6
То ли впору бояться

Банкир был прав. Двенадцатого июля 1789 года изгнание министра финансов недолго оставалось тайной. С полудня новость бежит по Парижу, как огонь по сухому вереску. Не услышать её можно лишь будучи в самых глухих застенках или нежась весь день на мягких перинах. В половину первого все уже в курсе. Пожар разлетается по папертям, базарам, кофейням Пале-Руайаль. Многие даже не знают, что именно им известно, но уж известно наверняка! Они идут проведать соседей. Потрясают кулаком. Фамилия Неккер едва им знакома, но у каждого есть своё мнение: говорят, король самолично совершил дворцовый переворот или же это заговор королевы и её друзей.

Новость уже поднимается вверх по Бьевру – речушке, что проходит через Сен-Мишельское предместье и впадает в Сену возле парижского Ботанического сада. Весть об опале господина Неккера перескакивает плетни и живые изгороди. Вдоль русла тысячи людей заняты работой. Это нищий, всегда готовый вспыхнуть район. Такого дна не найдётся больше во всей стране: из речки выжимают всё, что только можно. Дубильщики скребут здесь свои кожи, отсюда берут воду для огородов, а также в красильни и пивоварни, а кишечники промывают здесь внутренности животных, чтобы потом сделать из них струны. Все эти люди здесь, несмотря на воскресный день. Ни один закон не смог отогнать их от этой речушки. Добежав до Сены, она марает её длинными, чёрными, жирными разводами.

Но выше по течению Бьевра, где вонь не такая крепкая, – сразу за двумя роскошными мануфактурами цветных тканей, которые берут из реки ещё чистую воду, – мы видим возле деревянного моста толпы прачек. Этот участок земли, именуемый Пайен, представляет собой холмистую лужайку с редкими деревцами в бельевых верёвках. Забываешь, что это ещё город. Десятки бочек без крышек стоят в неглубокой реке, на три четверти под водой. Их борта омывает течением. Внутри бочек, где сухо, стоят женщины и стирают бельё, так, чтобы не слишком трудить спину.

Альма и Сирим, стоя вплотную, делят одну на двоих. С самого утра они колотят и трут охапки хлопковых простыней. Жозеф порекомендовал их хозяйке, Франсуазе, и она отнюдь не жалеет. Альма с Сирим вдвоём работают за троих, занимая лишь одно место. А места на этой узенькой речушке до́роги: на ночь бочки закрывают крышкой на замок, чтобы никто другой не воспользовался.

Жозеф опять работает на доставке у той же хозяйки, как было до лета, когда её прачечная ещё швартовалась у Нового моста.

Франсуаза – порядочная женщина. Руки у неё как вальки, которыми бьют бельё, а поверх шиньона повязано что-то вроде клетчатой скатёрки. Она хорошо платит. Двадцать су в день девочкам, Жозефу чуть меньше – смотря по количеству ходок. Однако новость о высылке Неккера не идёт делам на пользу. Работа началась лишь несколько часов назад, и первые две тачки вернулись ни с чем. А должны были ломиться от грязного белья.

Жозеф ужё идёт обратно, разносить чистый груз, когда хозяйка останавливает его.

– Что там творится? – спрашивает Франсуаза у только вернувшихся из города.

– Повсюду люди, – отвечает один, – все повыходили на улицы.

– Они забираются в тачки. Роются в наших мешках. Делают себе флаги из рубашек. То ли в карнавал играют, то ли в войну.

– Через Париж не пройти, госпожа Франсуаза. Нужно ждать до завтра.

– А мои девочки? – говорит хозяйка. – Им-то что делать?

Жестом главнокомандующего она обводит реку и свою армию прачек.

– Будем ждать, – отвечает кто-то из женщин. – Всё равно сегодня никто и кюлотов стирать не отдаст.

Ниже по течению Сирим с Альмой заканчивают полоскать пятьдесят носовых платков и отправляют их сушиться на берег. В воде перед ними остались мокнуть лишь несколько рубах – и это всё. С грязным бельём заминка.

Франсуаза, скрестив на груди мускулистые руки, склоняет голову набок. Потом чешет её под клетчатым платком-скатертью.

– Ладно. Тогда кончаем и сворачиваемся на сегодня. Завтра всё будет позади.

Она не может знать, что назавтра Крулебарбская застава, всего в минуте хода, будет полыхать выше домов. Весь район окажется отрезан. Четыре года назад вокруг Парижа построили полсотни застав, чтобы брать налог со всего, что ввозится в город, и вот уже несколько дней, как большая их часть страдает от поджогов.

Народ в ярости, а когда становится жарко, гнев первым делом выплёскивают на пошлины, из-за которых всё в Париже дороже в три раза.

Через час Альма, Сирим и Жозеф покидают землю Пайен с её мыльными водами.

Шагая по переулку между рядами лачуг, Альма считает в ладони монетки, заработанные за утро. Кассу держит она. Всего за какой-нибудь день она превратилась в предпринимательницу. Она сложила вместе всю их выручку. Железки кажутся ей глупостью, но раз для отъезда нужны деньги, она их заработает. И за утро, стирая в своей бочке, она успела много что обдумать.

– Я посчитала. Твой план не работает.

– Всё будет хорошо, – говорит Жозеф. – Завтра мы продолжим.

– Говорю же, ничего не выходит. Сколько нам останется, когда всё съест хлеб?

Жозеф делает вид, что не слышал.

Они по-прежнему в районе Святого Марселя. По центру улицы ещё с прошлой грозы скопилась грязь. Они идут ближе к краю, где пробивается жёлтая травка. Их обгоняют какие-то люди. Все спешат в одну сторону.

– Хлеб стоит пять су за фунт, – продолжает Альма. – Чтобы не умереть с голоду, нам нужно по десять-пятнадцать су на каждого. Сколько останется на плавание? Каждый день хлеб будет съедать всё, что мы заработаем.

Жозеф идёт руки в карманы. Он старается не встречаться взглядом с Альмой. Потому что прекрасно знает: она права. Так у них уйдут годы. Но как быть иначе?

Альма не знает, но слова её выражают тот же гнев, который закипает этим днём по всему Парижу. С зимы цена на хлеб взлетела вдвое. Грядущий урожай должен быть неплохим, но сильно задержится из-за самой длинной и самой страшной зимы, какую только помнят французы. Даже в марте по водам Сены ещё плыли льдины. Приходилось полагаться на прошлогодние запасы, однако год назад стояла сушь, а затем в июле через всю Францию прошла буря с градом, побив уже зрелую пшеницу прежде, чем её успели убрать. Амбары стояли полупустые.

Как продержаться до новой жатвы, когда двадцать семь миллионов французов питаются одним хлебом? Государство делает что может. Запрещает продавать зерно за рубеж, спешно пытается купить его у соседей. В городах булочные переоборудуются в крепости, чтобы защищаться от грабежей.

Сирим идёт чуть позади Альмы с Жозефом и несёт в руках башмачки. Вполголоса она задаёт очередной странный вопрос:

– Зачем есть хлеб, если его не даёт ни одно дерево?

Зной нестерпимый. Впереди на улице Муфтар дома как будто задремали. Однако никто из жильцов не прикорнул после обеда тем воскресным днём. Все они покинули дома – их тянет в центр Парижа, точно магнитом.

Уже несколько месяцев, как толпы то и дело возникают в разных частях королевства. Набрасываются на кого-то, в ком заподозрили спекулянта мукой, кидают камни в епископа, пишут краской опасные буквы на некоторых домах. Одну парижскую мануфактуру возле Бастилии разгромили после того, как владелец, Ревейон, задумал сократить выплаты рабочим. Это случилось три месяца назад. Бунтовщики забрались на крыши домов. Стали срывать черепицу, разбирать каминные трубы на кирпичи, запуская всем этим в солдат, которым было приказано открывать огонь. Большинство из тех, кого на следующий день нашли мёртвыми на мостовой, жили в лачугах предместья Святого Марселя.

Теперь, опасаясь подобных волнений, власти разместили солдат по всему городу. Значительная их часть встала лагерем на Марсовом поле, рядом с Военной школой. И каждую неделю прибывают всё новые полки. Ползут слухи, что король боится собственного народа. И вместо хлеба посылает ему свою армию. Присутствие военных только усугубляет дело: на них смотрят с завистью, потому что вот они, рядом, и каждый день получают пайку хлеба.

Возле моста за собором Парижской Богоматери Альму, Сирим и Жозефа резко толкают в спины. Толпа возникла внезапно и уносит их с собой. Как будто весь город решил вдруг перейти здесь реку. Все стучат и гремят тем, что попадается под руку. Распевают что-то, но Альма не понимает слов. Взгляды устремляются вверх, на серые башни собора. Видно, кто-то забрался на них, вышибив двери. И теперь бьёт набат: мелкий, частый колокольный звон, серьёзный и беспокойный, каким подают тревогу.

Друзья сцепились локтями, чтобы не потерять друг друга. И дают нести себя этой огромной волне, от каких на море захватывает дух и не знаешь, то ли восторгаться, то ли впору бояться.

7
Трут вспыхнет

Ведь в любом случае Альме с друзьями делать больше нечего. Ни работы, ни крыши над головой. Так почему бы не довериться потоку, как все эти женщины и мужчины, которые больше не могут терпеть? Многие из них работают, но вынуждены менять работу каждый день, как и жильё, потому что больше не могут за него платить. А кроме них в городе ещё сто тысяч бродяг и нищих. Одни родом отсюда, другие пришли издалека, подгоняемые голодом, а третьи – из тех уголков Франции, где скудость полевых работ восполняют прядением льна и тканьём хлопка. Из-за конкуренции с Англией всё встало. Ткацкие станки теперь пылятся в сараях, там, где раньше лежали давно распроданные жернова.

В три часа пополудни Жак Пуссен смотрит на всё прибывающую толпу на углу улицы Шарло. Он стоит у окна в лавке часовщика, расположенной на четвёртом этаже дома по бульвару Тампля.

– Я могу купить и остальные, – говорит позади него часовщик.

Пуссен только что продал ему несколько золотых капель. Из-за них по окрестным улицам о нём уже говорят. Зато теперь у него в кармане кошелёк с менее приметными монетами – на случай, если нужно расплатиться с доставщиком или носильщиками портшеза.

– Спасибо, – отвечает Пуссен. – Как-нибудь в другой раз.

– Как посмотришь на всё это, – шепчет часовщик, указывая на протестующих, – начинаешь сомневаться, что другой раз настанет.

Они покончили с расчётами и, привлечённые шумом, подошли к окну. На бульваре столпилось две тысячи человек. На противоположной стороне – музей восковых фигур. Двери открыты. Оттуда выходят мужчины и женщины. В толпе только что подняли в воздух две фигуры в человеческий рост. Их передают из рук в руки, как больших кукол.

– Это фигура Неккера, министра финансов, – говорит часовщик, – король только что его выслал.

Толпа до того подвижная и плотная, что некоторые забираются друг другу на плечи или на ветви деревьев.

– А второй – это…

Он пытается разглядеть сквозь кроны лип, растущих по обе стороны бульвара.

Но Пуссен его больше не слышит. Он прижался лбом к стеклу. На верхушке дерева, почти на одной с ним высоте, он заметил лицо. Темнокожую девушку забросило сюда людской волной.

Она смотрит на него. Последний раз он видел её больше двух лет назад, на корабле, недалеко от Африканского побережья. Как забыть? На ней зелёное платье. Рукава до локтей. Одна рука ухватилась за ветку над головой.

– Альма… – выговаривает он.

Она тоже его узнала. Альма помнит этого мужчину: вместе с Жозефом они нашли её, раненую, в глубине погреба. Ей было холодно. И, в свете лампы, она впервые увидела лица с такой белой кожей, точно это маленькие призраки.

Пуссен выходит из лавки, сбегает по лестнице, ныряет в толчею на улице. Он пытается добраться до ближней к дому липы. Но толпа приходит в движение. Он поднимает глаза, вглядывается между веток. Альма исчезла. Она слишком боялась потерять Жозефа и Сирим. Волна унесла их втроём.