Я родилась и выросла в Москве и с детства ездила на метро, машины у нас в семье не было. В гости и из гостей, в музей или театр, до электрички или к папе на работу – я помню метро девяностых. Оно было не столько средством передвижения, сколько возможностью узнать мир, увидеть тех, кто отличается от меня. Нищие желтолицые дети, женщины с навечно примотанными к груди младенцами, ансамбли “афганцев”, перекрикивающих вагонный шум. Мне как ребёнку обычно уступали место, дарили конфеты, почему-то пытались всучить деньги – от них мама резко отказывалась, а конфеты заставляла выбрасывать в урну при выходе. “Никогда ничего не бери у чужих людей”. Лет в двенадцать-тринадцать я начала ездить без родителей: в школу, в гости, к родственникам – и однажды потерялась. Перешла на незнакомую ветку, села в поезд и только к следующей станции сообразила, что еду не туда. Я выбежала и остановилась в центре зала, пытаясь сориентироваться и не выдать себя: потеряться было стыдно. Кажется, это была красная ветка: “Охотный Ряд” или “Библиотека имени Ленина”, станция казалась старой, своды – низкими. Я поняла, что нужно вернуться тем же путём, справилась с тревогой и села в обратный поезд. Мне стало легко и смешно: и как я могла заблудиться? Но много лет во снах я ошибаюсь веткой, выхожу на неизвестной станции, поезд везёт меня явно не туда, и я куда-то не успеваю, а вернуться уже не могу.

В 2002-м я жила у папы на “Дубровке”, в трёх километрах от Театрального центра, а в школу ездила в Текстильщики. Мы с папой не смотрели телевизор и не знали о захвате заложников. 24 октября я проснулась раньше будильника – от хлопков, хотя, как я прочитала позже, никаких выстрелов не было. Папа отправился на работу, я – в школу. Было очень тихо, на улицах почти никого, и ни одного автобуса. Я долго ждала на остановке, в итоге поехала на метро и опоздала на первый урок. О теракте я узнала, когда учителя спросили, почему я приехала, кто выпустил меня из дома. Я, по-моему, вообще ничего не поняла, кроме того, что меня отпустили с уроков. Потом, уже в старших классах, на уроках обществознания мы устраивали дебаты – кто виноват, что делать, как можно было избежать теракта. Я была совершенно уверена в том, что всё знаю, всё прочитала о теракте, о войне в Чечне; как и в том, что я будущий юрист, как папа.

Когда я разговариваю с друзьями и знакомыми и речь заходит о терактах в Москве, то оказывается, что все москвичи их помнят, но каждый какой-то отдельный помнит лучше. “Помнишь взрыв в поезде между «Павелецкой» и «Автозаводской»?”, “да, если бы террорист не ошибся, то Москва-река хлынула бы в тоннель и всё метро бы затопило”, “в час пик, в восемь утра”, “жесть, фильм-катастрофа”. Кто-то помнит теракт в аэропорту Домодедово, после чего там установили рамки на входе. С тех пор я обращаю внимание на все оставленные вещи, на все чёрные неприметные сумки, пакеты и тележки, рядом с которыми никого нет. Я спускаюсь в метро – мой рюкзак просвечивают, прохожу мимо мраморной мемориальной таблички с фамилиями погибших на “Автозаводской” – под ней свежие цветы. Почему-то это всегда гвоздики – я включаю вайфай и читаю: в Древней Греции они считались оберегом, в Риме гвоздики вручались победителям, в христианстве – символ скорби, во времена Наполеона жёны французских солдат вручали им цветы, когда те отправлялись на войну. Бомба весила почти двадцать килограмм, террорист-смертник пронёс её в рюкзаке, поражающими элементами были болты и гайки. После взрыва машинист остановил поезд, открыл двери, и тысяча людей вернулись обратно к “Автозаводской”, а около полусотни человек пошли к “Павелецкой”, несколько километров по тоннелю. Когда поезд останавливается в тоннеле, с тех пор я представляю, что нужно будет идти по рельсам – проверяю процент заряда в телефоне, думаю, на сколько хватит фонарика. “Абонент не отвечает или временно недоступен”.

На следующий день после теракта на “Лубянке” и “Парке культуры” я ехала в метро на работу к “Китай-городу”: в полупустых поездах были одни мужчины и ни одного мигранта. Кадры с камер наблюдения, списки погибших, ежечасные новости, подогревающие тревогу, – конечно, было не по себе. Но прошло несколько дней, и метро снова стало многолюдным, поезд уже не проезжал Лубянку, и никто в испуге не разглядывал станцию через окно. Москва перемолола всех – погибших, пострадавших, террористов. На “Китай-городе”, хоть я работала там несколько лет, я до сих пор теряюсь – упорно перехожу не туда, уезжаю не в том направлении. Путаю следы, петляю, как животное, которое уходит от хищника, возвращаюсь назад.

С каждым годом в метро становилось всё больше людей – на своей станции я пропускала несколько поездов, прежде чем протиснуться в закрывающиеся двери. Юго-восток, фиолетовая ветка, из Выхина вагоны битком, изредка попадается полупустой поезд, который остановился только в Кузьминках. В утреннем поезде все места – спальные, как шутил мой коллега. Я научилась спать стоя, как лошадь, привалившись к кому-то, или, если повезёт, встав около дверей – можно упереться головой в стекло рядом с надписью “Не прислоняться”, а если освободится место, то сесть, тут же заснуть и поднимать подбородок и приоткрывать глаза, только когда поезд тормозит перед очередной станцией. Можно читать, стоя на одной ноге и держась за поручень одной рукой, а пальцем другой руки перелистывать страницу, помогая себе носом.

В почте письмо от модного медиа: предлагают написать эссе о времени. “Осторожно, двери закрываются”. Сколько дней я провела в метро, сколько месяцев, а может, лет? Если ездить два часа в день, пять дней в неделю, двадцать дней в месяц, не считая выходных и отпусков, двенадцать месяцев, то это двадцать дней в год. Я работаю с восемнадцати, а значит, постоянно езжу в метро уже семнадцать лет. Триста сорок дней. Что я делала в этот без малого год?

Три месяца я проспала. Когда я одновременно работала и училась – вставала в семь утра, к девяти приезжала в офис, в шесть заканчивала и к семи ехала на пары. До девяти – до десяти мы занимались, смотрели и обсуждали кино, и домой я возвращалась к одиннадцати, иногда к полуночи. В те годы в метро я спала и иногда читала – учебники по режиссуре и истории кино к зачётам и экзаменам, сценарии и пьесы, перечитывала классику, по которой нужно было ставить этюды.

Собственно, три месяца я читала. С детства не представляла поездки в метро без книжки – если забывала взять одну, хватала другую с полки в последний момент, уже обувшись, и выходила из дома. Люблю читать на эскалаторах – особенно длинных, гулких: едешь в трубе, не нужно думать о том, скоро ли подъём или спуск закончится, можно полностью сосредоточиться на тексте. В час пик удобно читать с телефона – если тебе нужно занимать поменьше места, хотя у бумажных книг есть преимущество – они создают такую необходимую дистанцию с другими людьми. В вагоне чтение коллективное – если садишься с открытой книгой, в неё обязательно заглядывают, поэтому лучшее место – сбоку у дверей, как плацкартная боковушка: соседей нет, но мимо тебя все ходят, так что бумажную книгу могут и снести, нужно держать её крепче. Больше всего я запомнила “Под парусом в одиночку вокруг света”, книгу английского яхтсмена Робина Нокса-Джонстона, в 1967 году впервые совершившего кругосветное путешествие, как это понятно из названия, без чьей-либо помощи и без остановок: ни GPS, ни актуальных прогнозов погоды, ни автопилота. Читать о том, как Робин борется с поломками, со стихией, как ловит радио и слушает, кто лидирует в гонке (участник из Франции неожиданно решил не возвращаться, а пойти на второй круг, и жена передавала ему по всем каналам: “Франсуа, возвращайся, тебя ждёт вся Франция!”), а кто выходит из неё (в итоге 8 из 9 человек снялись), как у него заканчивается еда и как он проклинает всё, говоря, что яхтинг – это каторга 24/7, а самой ехать в тёплом вагоне – интересный контраст.

Месяц я наблюдала за людьми. На первом курсе ВГИКа мастер сказал нам, будущим режиссёрам: “Я знаю, что вы все интроверты, знаю, что вы ездите в метро в наушниках и (тогда ещё) с книжками. Снимайте наушники, убирайте книги, смотрите на людей, слушайте, запоминайте, учитесь у реальности”. В дальнейшем этот совет мне много раз помогал. В детстве мне говорили, что долго рассматривать других людей невежливо, и я научилась делать это незаметно. Всё просмотренное кино, все прочитанные книги ничего не дают без наблюдения вживую.

В 2020 году советы, как не заболеть Covid-19, были похожи на советы десятилетней давности после терактов: не посещать места скопления людей, не ездить на общественном транспорте, стараться не выходить из дома без необходимости. Я ездила на съёмки, по делам, привозила маме продукты и лекарства, носила и перчатки, и маску, не носила перчатки, носила только маску. Научилась разговаривать с людьми одними глазами. Вы выходите? Садитесь, пожалуйста. Ничего, я постою, мне на следующей. Это какая станция?

Месяц писала. У меня в телефоне – четыре тысячи заметок. Писать я начала в детстве. Сейчас стыдно вспоминать всё, что я писала лет до двадцати восьми, но тогда я считала, что пишу прекрасно. Я выросла в доме, полном книг, и больше всего любила читать о приключениях и путешествиях. Первые тексты я писала, подражая им, – до двадцати лет не выезжала из России и представляла себе другие страны только по книгам. Про какие-то потерянные сокровища на дне океана, дуэли на шпагах и саблях, про корриду и затерянные в пустыне немецкие подлодки, истории про рок-музыкантов, наркоманов и автостопщиков, истории о цыганах, танцовщицах, бунтарях и преступниках. А потом поняла, что писать нужно о тех, с кем я выросла, о том месте, в котором прожила большую часть жизни, о той жизни, которую я знаю, – жизни на окраине Москвы.

Месяц ехала по эскалатору. Когда я спускалась в метро в феврале и марте 2022 года, то постоянно чувствовала запах перегара – как в праздники, только никто не радовался, было больше похоже на поминки. Люди не смотрели друг на друга, прятались и прятали экраны телефонов. В сентябре 2022 года в поездах я видела много рыдающих или заплаканных женщин, бледных и потерянных мужчин.

Месяц переписывалась и листала социальные сети. Раньше метро было уважительной причиной – нет сигнала, перезвоню. С годами личное пространство сократилось до минимума: можешь не принимать звонок, не перезванивать, но нельзя не отвечать на сообщения – тебя ждут, тебя требуют, от тебя что-то постоянно кому-нибудь нужно. “Ответь мне в тг, я тебе написала полчаса назад”, – пишет коллега в вотсап. Ответь мне, ответь. Отвечать на вопросы – моя работа.

Неожиданная остановка в тоннеле. Уважаемые пассажиры, сохраняйте спокойствие, поезд скоро отправится. По техническим причинам время стоянки составит пять минут. Пять, четыре, три, две… Сохраняйте спокойствие.

Три недели кого-то ждала. Когда ты ждёшь кого-то, ты как будто находишься в лиминальном пространстве. Ты ещё не достигла пункта Б, стоишь посередине дороги. В этом состоянии путника, на вынужденной остановке, к тебе подходят люди – кто-то спрашивает дорогу, кто-то пытается знакомиться, кто-то просит деньги. Я с трудом представляю себе, что может подумать человек, впервые попавший в московское метро: толпы вечно спешащих людей, огромная карта, совершенно непонятная и неудачная навигация, в которой могут запутаться даже москвичи. На станции “Павелецкая” ко мне в течение десяти-пятнадцати минут могут два-три раза подойти люди с чемоданами и спросить, как попасть на Ленинградский или Казанский вокзал. Когда отвечаешь, что нужно доехать до “Комсомольской”, смотрят с недоверием. Да-да, вам по кольцу.

Две недели ждала поезда. Иногда, особенно ночью, перед закрытием, стоишь на старой станции – сталинский ампир, пустой дворец, простирающийся куда-то ввысь и вширь, гулкий, с лепниной, мрамором и позолотой, – и, когда поезда нет три, пять, семь минут, прикидываешь, что делать, если он не придёт вообще, а потом перестаёшь проверять часы и представлять, слыша далёкий гул, что сейчас вкатится, дребезжа и ослепляя фонарями, паровоз, остановится с железным скрежетом, проводник спустит раскладную лестницу – чугунную, литую, – и ты поднимешься, принимая его руку, пройдёшь по полутёмному коридору, освещённому газовыми фонарями, шаги будет гасить толстый ковёр, сверишься с билетом и номером, выгравированным на купе, и сядешь на своё место, задвинув красную бархатную штору.