– Я хотела сказать, – объясняет она, стараясь загладить промах, – что мне рекомендовали это заведение. Один сосед назвал вашу фамилию. Вероятно, он имел в виду господина Делиза-старшего.

Молодой человек подходит, по-прежнему шепча:

– У моего отца другая фамилия. Его зовут Даламбер. Он владеет сахарной плантацией на Северной равнине. Однако живёт в Бордо, и до сих пор я не имел чести с ним видеться.

– Замечательно, – говорит Амелия, решив не углубляться в семейные дела Делиза. – Прекрасно. Я всё уяснила, спасибо.

Ей хочется как можно скорее закончить этот разговор и взять передышку. Она пятится, отступает к диванчику у окна.

Однако, когда она уже готова на него опуститься, юноша вскрикивает так, что она подскакивает. И оборачивается. На диванчике лежит девушка. Амелия чуть её не раздавила.

Вдвоём они смотрят на девушку. Сердце у Амелии колотится. Она очень испугалась.

– Прошу прощения, – шепчет Делиз. – Я не хотел её будить. Она много недель провела в дороге.

Девушка открывает глаза и потягивается. Он представляет её:

– Моя сестра Жанна.

Девушка встаёт. Кожа у неё точно того же оттенка, что и у брата, только под глазами ещё веснушки.

Амелия отходит, пропуская её. Они встречаются взглядами, здороваются кивком. Они плыли на одном корабле. Но за весь переход не заговорили ни разу. Амелия ела у себя в каюте и выходила редко.

На набережной Нанта Жанна показалась ей темнокожей, как девушки из Казаманса. Здесь же она скорее выглядела сицилийкой или кордованкой.

Жанна Делиз пересекает комнату и выходит.

– Ваша смета у меня, – говорит Жюльен Амелии. – Я найду вам сто тысяч трёхлетних саженцев кофе.

– Прекрасно.

– Вы уверены, что вам нужны именно они? Это большой риск. Почти взрослые растения… Лучше проращивать прямо на месте.

– Нужно, чтобы они скорее начали плодоносить. У меня нет времени. Через год я посажу вдвое больше.

Меньше двух месяцев назад Амелия подписала во Франции договор о займе, по которому через два года ей нужно будет выплатить четыреста пятьдесят тысяч ливров. Это безумие. Она подсчитала: на поиски этой суммы остаётся всего шестьсот девяносто дней.

Она пробегает глазами протянутый листок. Внизу стоит имя: Жюльен Делиз.

– А остальное?

– Остальное я смогу доставить в «Красные земли» в начале сентября.

– В конце августа, пожалуйста, – говорит она, подходя к чернильнице с перьями. – Работы на кофейной плантации должны начаться сразу же, как кончится уборка тростника. Доставка в конце августа, сударь, или мне лучше обратиться к кому-то другому?

Она занесла перо над бумагой.

– Конец августа, – говорит Делиз.

Она ставит подпись и выкладывает на стол стопку новеньких банкнот. Делиз подписывает следом.

– Вам повезло, Жюльен. Первую половину я плачу вам французскими ливрами.

Он складывает деньги в жилет, не пересчитав, и подходит к двойной двери на главную улицу, чтобы снять засов. Амелия следит за его движениями. И вдруг беспокоится: не назвала ли она его сейчас Жюльеном?

Он заметил, что цветок из её волос исчез.

– Моя сестра тоже была во Франции последние годы, – говорит он, открывая дверь.

– Знаю. Я плыла на том же корабле. Она не из болтливых.

– Наш отец хотел, чтобы она отучилась два года в пансионе в Бордо. За это время она видела его дважды, когда он выходил из церкви после службы, зато теперь владеет скрипкой и спинетом и умеет делать реверанс.

Дверь по-прежнему открыта. Он изображает задумчивость.

– Кому ей делать реверанс в наших краях?

Амелия выходит. Оборачивается, чтобы пожать ему руку.

– До свидания, сударь.

– До свидания.

На улице стало темнее. Солнце здесь круглый год заходит быстро, в шесть вечера. Подняв глаза, Амелия ещё может прочесть красные буквы на синем фасаде: «Оптовая лавка Делиза».

– Скажите, сударь… – спрашивает она.

Ей видно лишь лицо юноши в просвете между косяком и дверью.

– Откуда берутся фамилии, если не от отца?

Он замирает.

– Мою мать звали Лиз.

Он выглядывает из лавки и заодно смотрит на алеющее слева небо.

– Ей дали свободу, как раз когда отец уехал. Но она знала её недолго. Когда Жанне было десять, она умерла.

Жюльен Делиз поворачивается к пристально смотрящей на него Амелии.

– Конец августа, – он опускает глаза, – верно? Так мы условились: непременно в конце августа.

– В конце августа.

Он закрывает лавку. Она уходит.

Совсем неподалёку Сум сидит на площади рядом с фонтаном.

Ему сказали ждать на этом мокром камне. Вокруг ещё кипит суета базара. До него долетают запахи фруктов, ракушек, солёной рыбы. Это рынок для чёрных на площади Клюни. Большие навесы уже начинают сворачивать. Есть несколько высоких столов для мяса, остальное лежит на циновках или в корзинах: маниок, бананы, карибская капуста, но также и крабы, корм для скота, африканское просо, вязанки гвинейского сорго…

Суму мог бы понравиться этот островок среди города. Уголок, отгороженный от жестокого мира. Однако здесь, как и везде, его всё пугает. Он в третий раз пересёк океан. С него хватит. Ничто не сравнится с первым переходом – месяцами мрака и неведения, вырвавшими его из Африки, – однако последний разбередил его старые раны.

Белая девушка ни разу не взглянула на него толком с тех пор, как он ей принадлежит. Она обходится с ним неплохо. Всё, что нужно, у Сума есть. Однако каждый миг две пустоты зияют спереди и сзади: тревога перед тем, что его ждёт, и страх забыть лица родных.

Чтобы удержать семью в памяти, он переселил её в пальцы на руке: Лам, Альма, Нао, Мози и он сам.

Зимой, во Франции, когда солнце забывало вставать, а снег жёг ему руки, он сжимал в кармане кулак, утешая себя. Это был его секрет. Вся семья, вместе, у него в кармане. Его спрашивали с усмешкой:

– Что ты там прячешь, Жюстен? Ты, никак, богач?

Снег падал хлопьями на волосы, на нос, а он глубже прятал кулак. И закрывал глаза. Он был большим пальцем, а остальные его обнимали. Да, он был богат, потому что мог вспоминать дом на дереве и ночи в сезон дождей, в двух тысячах миль оттуда.

9
Мета садов

Ранее в тот же день, когда стоял самый зной, к одной из смоковниц на базарной площади приковали на несколько часов человека. Над ним повесили табличку: «Негр, дерзящий белым».

Несчастный Сум никак не мог взглянуть приговорённому в глаза.

Его оставили здесь в назидание всем, кто ходит этой площадью по воскресеньям. На суде, решавшем его судьбу, постановили, что затем его накажут плетьми, после чего его ждут кандалы и три года принудительных работ. В пять часов солдат милиции увёл его, но что-то осталось в воздухе от наказанного мужчины и клубилось теперь вокруг Сума.

С тех пор как его схватили в долине Изейя, в него просачивалось страдание всех, кого он встречал, – так ящерица юркает на пятнышко солнца. Вот она, уязвимость народа око, которая, быть может, его и погубит.

Ночь для Сума никогда не приносит облегчения. А уже темнеет. Белая девушка до сих пор не вернулась. В этот час он обычно впадает в тоску. Но рядом двое мужчин и женщина: они присели у фонтана, и он внимательно прислушивается к их голосам.

Они подошли с разных сторон, как будто не знакомы. Один из них промывает клубни ямса от земли. Другой осторожно наполняет водой бутылки. Третья – женщина в годах. На голове у неё белый платок, она сидит на камне возле декоративной колонны фонтана. И кажется, будто говорит сама с собой.

Перед ними струится чистейшая вода. Она течёт из монастырского источника на соседней улице. Воду вывели сюда, когда семь-восемь лет назад мостили площадь. Но сердце Сума, незаметно для него самого, утоляет вовсе не прохладная влага, а те слова, которые льются между тремя людьми:

– Сколько? – говорит женщина.

– В горах тридцать, женщин и мужчин поровну. Скоро остальные беглые подойдут.

Они ни разу не взглянули друг на друга. Сум знает их язык – фанти, язык его отца, Мози.

– Могу дать два ружья, – говорит человек с бутылками. – Спрячу вечером под манговым деревом.

– А как с едой? – спрашивает женщина.

– Теперь в горах есть сады. Ямс оттуда. Хватает, чтобы прокормить всех там, наверху. Ещё на птиц охотимся. И крадём кур с поросятами на равнинах.

Это заговорил мужчина с ямсом. Губы у него почти не шевелятся.

– Двум девочкам нужно уйти от нас как можно скорее, – говорит пожилая женщина в платке.

И шепчет ещё тише:

– Новый хозяин плох.

– Все хозяева плохи. Одна свобода – хорошая госпожа.

Сидящий рядом Сум перестал дышать. Он слушает.

– Если тем девочкам идти в горы… – начинает женщина с платком.

– Пусть идут, – распоряжается мужчина.

– Одна теперь почти не ходит.

Человек с ямсом замолкает. Какое-то время он думает.

– Не знаю. Я поговорю с остальными, – отвечает он. – Насчёт той, что не ходит, отвечу тебе в воскресенье.

– Скажи им, что если она останется у нас, то ещё через воскресенье её не будет в живых. Новый хозяин плох.

– Я поговорю.

Сум слышит лишь эти три голоса, сплетённые шумом воды. Город исчез. И только свобода плещется посреди мира.

– А ты? – спрашивает один из них у женщины.

Она улыбается.

– Я уже старая.

– Там, наверху, есть и старее тебя.

– Мне лучше оставаться внизу и помогать уйти тем, у кого жизнь ещё впереди.

Секунду она молча думает об оставшейся позади собственной жизни.

Но вдруг распрямляется. Она знает, что управляющий её хозяина по воскресеньям в городе. Наверняка он за ней следит. Он опасается её, всеми уважаемой рабыни. Новый хозяин зовёт её Эстер, как королеву, защищавшую свой народ. Он думал унизить её, в очередной раз отобрав имя. За жизнь она сменила четыре: каждый раз, когда её продавали. Однако Эстер – единственное, которым она гордится, не считая её первого, детского, которое она держит в секрете и даже одна не может произнести без слёз.

Эстер бросает взгляд на Сума. Он давно здесь сидит. И слушает. Нужно быть осмотрительнее. Она встречала предателей среди темнокожих. У хозяина везде уши. Цвет кожи не говорит ничего: ни плохого, ни хорошего.

Но первое, что привлекает её внимание, – это звук… Лёгкое потрескивание, идущее от этого парня. Эстер опускает взгляд на камень, на котором он сидит. Отбрасываемая им тень становится плотнее, оживает, прорастает. Одной ладонью он опирается на камень. В том месте тень светлеет и даже зеленеет между пальцами, будто скрутившиеся травинки с лужайки.

Остальные двое у фонтана тоже смотрят на Сума, но он как будто ничего не замечает. В щелях между камней под полами его куртки прорастают закатившиеся туда зёрна чечевицы и горчицы. Они лопаются, раскрывшись, и белеют в тени.

– Уже темнеет, Эстер.

Она узнаёт голос за спиной.

– Забирай этого бедного паренька и пойдём.

Старая Эстер оборачивается на белого мужчину, возникшего из-за навесов торговцев. Это управляющий её хозяина. Он указывает на Сума тростью, не сводя глаз с тёмной зелени, которая пробивается, вьётся, распускается вокруг него на камнях.

– Забирай его, – повторяет он. – И веди к нам в имение.

– Он не из наших.

– Слушайся. Бери его с собой.

– У него наверняка есть хозяин, сударь, и он станет его искать.

Управляющий медленно тянет носом воздух. Время от времени пол-лица у него передёргивает судорогой.

– Если ты, Эстер, скажешь ещё хоть слово…

Он чешет голову рукоятью трости.

Сум в ужасе смотрит, как старая женщина встаёт и подходит к нему. Он только теперь заметил расползающийся вокруг него живой ковёр. А ведь думал, что избавился от этой чертовщины. Но, на его несчастье, оно с ним навсегда. Он спешно пытается как-нибудь прикрыть всё курткой, которая ему велика.