Она барабанит по карманам пальцами, и в них звенит серебро. Стоящая рядом Сирим фантазирует, какие ещё профессии можно выдумать: подносильщик ложки ко рту, чесатель комариных укусов… Хотя дома, в Бусе, она не удивлялась, что женщины машут над ней опахалами, когда она приляжет отдохнуть, омывают ей ноги прохладной водой, едва она слезет с лошади, и поют ей каждый вечер колыбельные.

Вот наконец они сидят втроём на краю большой квадратной площади. По своду галереи над их головами пляшут отблески фонарей.

Жозеф, стоя на коленях, меняет жир в лампе. Он кладёт туда говяжье сало, которое коптит чёрным дымом.

– На эту ночь уже хватит? – спрашивает Сирим.

– Нет, – отвечает Альма.

Потому что, несмотря на все восторги, она знает, что этого мало. И что у них никогда не будет столько, сколько нужно. Разве что им на голову свалится мешок золота, а ещё ночлег, чтобы малышка Сирим поспала. И галеты потолще, а лучше жареная дичь… И чтобы всё это одновременно.

Жозеф пододвигает незажжённую лампу к Альме.

– Пойду воды поищу.

Он встаёт, потягивается, улыбается, показывая на уже уснувшую в опасной близости от пламени Сирим. Альма наклоняется задуть фонарь. Смотрит, как Жозеф идёт прочь по галерее. И никуда больше взглянуть не может. А он не торопится. Делает свой фирменный номер – подпрыгивает, щёлкнув пятками, как в балете. Шагает вразвалочку, не оборачиваясь. Потом подглядывает краем глаза, улыбается ли Альма, и исчезает в тени.

Возможно, за каждой колонной притаились головорезы, но в этой странной ночи они уже ничего не боятся. Они в городе мимоходом, как заблудившиеся всадники, которые пересекают поле битвы прямо перед вставшими друг напротив друга войсками, готовыми ринуться в бой.

Что касается воды, Жозеф знает один дворик по другую сторону площади с вполне сносным колодцем. Он идёт по галерее арок. Здесь темно. Кое-где попадаются спящие. Жозеф шагает осторожно, чтобы не споткнуться о пьянчужку или коробейника, который пришёл в Париж издалека и застрял в городе из-за беспорядков.

– Жозеф Март?

Он останавливается. Звали со стороны утонувших во мраке ворот.

– Жозеф…

– Да?

Молчание. Он пытается понять, откуда голос.

Из ниши появляются несколько человек. Двое держат третьего под локти.

– Общая полиция города Парижа, – говорит один из них Жозефу. – Иди своей дорогой.

В эту секунду с площади долетает всполох света.

– Пуссен? – вскрикивает Жозеф.

– Убирайся, а то и тебя заберём.

– Пуссен! Что они с вами делают?

– Я здесь живу. Они отослали всех, кто на меня работал…

Его бьют локтем в лицо.

Жозеф бросается на них. И отлетает на землю. Голова ударяется о колонну. Пуссен пытается вырваться. Тем двоим удаётся с ним совладать, а из темноты появляется третий.

Это Фарадон, комиссар пятнадцатого полицейского квартала. Он только что опечатал двери особняка Бассомпьера.

– Это кто? – спрашивает он, увидев на брусчатке Жозефа.

– Он знает вашего молодца, – отвечает один. – Назвал его Пуссеном.

Фарадон даёт пинка неподвижно лежащему Жозефу и удовлетворённо глядит на Пуссена. Депутат Ангелик не соврал. Его и правда зовут Пуссен, а не Бассомпьер.

– Я всё запер. Идите за мной. Внутри никого не осталось.

Жозеф пробует встать, но комиссар походя дважды бьёт его ногой. Жозеф свернулся на земле. Полицейские уводят плотника.

У брусчатки кровавый привкус. Жозеф лежит на ней лицом. Он слышит, как Пуссен зовёт его, удаляясь. Но не может пошевелиться.

Все окна на площади тёмные. Жак Пуссен идёт в окружении трёх человек. Он знает, что́ обычно следует за такими ночными арестами, без причин и без свидетелей. Он вспоминает ночь, когда лежал в мешке, отданный англичанам прямо в море. К глазам подступают слёзы. Ад возвращается. Он думает о сокровище, спрятанном на «Нежной Амелии».

Ещё секунда – и он успел бы открыть эту тайну Жозефу Марту. Тот был так близко, прямо перед ним. Как по волшебству.

Ночь тёмная. Когда конвой доходит до края площади, Пуссен колеблется, не сбежать ли. Миг – и он исчезнет. А если получит в спину свинца – ну и пусть.

Комиссар Фарадон поглядывает на него. Слишком темно, чтобы рисковать и идти дальше без света. Он, верно, догадался, что за мысль мелькнула у арестованного. Все четверо останавливаются возле колонны из камня и красного кирпича.

– Эй, светильщик, заработать хочешь?

Комиссар обращается к сидящей рядом с лампой худой тени.

– Да.

– Тогда посвети нам.

Тень вскакивает на ноги, берёт лампу, колеблется секунду, взглянув на спящего рядом ребёнка.

Комиссар смотрит, как светильщик приближается. Это девушка. С тёмной кожей. Ей лет пятнадцать. Через плечо она несёт лук. Как-то это не по уставу… Он поворачивает рукой фонарь, проверяя, есть ли на нём медный номер, какой, согласно закону, должны иметь все светильщики.

11
Тишиной и забвением

Альма с первого взгляда узнала Пуссена. Накануне они уже встречались глазами среди ветвей бульвара Тампля.

И вот они идут впятером по пустынной улице.

Фонарь Альмы освещает лицо плотника. Он дышит ровнее, но не решается взглянуть на неё. Она явно добралась до Парижа вместе с Жозефом Мартом. Не может быть, чтобы он случайно встретил обоих в одном месте. К тому же два года назад они одновременно пропали в волнах у пиратского острова Закхея. Пуссен боялся, что они утонули. Но они живы и, возможно, не расставались с того дня.

Главнейший страх арестованного – быть забытым. Пуссен слишком много выстрадал среди английских каторжников, свезённых в Сиднейский залив, когда его называли Пегги Браун. Он старается бодриться. Благодаря Альме кто-нибудь да узнает, что его взяли. Она предупредит Жозефа. Пуссена наверняка будут допрашивать в полицейском участке, и они найдут предлог, чтобы прийти поговорить с ним. Он хотя бы сможет передать им свою тайну: сообщить, где находится корабль с сокровищем.

Идущий во главе комиссар Фарадон сворачивает в переулок направо.

– Куда мы? – спрашивает один из подчинённых.

Они проходят мимо дремлющих вокруг пробитой бочки людей. Говорят, мародёры выкрали из монастыря Святого Лазаря уйму вина. Вероятно, вот они, последствия грабежа. В обычное время комиссар забрал бы их всех, но этой ночью он хочет сделать всё, что нужно, как можно незаметнее, и вернуться в своё укрытие.

Пуссен за его спиной вдруг осознал, что его не обыскивали. В кармане он чувствует кошелёк с монетами, полученными от часовщика с бульвара Тампля, и две оставшиеся золотые капли величиной с фиги. Остальное золото ждёт его в развалинах корабля на песчаной отмели Мазербэнк.

Двое конвойных вдруг разом замирают. Прогулка длилась не больше четверти часа. Они поднимают головы. Альма с Пуссеном тоже.

– Чего вы встали? Вперёд!

Никто не шевельнулся. Улица Башенок вывела на площадь, где перед ними встала исполинская тень. Один из конвойных что-то пробормотал.

– Пошли! – приказывает ему комиссар.

Ноги у Жака Пуссена ватные. Бастилия. Веками эта тень с восемью зубчатыми башнями была главным ужасом французов, являлась им в кошмарах. Государственная тюрьма, где исчезали без суда.

Фарадон заставляет процессию двинуться дальше.

Глаза Альмы глядят выше башен. Она наконец-то видит небо. Площадь широкая – будто поляна посреди города. Они вышли из нагромождения тесных улиц, и всё кажется ей уже не таким мрачным. Сверкают тысячи звёзд.

Шагающий рядом Пуссен видит лишь черноту растущей впереди крепости, отвесные стены, ночных птиц, пропадающих в бойницах. Некоторые узники прожили под этой каменной грудой всю свою жизнь, пока их не похоронили под стеной такой же тёмной ночью.

Процессия останавливается у ворот. Через считаные секунды Пуссена поглотит мрак.

Четыре века назад, после чёрной чумы, Бастилия защищала короля от парижан на случай их мятежей. А превратившись в тюрьму, стала символом его абсолютной власти над народом.

Альма чуть опускает лампу, чтобы про неё забыли. Сейчас с Пуссеном расставаться нельзя. Комиссар стучит в ворота чугунным кольцом.

Тишина.

Слева от рва Бастилии их отделяет ряд домишек. Конвойные настороже. Они следят за арестованным. Приговорённый всего опаснее, когда конец уже близко.

– Кто идёт?

Из-за толщи дерева голос звучит глухо.

– Королевский указ, – отвечает комиссар.

Это стандартный обряд, когда приводят узника, которого нужно принять тайно. Даже не открылось узкое окошко на высоте глаз. Стражники не имеют права смотреть на лицо нового узника.

И снова ожидание. Дверь приотворяется. Караульные – в синих плащах с капюшоном, который служит им шорами. Ни слова. Когда заключённого вводят в первый двор, они отворачиваются.

Пуссен с конвоем минуют проходной двор. Они идут мимо складов, конюшен, солдатских казарм. Всё будто спит. Перед двойным подъёмным мостом они останавливаются.

– Ждите здесь.

Время течёт. Альма стоит, глядя вниз. Кажется, про её существование все забыли.

– Мне нужно идти. – Комиссар Фарадон вдруг заволновался. – Оставляю узника вам. Вернусь завтра в полдень.

Солдат даже не утруждает себя ответом. В любом случае без его помощи комиссар не уйдёт. Повисает тишина. Слышно, как шипят капли масла на горячем металле лампы.

У Пуссена сводит живот. Он смотрит на поднятый мост. И не может себе простить, что сам полез в волчью пасть. Но кто же волк? Кто разгадал его замысел?

– Чего мы ждём? – спрашивает комиссар.

– Я послал разбудить коменданта.

– Зачем? Вы могли уведомить его, дождавшись утра.

– Обычно он не принимает новых узников.

– Что-что?

Тот мост, что поуже, для пешеходов, наконец опускается. Им, должно быть, управляют в темноте призраки. Пятно света приходит в движение, пересекает ров, проникает в очередной двор. Мы всё ещё снаружи Бастилии, в череде окружающих её укреплений.

Второй двор меньше. Слева последние ворота ведут к большому подъёмному мосту в саму крепость. Справа – симпатичный дом коменданта: живая изгородь из самшита с вощёными листочками, кипарисы, запах роз. Над крыльцом горит факел. Кто-то спускается по ступеням и идёт к ним в шлёпанцах поверх шёлковых чулок. Это сам комендант.

– Комиссар?

– Господин комендант.

Они знакомы. Бастилия находится в том самом округе, полицией в котором ведает Фарадон. Что до маркиза де Лоне, он вяло руководит знаменитой тюрьмой уже тринадцать лет.

– Который час? – спрашивает он, прикрываясь рукой от света лампы.

Ему пятьдесят, глаза сидят глубоко, подбородок острый. Тонкие волосы закрывают уши. Вскочив с постели, он не успел надеть парик. На правой щеке отпечатались складки подушки.

Комиссар протягивает ему «письмо с печатью». Тот утыкается в него носом, разбирая.

– Откуда приказ? Я думал, король решил отказаться от этих писем.

Несколько дней назад, желая угодить Учредительному собранию, король послал зачитать перед ним проект декларации об отмене внесудебных арестов. А пока что комендант де Лоне как может избавляется от узников Бастилии. Десять дней назад маркиза де Сада отправили в Шарантон, под тем предлогом, что он кричал из окна башни всякие мерзости. На самом деле с начала года в крепости прибавился лишь один новенький, но это был Ревейон, владелец мануфактуры по соседству, пострадавший от мятежа собственных рабочих. Он пришёл в Бастилию сам, чтобы толпа его не убила, и через пару недель его отсюда выставили.

– Отправьте его в другое место, – говорит де Лоне, показывая на Пуссена. – В городе хватает застенков.

– Тюрьму Ла-Форс во время последних событий захватили и разграбили, а в Шатле не осталось ни одной свободной камеры.

Маркиз де Лоне чешет ухо. Всё его пугает. В прошлую ночь он наблюдал со стен крепости, как горят городские заставы. Он повторяет снова:

– Мне сказали никого не принимать и ждать королевского приказа.

– Ну так прекрасно, сударь. В этом письме – королевский приказ.

Комиссар настаивает, понизив голос:

– Сударь, за эту услугу вас вознаградят. Дело государственной важности. Завтра в полдень я приведу человека, который допросит его прямо в камере.