Подойдя к изножью постели, я увидел среди подушек сплетение теней. Не поверив глазам, я наклонился поближе.

Из темноты выпростались две руки и схватили меня за правое плечо.

– Иди же, – шепнула Сапфо.

С другой стороны появились еще две руки и поймали мое левое плечо.

– Иди к нам, Ноам, мы так давно тебя ждали.

Не успел я толком понять, что происходит, как Сапфо и Нура уже обвили меня с двух сторон. Две мои возлюбленные – одну я любил всегда, другую жаждал последние месяцы, – обнаженные, ждали меня в постели.

* * *

Пьяный не может наблюдать со стороны за своим опьянением, он находится внутри, не осознавая его. То же было и со мной внутри нашего трио. Как мне было не расцвести между этими двумя женщинами? Как воспротивиться двойной нежности? Как отказаться от такого дара? Я желал их обеих, я любил их обеих.

Я никогда не ощущал себя столь привлекательным, как теперь, между этими двумя, которые приняли меня в свой союз, но могли бы обойтись и без меня. Я чувствовал себя упоительно другим, даже чужаком. Обретение места в этой строго женской вселенной составило для меня новое удовольствие. Отважусь ли признаться? Когда мы были вдвоем, мне казалось, что женское начало мне подчинено; в этом трио я сам подчинялся женскому началу. Я был посторонним, избранником, дорогим гостем. Геометрия наших чувств развилась. До сих пор мы с Нурой составляли чету. Теперь эта чета поблекла, зато явился другой союз, Нуры и Сапфо, а я оказался приглашенным. Взаимное желание стало тройственным.

Тройственный союз обнаружил преимущество: он освободил нас от ревности. Прийти к равновесию можно, лишь отказавшись от слежки, подглядывания, зависти и подсчетов того, сколько времени проводят двое с глазу на глаз. Трио вынуждает преодолеть чувство обладания и развить в себе чувство соучастия. Сапфо ничего не скрывала; по ее словам, Эрот внушал всевозможные типы поведения, а значит, и оправдывал их; коль скоро он нас соединил, нам не следует стыдиться: Сапфо предала наше трио широкой огласке. Меня поражало, как непринужденно и отважно она шла новым путем. Я ни на миг не забывал, что нарушаю норму, и такое отклонение сообщало моему счастью тревожность, но эта волшебница любви не боялась никого и ничего, она просто жила, как ей хотелось.

Глядя на нее, я стал лучше понимать жителей острова, их нравы. Греки во всем были политеистами. Они почитали многих богов и богинь, отсюда проистекала их терпимость – они допускали разные виды чувственности. По примеру капризного бриза желание, эта пыльца, разносимая дыханием весны, выделывало кульбиты, закручивалось штопором, летело по ветру, приземлялось тут, взмывало вверх, садилось там. Живость. Гибкость. Легкость. Сексуальность зарождалась не в интимной близости двоих, а по воле случая. Сегодня ты мог прильнуть к женщине, назавтра – к мужчине, и такое положение дел не определяло личность, в противоположность тому, что будет происходить в последующие века^[5].

Никогда я так не наслаждался женственностью, как в то время на Лесбосе, среди сильных и решительных женщин, превращавших жизнь в буйный, беспутный и веселый праздник. К тому же на этом острове богиню Геру почитали больше, чем Зевса; ее неизменный атрибут, павлин, украшал здешние сады; она ослепила прорицателя Тиресия за то, что он открыл Зевсу, что женщины при соитии получают в девять раз больше удовольствия, чем мужчины; она, не имея ни любовниц, ни любовников, воплощала могущество и милосердие. Чтили здесь и непоседливую охотницу Артемиду, богиню дикой природы и помощницу в родах, чтили и Гекату, благосклонную богиню плодородия, защищавшую моряков и странников.

Однако через несколько месяцев я начал пресыщаться. Поначалу мне нравилось растворяться в чувственных играх, полных ласки и неожиданности, истомы и сладострастия, но прелесть новизны померкла, и эти восторги пробудили прежнее горькое чувство: Нура из меня веревки вьет. Она решает за двоих. Она использует меня, как ей заблагорассудится. Когда-то она против моей воли заточила меня в пирамиду, теперь же заключила меня в другую тюрьму, изысканную, чудесную, восхитительную и нежную, но то были замкнутые отношения, правила которых устанавливала она сама.

Мое так называемое блаженство пошло трещинами. К такому ли я стремился? Подобное и представить было невозможно. Зачем мне все это? Если бы меня спросили, чего я хочу, я ответил бы, что скучаю по любовным отношениям двоих. Однако… никто меня не спрашивал. Ни Нура, ни Сапфо.

Я не столько отдавался нашему трио, сколько предоставлял себя в общее пользование. Чувственная очевидность поначалу скрывала все прочее. Но теперь я стал вглядываться в свои чувства. Любил ли я Сапфо? Она меня завораживала, пленяла, я ею восхищался, но я подозревал, что, если она пресечет нашу связь, я не разрыдаюсь. Любил ли я по-прежнему Нуру? Да, несомненно, но с примесью ненависти! Я испытывал к ней не меньше злости, чем нежности. Имя Нуры уже не означало главную любовь моей жизни – оно стало символом власти. Она управляла моей жизнью. Хоть я к тому и приспосабливался, она никогда со мной ни о чем не советовалась; прекрасно зная мои достоинства и недостатки, учитывала их и направляла меня, куда хотела. Заботилась ли она о моем счастье или о своем? О нашем, ответила бы, конечно, она, если бы я отважился ее спросить.

На самом деле – как я понимаю свое давнишнее состояние сегодня, когда пишу эти строки, – я испытывал отвращение не к Нуре, а к ее власти надо мной, которую я же ей и вручил. Мне следовало бы ненавидеть себя, свою слабость, зависимость, подчинение; но так уж человек устроен, что он очень быстро освобождается от чувства вины, выворачивая свои недостатки наизнанку и приписывая их другим. Вместо того чтобы винить себя за неспособность возразить Нуре, я винил ее за непреклонность.

– Иногда нужно спасаться бегством от того, что любишь.

Так сказал однажды вечером Харакс, когда мы с ним сидели у причала за бутылочкой вина, и его слова пробудили во мне шквал мыслей. Уезжая под предлогом торговли, брат пресекал отношения с сестрой, которую слишком почитал, которая слишком восхищала его и занимала чересчур большое место в его жизни. Я понял, насколько его странствия были важны для поддержания эмоциональной гигиены: из Египта он возвращался мужественным и победоносным, а живя на Лесбосе и беспрекословно соглашаясь с сестрой, становился рохлей. Харакс был соткан из противоречий и вовсе не был примером успеха, и все же он сумел избежать роли всегда послушной комнатной собачки.

Назавтра его корабли отчалили по сияющим морским водам, а мой внутренний судья постановил: «Когда он вернется, я приму решение».

Но оно уже было принято. Следующие дни лишь помогли мне его укоренить. Я уеду. Я хотел освободиться от всяких влияний, стать самим собой – еще не испытанное мною приключение.

Но как это объявить? Решусь ли? Если Нура и Сапфо возмутятся, станут меня умолять отказаться от моей затеи, я, скорее всего, подчинюсь. Умолкну.

Это твердое тайное решение скрасило мои последние недели в компании двух моих возлюбленных. Я отдавался их прихотям, зная, что скоро положу им предел, я превратился в сексуальную игрушку, и мне открылось, что игрушкой быть куда проще, чем личностью.

И вот Харакс вернулся с Крита и сообщил, что завтра уедет снова.

Я закончил приготовления. Помимо растительных бальзамов и медицинских инструментов, я собрал папирусы: «Илиаду», «Одиссею», книги Гесиода – «Теогонию», «Труды и дни» – и стихи Сапфо. А также свои украшения и одежду.

Нура ничего не заметила. Я написал ей записку:

Нура, невозможно любить тебя так, как люблю тебя я. Но эта любовь не приносит мне счастья. Она меня ранит. С давних пор ты ставишь меня в ситуации по своему единоличному выбору. Я покидаю Лесбос. Я сержусь на тебя так же сильно, как и люблю тебя. Сержусь от всей души. Не пытайся меня отыскать, я исчезну. Живи как хочешь и считай, что я умер.

А для Сапфо я не оставил ни строчки. Я ничего не был ей должен. Мы в гармонии дарили друг другу сиюминутную многоликую радость. Мне было не в чем упрекнуть Сапфо и незачем с ней объясняться. Любовь приходит и уходит. Принимает разные обличья.

Рано утром я тихо выскользнул из постели, где мы спали втроем, забежал в сад за спрятанными там вещами, помахал рукой соловьям и бросился в порт.

Когда я, запыхавшись, прибежал к причалу, где стояло судно Харакса, он очень удивился:

– Как?! Ты уезжаешь? Я думал, что ты со своей женой и моей сестрой, вы…

– Конечно, Харакс. Но всему приходит конец. Я стараюсь быть хозяином своей судьбы.

Харакс не нашелся что ответить. В его черепушке заворочались противоречивые идеи, он разинул рот и вытаращил глаза… ему было непросто совладать с охватившим его душевным смятением и подобрать нужные слова. Наконец он очнулся и, не посвящая меня в ход своих мыслей, заключил:

– Я вижу, что теперь ты знаешь мою сестру.

* * *

Неужели это был я? Бороздя бирюзовые воды Коринфского залива, я бежал от Нуры, от той, которую искал из века в век. Какой странный поворот! Я не решался представить себе ее реакцию, когда она обнаружит мое письмо. «Считай, что я умер». Я сожалел об этой фразе – теперь она казалась мне грубостью. Но раз уж мы разлучаемся, стоит ли застревать на этих тонкостях? Иначе не хватит сил достигнуть цели. Я бежал от колдуньи, от сильной женщины, которая рубила сплеча, которой мало было жить самой – она и мужчину вовлекала в задуманную ею жизнь. Назад мне дороги нет. Я отправлялся на встречу с собой.

Харакс высадил меня с моими пожитками на просторный песчаный пляж:

– Оставайся здесь. Но не вздумай лезть в воду, тут полно акул.

Я кивнул. Он указал ввысь – там, высоко над нашими головами, над оливковыми рощами, сосновыми и дубовыми лесами, скалистую гору разрезал пласт тумана или, наоборот, гора протыкала туман.

– Там, наверху, обитель богов. Лишь Аполлон проводит там несколько месяцев в году. Может, он оставит тебе пещеру. Греки не отваживаются туда подниматься, они останавливаются внизу, в храмах святилища.

– Мужчины? Женщины?

– И мужчины, и женщины.

– От женщин я намерен держаться подальше.

Харакс сочувственно ухмыльнулся, давая понять, как он мне сочувствует. А затем вдруг что-то сунул мне в руку:

– Сначала это доставит тебе страдание. Потом тебе будет приятно.

В моей ладони был букетик сухих цветочков; их лепестки еще не утратили прекрасного фиолетового цвета, сразу напомнившего мне о Сапфо.

– Я ношу при себе такой же, – сказал он, будто оправдываясь.

Он махнул своим морякам, и судно отчалило. Над парусами, играя на ветру большими крыльями, парила таинственная одинокая птица.

Так я очутился в Дельфах^[6].

Интермеццо

Ноам положил ручку, отодвинул стул, глубоко вдохнул, раскинул руки и ноги, превратившись в четырехлучевую звезду. Легкое похрустывание суставов, мурашки… и его тело очнулось. Он медленно выдохнул. Когда пишешь, приходит сладостное забвение себя, и пробуждаешься от него с легким недомоганием: выныривая из книги, возвращаешься в свою телесную оболочку, обычную личность и среду так же стремительно, как вернувшийся на землю космонавт вновь обретает вес своего тела.

Он обвел глазами комнату. Бежевые тона. Простая обстановка. Ничего приметного. Стандартный номер среднего отеля XXI века. Его новое жилье? Скорее, убежище. Снова Ноам сбежал; снова Нура зашла слишком далеко; снова ему пришлось от нее отстраниться.

Перед ним лежала раскрытая тетрадь: левая страница была испещрена записями, правая была пуста и ждала продолжения.