– Тогда она сказала, что её зовут на стажировку в другую лабораторию. Я спросил: поедешь? Она ответила: «Если ты не против». Я сказал, что не против, если она вернётся. И она ответила: «Я всегда возвращаюсь туда, где мне спокойно». Тогда я понял, что она считает меня своим домом. Не потому, что я ей что—то обещал, а потому что ей со мной было тихо. Мне этого хватило.

Он снова замолчал. На этот раз не потому, что не знал, что сказать, а потому что не хотел торопить слова.

– Это был лучший ответ. Самый честный. Там не было обещаний, только ясность. Мне этого хватило.

Игорь затих. Ладони лежали на коленях открытыми, не ради позы – просто устал держать кулаки. В глазах не было ни жалобы, ни просьбы. Только человек, у которого всё уже случилось и слов осталось ровно столько, сколько нужно сказать.

Вениамин Степанович находился в зале неподалёку от камина, стоя спиной к остальным. Ни одного жеста, ни звука. Только прямая, напряжённая спина. Он не двигался, но по тому, как медленно поднимались и опускались плечи, было видно: дыхание сбито не от усталости, а от усилия сдерживать себя.

Рикошетников медленно развернулся и прошёл через центр помещения, не глядя по сторонам, хотя его внимание, казалось, охватывало всех сразу. Пространство изменилось: тишина стала ощутимо вязкой, гости словно по сигналу отступили, стараясь не выдать себя лишним движением.

Профессор сделал ещё один круг, затем остановился рядом с креслом, не садясь. Обеими руками он сжал спинку, будто это усилие помогало ему сохранить остатки самообладания. Лицо оставалось почти каменным, но именно в его неподвижности чувствовалось напряжение. Ни гнева, ни боли – только хрупкое равновесие, в котором легко было бы разглядеть слабость, если бы не глаза. На лбу появилась едва заметная испарина – признак того, что напряжение длилось слишком долго.

Гости отводили взгляды. Даже те, кто недавно шептался, теперь стояли молча, не зная, куда себя деть. Каждый в зале чувствовал: профессор не просто раздражён – он стоит рядом с краем и боится взглянуть вниз.

Когда из—за двери донёсся тихий щелчок, профессор вздрогнул едва заметно, но достаточно, чтобы окружающие это увидели. Один из официантов неловко кашлянул. Вениамин медленно повернул голову и посмотрел прямо на него тяжёлым непроницаемым взглядом. Официант тут же отступил и скрылся за спинами гостей.

Вениамин Степанович снова пошёл по залу: мимо стола, вдоль буфета и стены. Двигался медленно, с отчётливой сдержанностью, будто ходьба была единственным, что он мог контролировать. Наконец он остановился у окна, вглядываясь в тёмное стекло. Там ничего не было, лишь отражение – не столько его собственное, сколько пустоты за спиной.

Рикошетников сделал шаг назад, медленно подошёл к стене и опёрся ладонью, словно искал опору. Он глубоко выдохнул, будто сдерживал не воздух – слова. Губы дрогнули, но он не заговорил. Не от растерянности, а потому, что понимал: любое слово сейчас станет трещиной, которая расколет всё.

Он так и остался стоять. Никто не приближался, чувствуя, что нарушить это хрупкое равновесие, значит, подтолкнуть его к краю. Если кто—то заговорит или сделает шаг, будет поздно.

Секретарь профессора, Наталья Сергеевна, сидела у окна в служебной комнате на втором этаже, куда временно перенесли опрос сотрудников. Свет падал сбоку, отчего складки на её юбке казались резче. Руки спокойно лежали на коленях. В её глазах была усталость – не от страха, а от накопленных за годы знаний, которым давно не было применения. Она смотрела на оперативника прямо, без попыток что—либо доказать.

Сиротин не торопился открывать блокнот, просто слушал. Он почувствовал, что спешка здесь будет лишней.

– Вы спрашиваете про Павла и Игоря? – уточнила она. – Да, напряжение было. Не с первого дня, постепенно. У Игоря хватало ума не занимать чужое место, а у Павла не хватало терпения видеть, как рядом кто—то молчит, но не исчезает.

Она машинально поправила край рукава.

– Они были разными. Не противоположностями, а как два человека, которым неудобно быть в одной комнате, но приходится. Не из—за характера – из—за Софьи. Это было заметно не в словах, а в поведении. Павел становился резче, Игорь – тише. Один напряжён, другой – собран. Это не противостояние, а столкновение.

– А Софья?

Наталья Сергеевна чуть опустила взгляд.

– Она была внимательной, осторожной, но не холодной. Никогда не давала повода ни одному, ни другому. Вела себя сдержанно, уважительно. Но с Игорем было иначе, – она помолчала. – Не любовь в привычном смысле, не взгляды, не касания. Просто когда они стояли рядом, между ними исчезала граница. Не физическая, а та, которая держит людей на расстоянии. Для неё всё происходящее рядом с ним имело другой темп.

Сиротин сделал короткую пометку. Наталья продолжила сама:

– Павел это чувствовал, и его это раздражало. Он хотел быть первым. А Игорь просто был рядом. Не обострял, не конкурировал. Его устойчивое присутствие бесило Павла больше всего – потому что обвинить было не в чем. Нельзя упрекнуть – значит, нельзя победить.

– Вспышки были?

– Нет. Ни одного громкого конфликта. Всё было тише, но хуже. Такое напряжение не рассеивается, оно впитывается в пространство. Иногда в лаборатории невозможно было находиться – все это чувствовали. Софья старалась сгладить ситуацию: давала Павлу отдельные поручения, Игорю – другие задачи. Но между ними уже было что—то, чего не изменить.

– Вы видели их вместе?

– Да. Не часто, но достаточно, чтобы понять. С Игорем она говорила иначе – проще. Без тех маленьких оборонительных слов, которыми мы защищаемся от чужих. Между ними была спокойная естественность. Она знала, что он рядом, и не контролировала себя.

Секретарь замолчала. Руки по—прежнему лежали на коленях без единого лишнего движения. Лицо было спокойно, только голос выдавал напряжение.

– Игорь вёл себя спокойно не потому, что что—то скрывал, – добавила она. – Он просто не считал нужным объясняться. Когда человек не объясняется, это раздражает сильнее, чем крик.

Сиротин записал лишь одну строчку, остальное запомнил.

– Вы знали об их отношениях?

– Нет, только догадывалась. Но теперь, когда всё это случилось… – она покачала головой, – понимаю, между ними действительно было что—то серьёзное и давно. Не короткий роман, а большее. Без слов и подтверждений. Настоящее. И этого хватало, чтобы остальное начало рушиться.

Она поднялась, встретившись взглядом с Сиротиным, не ожидая разрешения. В её жесте не было вызова или страха – только уверенность, что сказала ровно столько, сколько могла.

Сиротин неспеша направился к Павлу. Остановился рядом, слегка наклонил голову, чтобы не выглядеть навязчивым:

– Можно вас на минуту?

Павел вздрогнул – не от слов, а от тона. Будто его застали врасплох в момент, когда он был уверен, что никто к нему не подойдёт. Он стоял на границе света и тени от ламп. Шагнул осторожно, словно ступая по тонкому льду.

– Конечно, – ответил он тихо и неуверенно.

Они отошли на несколько шагов к краю гостиной, где было чуть темнее, и их разговор не привлекал внимания. Павел двигался напряжённо, плечи были подняты, будто он нёс на себе тяжесть. Руки дрожали, и он держал их в карманах. Каждый шаг давался ему с трудом, словно воздух сгущался вокруг него.

– Вы знали, что у Игоря и Софьи были близкие отношения? – спросил Сиротин спокойно, глядя чуть в сторону, чтобы не давить взглядом.

Павел опустил глаза. Лицо его побледнело. Сначала молчал, потом медленно кивнул:

– Знал.

– Давно?

– Не знаю. Сначала догадывался. Потом понял.

Ответ был коротким, будто Павел проглатывал лишние слова. Сиротин не торопил, ожидая продолжения.

– Вас это злило?

– Да, – сказал Павел. – Нет, не то чтобы злило… Это было неправильно.

Он говорил отрывисто – не из—за спешки, просто слова застревали в горле.

– Он не подходил ей. Он был… просто Игорь. Всегда рядом, как тень, будто нарочно. Она улыбалась ему иначе, словно видела в нём что—то, чего никогда не замечала во мне.

Сиротин ничего не сказал, только слегка нахмурился. Павел продолжил:

– Я думал, она поймёт. Что её тянуло к нему не потому, что он был нужен, а потому, что он оказался рядом. Что это была привычка, а не чувство. Что это не то. Она должна была это понять.

– Вы любили её?

Павел замер. Медленно сел на подлокотник ближайшего кресла и долго смотрел в пол. Губы его шевелились беззвучно.

– Да, – сказал наконец. – Любил. Не как в книгах. Просто хотел, чтобы она была со мной. Чтобы всё стало правильно. Чтобы всё встало на место.

Он закрыл лицо руками. Не плакал – просто не хотел, чтобы кто—либо видел его глаза. Сиротин не приближался. В комнате было тихо; только часы на стене, которые раньше никто не замечал, начали отсчитывать секунды.

– Это была ошибка, – тихо произнёс Павел. – Она не должна была быть с ним. Я думал, если подождать, всё изменится. А потом стало поздно.

Он снова замолчал. Дышал тяжело. Вся его фигура казалась сжатой – не от страха, а от чего—то более глубокого, вины, для которой он ещё не подобрал слов.

Сиротин внимательно смотрел на него. Всё остальное он уже услышал – даже то, что не было сказано.

Кабинет словно перестал быть частью дома. Здесь было другое время, другая температура, другая плотность воздуха. Стены не давили, но и не отпускали. Свет от лампы чётко ограничивал пространство, за которым всё теряло резкость.

Анненков не двигался, сидел за столом в той же позе, в какой остался после ухода Игоря. Руки спокойно лежали на столе, между пальцами карандаш – не для записи, а чтобы занять руки. Перед ним лист с бессмысленными линиями и петлями, начерченными для того, чтобы удержать себя от поспешных выводов.

Он не считал себя интуитивным следователем. Но сейчас чувствовал, что логика здесь отступает. В деле что—то не сходилось на структурном уровне. Факты были, слова были, реакции и отношения присутствовали, но всё происходило будто внутри закрытого сосуда, изолированного от здравого смысла.

Игорь ушёл спокойно, но оставил после себя тяжесть. Казалось, воздух в кабинете изменился после того, как закрылась дверь. Ощущение, что сказано было не всё, хотя и произнесённого оказалось слишком много.

Анненков мысленно прокручивал имена. Софья, Игорь, Павел, сам профессор, Родион, Милена, Оксана – каждый присутствовал в этой плотной тишине. Никто из них не стоял в стороне, все были связаны с произошедшим и никто не был свободен от подозрений – особенно тот, кто казался совершенно чистым.

Мысли собирались в тугой упрямый узел. Каждый жест, взгляд, интонация приобретали значение. Вес не улик – вес смысла.

Дверь открылась без стука – уверенно, но без резкости, как бывает между людьми, давно привыкшими друг к другу.

Сиротин вошёл быстро, но без суеты, и аккуратно закрыл дверь. В его движениях была военная чёткость, дополненная непривычной осторожностью.

– Только что поговорил с Крупениной, личным секретарём профессора, – сказал он.

Анненков кивнул. Сиротин продолжил.

– Подтвердила: отношения Павла и Игоря с самого начала были сложными. Никаких открытых конфликтов – всё держалось на грани. На работе они почти не пересекались напрямую, но, когда это случалось, атмосфера становилась вязкой. Павел пытался доминировать, быть первым, активным. Игорь, наоборот, был молчаливым, собранным, незаметно присутствовал рядом. Софья держалась ровно с обоими, но по—разному. С Игорем могла молчать, сохраняя контакт. С Павлом всё время возникало напряжение, будто ей приходилось тщательно подбирать тон и слова. Это не ревность, не конкуренция – скорее оба знали, что существует что—то третье, связывающее их, и никто не мог это назвать вслух.

Анненков слушал, не меняя выражения лица. Только пальцы чуть сильнее сжали карандаш.