отомстить. Найти чародея, которому Имхотеп бросил вызов и от которого спас Шепсет. И где-то здесь мысль Нахта обрывалась, потому что он не знал ни как найти Сенеджа, ни как сражаться с ним и его творениями. Но ведь у каждого врага должно быть слабое место – это понимал любой хороший воин. Было оно и у чародея. Узнать бы только, найти… Может быть, «деды» знают? Нахт решил, что непременно об этом спросит, как только можно будет подать голос, а не только слушать. В конце концов, это не праздный интерес – ему нужно для дела.

С Шепсет меджай это не обсуждал. Возможно, она чувствовала себя виноватой в смерти Имхотепа, как и сам Нахт. А возможно, боялась своего бывшего учителя – и тут уж воин не стал бы винить её за трусость. Сенедж не был каким-нибудь заурядным человеком, а эта победа дорого им обошлась. Меджай до конца не понимал даже, как именно и что удалось жрице в этой гробнице. Может быть, она и сама до конца не понимала. Зато он помнил, как она сражалась, обретя вдруг силу и ловкость бывалого бойца. Сложно представить, что в неё в самом деле вселился Руджек, но иных объяснений не было.

«Я умею обращаться к мёртвым…»

Нахта вдруг озарила мысль: а говорил ли с Шепсет сам Владыка? Ведь кто, как не он сам, знал имя своего убийцы! Он мог бы направить их по следу, назвать имена всех виновных, так почему же жрица не спрашивала? Это было таким простым решением, лежащим на поверхности, что меджай даже сам укорил себя, почему не сообразил раньше. Впрочем, он ведь и понял далеко не сразу, что стояло за этим её «умею обращаться к мёртвым».

Но Владыки Усермаатра не было с ними в той гробнице, когда чудовища вдруг исчезли, словно и не было их. Даже крови на клинке не осталось – твари не кровоточили. Возможно, он помогал незримо?

Нахт предпочёл бы считать, что всё, случившееся в ту ночь в некрополе Сет-Маат, было лишь мороком. Вот только его собственные раны говорили об обратном. Рассечённые бок и плечо, обработанные Шепсет, заживали своим чередом, неспешно и болели совсем не иллюзорно – слишком мало времени пока прошло.

Что бы ни случилось там, в глубинах гробницы, не ограниченных расписными каменными стенами, это было по-настоящему.

Нахт печалился, что уезжать пришлось в спешке. У него даже не было возможности вернуться в гарнизон хоть ненадолго, оплакать Имхотепа вместе со всеми. Сердце защемило. Прощание с Усерхатом и Садех, напутствия, подаренный военачальником хопеш…

«– А кто его достоин, как не ты? У нас с моей Садех не было сына… по крайней мере сына по крови. Зато был тот, кого даровали Боги…»

Меджай должен был просто прийти в Ипет-Сут и попросить помощи у той, к кому бы никогда не обратился по собственной воле, ради собственных целей. Задача была настолько же простой, насколько и трудно выполнимой для него лично. Но кто же знал, что своих близких он не увидит ещё так долго?

Впрочем, этот путь Нахт выбрал сам. А может, Боги подтолкнули его – ещё в тот день, в мастерской бальзамировщика, когда он выбрал помочь странной девчонке, которую к тому же ещё и обвиняли в страшном преступлении. Конечно же, его посещали самые разные мысли – о том, что его место в гарнизоне. Что нужно было просто доверить Шепсет заботам Таа и его свиты, а не заключать с Мутнофрет сделку, чтобы только сопровождать жрицу. Привычное правильное входило в конфликт с Глубинным правильным.

Он, простой меджай, оказался вовлечён в заговор против Владыки. И как ни прикрывайся долгом, что нужно остаться и вместе с остальными воинами защищать Долину Царей и гарнизон – а ведь это тоже очень и очень важное дело! Тем более в эпоху смуты! – близкие ждали от Нахта не этого. Он должен был помочь сбежать жрице и защищать её на этом пути.

Заговорщики считали Шепсет опасной – настолько опасной, чтобы пытаться уничтожить даже в посмертии. Немногие союзники полагали, что жрица – ключ к возвращению Маат и торжеству истины. Таким союзником был Таа, хотя его роль во всём этом меджай пока не понимал до конца. Ну а из защитников у Шепсет, за которой охотились теперь все гончие Пер-Аа, были только потусторонняя собака и молодой страж некрополя. Смешно даже как-то, вот только им было не до смеха.

Его мысли сделали круг и обратились к другой проблеме.

«– А как же обещание? Цена за помощь?

– У всего есть цена. И эту придёт время платить, просто чуть позже…»

Нет, Нахт не готов был думать ещё и о женщине, которую даже про себя давно уже не называл матерью. Мутнофрет ничего не делала просто так, никогда. Да и не верил меджай, что она решила что-то исправлять. Даже если так – слишком поздно. Когда она была нужна мальчишке, потерявшему отца, то не желала и вспоминать о своём прошлом. Она, Певица Амона, разве ж связала б жизнь с простым воином? Ошибку юности не держат подле себя. Мужчины и женщины, говорящие с Богами, оберегающие народ Кемет, стоят выше нужд одной маленькой семьи.

И что ей теперь от него понадобилось? И что понадобилось Таа, чтобы убеждать свою союзницу пойти наперекор её желаниям и отпустить меджая с Шепсет?

Пожалуй, слишком много мыслей на сегодня. Нахт резко покачал головой, словно от этого можно было как-то отряхнуться. Все эти вопросы без ответов чрезвычайно утомляли. Лучше уж сейчас воспользоваться передышкой и хоть немного отдохнуть, пока случай представился. Неизвестно же, как поздно пожелают встретиться «деды» и как долго будут вести разговоры.

Меджай расстелил походное покрывало в отведённом ему месте общей комнаты, немного в стороне от беседовавших между собой воинов Таа. Чуть поморщился, стараясь не шипеть от боли, когда задел плечо в попытке устроиться поудобнее. Но привычки взяли своё – стражи умели отдыхать в любое время, когда только выдавалась возможность. Вдруг твой дозор придётся в ночь, или случится неожиданное нападение – разумнее урвать любой шанс, потому что неизвестно, когда выдастся следующий.

Закинув здоровую руку за голову, Нахт прикрыл глаза, не прислушиваясь к равномерному гулу разговоров. Сон без сновидений окутал его почти сразу, несмотря на все тревоги.

* * *

Он не мог сказать, что точно его разбудило. Это не был ни громкий звук, ни чей-то голос. Просто что-то словно неуловимо изменилось вокруг него, в самом воздухе. Не инстинктивное предчувствие опасности, а просто очень яркая резкая перемена.

Нахт распахнул глаза. За окном царили густые сумерки, и комната была погружена в темноту, разгоняемую огнями пары светильников. Несколько мгновений он пытался понять, где находится и что сейчас происходит. Потом поднялся, наскоро приводя себя в порядок.

Воины Таа ушли, остались только двое, не считая самого Нахта. Они собирались в тишине и не зажигали больше светильников, словно по некоему негласному договору важно было сохранить эту хрупкую безмолвную темноту, крадущуюся на мягких лапах. Потом один из воинов кивнул Нахту, приглашая следовать за ними.

Вместе они вышли в сад, присоединившись к оставшемуся небольшому отряду чати. Никто не заговаривал с ним. В тишине слышались лишь звуки шагов и тихое звяканье оружия. Отряд влился в толпу. Озарённые факелами, движущиеся слитной безмолвной рекой, эти люди казались едиными. Ещё больше их примыкало с боковых улиц, вливаясь в общий поток, – куда больше, чем было поначалу, когда они только прибыли. Меджай не различал лиц, да это сейчас было и неважно.

Во тьме наступало время иных сил. В отблесках пламени факелов и алых искр светильников город оживал какой-то иной жизнью, словно приоткрывая свой истинный лик. Темнота ли скрадывала изъяны или в самом деле дома были обновлены, а сады, облачённые в покрывала ночи, ухожены? Нет, должно быть, показалось, да и толпа несла его всё дальше.

Взглядом Нахт искал Шепсет, искал хоть одно знакомое лицо, но его обступали местные. Изредка он видел то тут, то там воинов из вынужденно разделившегося отряда Таа. И, наверное, сам чати был где-то здесь же.

В какой-то миг он скорее почувствовал, чем увидел, – толпа вынесла его к Шепсет. Меджай быстро поравнялся с девушкой, чуть коснулся руки. Она была удивлена, но не напугана, и сама переплела пальцы с его. Стало спокойнее. Хека ступала рядом, и никто не обращал на неё внимания.

Откуда-то издалека впереди, точно шёпот волн, зазвучал тихий гул голосов и перезвон ритуальных инструментов. Местные подхватили песнь, кто как был горазд, и это казалось даже более жутким, чем общее молчание, пока Нахт не различил слова.

«Небеса ликуют, земля наполняется жизнью, Сет радуется. Небеса ликуют, земля наполняется жизнью, Сет радуется».

Ритм речитатива казался таким естественным, что мерно ложился в каждый шаг. В какой-то момент Нахт понял, что сам повторяет эти слова. А впереди звучала песнь, омывающая восприятие, словно чёрные воды ночной Итеру, убаюкивающая сомнения и все посторонние мысли. Древний гимн, которого он не слышал прежде.