Скребущее чувство вины за такое предательство, иначе я и назвать это не могла, отступило лишь когда аул остался далеко позади. Вместе с ним отступили и слезы, и я смогла оглядеться. Конь нес меня вдоль молодых полей, покрывающих склоны небольших холмов, уходящих вдаль до самого горизонта. Мы скакали по широкой вытоптанной дороге, по которой перегоняли скот и возили урожай. Встречающиеся на пути крестьяне, уже спешащие по своим делам в столь ранний час, не приглядывались к верховому в белой бурке и опускали глаза не то из страха, не то из уважения.

Когда дорога вновь пошла вверх по лесистому склону небольшой горы, конь, несмотря на мои понукания, пошел шагом, а вскоре и вовсе остановился на небольшой примыкающей к дороге поляне и тут же начал щипать свежую траву, не обращая внимания на мои попытки заставить его двигаться. Мне ничего не оставалось, как спешиться, уступив желанию животного отдохнуть. Стоило моим ногам коснуться земли, как груз всего произошедшего за прошедшие сутки навалился на меня смертельной усталостью. Я взяла коня под уздцы, отвела глубже в заросли, чтобы мы были не так заметны с дороги, и, найдя сухой уголок в корнях деревьев, накрылась буркой и уснула.

Казалось, я только прикрыла глаза, когда в лицо мне ткнулось что-то мягкое, горячее и влажное. Прямо у меня над ухом раздался громкий конский храп и мне в лицо полетели капли воды. Я открыла глаза, чтобы увидеть прямо перед собой морду рыжего коня. Он снова всхрапнул, обдавая меня своим дыханием, густо пахнущим травой, и ущипнул губами за нос, будто это был кусочек яблока на ладони. В носу защипало, и я громко чихнула, отводя лошадиную голову в сторону рукой, и огляделась. Судя по направлению и длине теней деревьев, я вовсе не моргнула, а проспала несколько часов, и день уже перевалил за полдень. Нужно было торопиться, чтобы успеть до темноты.

Стоило мне только подумать об этом, как вопрос, который я игнорировала с тех самых пор, как выскользнула из отцовской спальни, вновь всплыл в моем сознании. Успеть куда? Куда я вообще еду? В песне джэгуако говорилось, что волшебная лань живет в священной роще у подножья Ошхамахо. И, хотя двуглавую вершину было видно из любой точки наших земель, дорога к горе была мне незнакома. К тому же мне все еще нужно было где-то ночевать, но я не мужчина, чтобы просить ночлега в любом приличном доме. Одинокая женщина верхом вызовет подозрения и ненужные расспросы.

Вздохнув, я поднялась с земли, отряхнула дорожную одежду от мелких сухих листьев и пыли, и снова накинула на плечи бурку. Может быть, стоило переодеться мужчиной? Но кто бы мне поверил, такое срабатывает только в песнях джэгуако. Наверное, если я скажу, что еду к дальним родственникам, и что в моей семье не осталось мужчин, способных проводить меня, мне поверят, возможно, даже пожалеют. А, если кто-то замыслит недоброе, я смогу постоять за себя. Наверное.

Угнетаемая такими размышлениями, я выпила немного воды из фляги и повела коня обратно к дороге. Отступать было нельзя. На кону стояла жизнь отца, и я должна была спасти его, чего бы это мне ни стоило.

К вечеру вьющаяся змейкой вдоль склона дорога вывела меня на пологое плато на вершине. Здесь дул не по-летнему холодный ветер, лишь усилившийся к ночи. Небо заволокло облаками, и в слабеющем свете угасающего дня долина внизу казалась темной и невероятно далекой. Где-то там на берегу быстрой горной реки остался мой родной дом. Где-то там остались мой отец, мой названый брат. Осталась вся моя жизнь и все, что я знала до этого дня. Я остановила коня и долго смотрела вниз, пока ветер трепал мои давно уже развалившиеся косы. Сомнения в том, что я поступаю правильно, терзавшие меня всю дорогу наверх, лишь усилились теперь, когда все мое прошлое так очевидно тонуло во тьме наступающей ночи, а будущее оставалось все так же туманно и неопределенно.

Наконец, я повернула коня в сторону гор, сейчас полностью скрытых темными облаками, и мы двинулись вперед. Здесь на плато паслись стада овец, и вскоре я въехала в одно из них, как раз направляющееся на ночевку в кош³⁷. Со всех сторон раздавалось блеяние, заглушающее любые другие звуки и даже шум ветра. Овцы упрямо шли навстречу моему коню, далеко не всегда уходя с пути, и мне приходилось прикрикивать на них, а порой и охаживать отцовской плетью, чтобы проложить себе путь сквозь стадо.

Мое появление не укрылось от чабана, верхом на лошади следовавшего позади отары, подгоняя отстающих животных вперед, пока его собаки собирали и направляли овец по бокам.

– Приветствую тебя, путник! – окликнул он меня издалека, поднимая руку.

– Да умножится ваше стадо, – отозвалась я, подъезжая ближе.

Пастух молчал, пока мы не поравнялись с ним. Передо мной был уже весьма пожилой мужчина в видавшей виды папахе. Его лицо украшали длинные седые усы, глаза были так глубоко скрыты в тени кустистых бровей, что их почти не было видно в наступивших сумерках. И все же от меня не укрылось, что чабан разглядывает меня с удивлением.

– Куда такая красавица держит путь в одиночестве? – спросил он наконец.

Я на секунду замялась, но вскоре вспомнила ложь, придуманную накануне.

– Я еду к родственникам, что живут далеко, у самого подножья Ошхамахо. Они единственные, кто у меня остался, – я постаралась придать голосу печальные нотки, что получилось легко, ведь на моей душе и правда будто лежал абра-камень³⁸.

– Ох-ох-хо, – покачал головой старый пастух, – что за времена настали! Должно быть наш народ разгневал чем-то великого Тхашхо³⁹, раз молодые девушки вынуждены путешествовать одни верхом!

Последние овцы прошли мимо нас, блея о чем-то своем. Мимо пробежала небольшая щуплая собака, подгоняющая отстающих. Приблизившись к хозяину, она коротко гавкнула и продолжила путь.

– Переночуй у меня на коше, дочка, – предложил, наконец, чабан, – на лугах небезопасно, в этом году волки часто выходят из леса, чтобы поживиться нашими овцами. Лишь благословением Емиша⁴⁰ наши стада еще многочисленны.

Я посмотрела вперед на простирающийся на сколько хватало глаз горный луг. Сумерки все больше сгущались, и в темноте вся эта пустота казалась поистине зловещей. Мне несложно было представить, как по ней, скрытые мраком, крадутся волки в поисках легкой добычи, которой могла стать и я. Потом я посмотрела на старого чабана, чье лицо выражало лишь обеспокоенность и заботу, и на темнеющий в отдалении домик коша, где наверняка был очаг и, возможно, даже несколько лавок для сна. Пожалуй, сейчас не стоило искушать судьбу.

– Да умножится число ваших гостей, отец, с радостью приму приглашение.

Старик расплылся в добродушной улыбке, из-за чего его усы забавно приподнялись и зашевелились на ветру.

– Тогда поторопимся, темнеет, – с этими словами он подогнал коня и двинулся вперед за стадом. Я развернула своего скакуна и последовала за ним.

Я помогла пастуху загнать овец в ночные загоны. Мы расседлали и отпустили наших коней пастись тут же под защитой больших собак-волкодавов, встретивших нас на подъезде к кошу. Огромные лохматые псы, способные перегрызть шею волку, приветствовали нас радостным лаем и мельтешением виляющих хвостов. Когда мы спешились, они подбежали к чабану, тот потрепал их по пыльным спинам и вынес им из домика ведро с костями и пастой. Собаки тут же потеряли к нам всякий интерес и принялись за еду.

Старик пригласил меня зайти в домик и засуетился над потухшим очагом. Ему не составило труда разжечь огонь, и вскоре над ним уже аппетитно булькал котелок с просом и мясом – простая похлебка, но от ее запаха у меня тут же забурчало в животе, и я поняла, как проголодалась. Это не укрылось и от пастуха.

– Кажется, ты голодна, дочка.

– Мне предстоит долгий путь, поэтому я берегу свои припасы.

– Разумно. Но все же не чета молодой девушке морить себя голодом, от этого рождаются больные дети.

Я не стала отвечать ему. В моем возрасте у большинства девушек уже рождался первенец, и было немудрено, что пастух переживал о моей способности зачать и выносить здорового ребенка. Ведь именно это считалось главным достоинством женщины. Я все еще не разобралась с тем, какие эмоции это у меня вызывает, а сейчас мне и вовсе было не до подобных размышлений. На коше было тепло и безопасно, а пастух был рад поделиться со мной своими запасами еды и разделить кров – это единственное, что имело значение.

И все же даже в тепле и относительном комфорте домика пастуха я спала беспокойно. Мой сон наполняли воспоминания об отце, о том, как он упал посреди двора, о том, как слабо поднималась его грудь во время чапща и о словах лекаря, что надежды нет. А еще то и дело мне виделось освещенное факелом лицо Нурби в момент, когда он застал меня, уезжающей со двора в ночь. Шок и боль в его глазах отдавались тоской в моей и без того истерзанной душе даже во сне. Я знала, что обрекла названого брата на бессонные ночи, полные тревоги за мою судьбу, на страх, что он потеряет не только отца, но и сестру.

Я проснулась перед самым рассветом, пожираемая чувством вины, стыдом и ощущением собственной глупости. Кто я такая, чтобы думать, что у меня получится найти молоко лани? Кто я такая, чтобы оставлять отца на смертном одре и скакать в горы? Стоит ли эта отчаянная надежда той боли, которую я причинила брату? И что будет с ними обоими, если эта глупая затея будет стоить мне жизни? Я пыталась прогнать эти мысли, но все же они продолжали роиться у меня в голове, как облако назойливых оводов вокруг коровы на водопое.

Я поднялась со своего места и вышла на улицу. Как раз начало светать, и здесь, наверху, было видно, как тонкая кромка солнечного диска показалась между пиками гор, окруженная пеленой розоватых облаков. Пахнущий горной свежестью ветер ударил мне в лицо, будто сдувая тревожные мысли в самые дальние уголки сознания. За моей спиной тихонько скрипнула дверь.

– Доброе утро, – приветствовал меня старый чабан.

– И вам, отец.

– Не хочешь остаться тут, дочка? Ты хорошо помогла мне. Моя жена давно умерла, а детей у меня нет. Ты могла бы быть мне дочерью, я бы позаботился о тебе.

Я обернулась на старика. В этот момент выглядел таким печальным и одиноким. Но я не могла выполнить его желание.

– Прости, отец, но долг велит мне отправляться к родственникам. Таково было желание моего отца, – мне было неловко врать человеку, принявшему меня в своем доме и разделившего со мной трапезу, но что мне оставалось.

– Что ж, да будет так. Я провожу тебя до места, где я пасу своих овец, но дальше тебе придется продолжить путь одной. Я бы поехал с тобой, но кто же приглядит за стадом.

– Я понимаю. Вы уже и так много для меня сделали, и я благодарна вам.

После завтрака мы покормили собак, оседлали и напоили коней, выгнали отару из загонов и двинулись в путь по бескрайнему изумрудно-зеленому лугу, сверкающему росой в лучах восходящего солнца. Чабан проводил меня до края плато, развлекая байками о своей удалой молодости и пересказом древних легенд об отважных нартах⁴¹.

Когда пришла пора прощаться, пастух снова посмотрел на меня из-под кустистых седых бровей и покачал головой, цокая языком.

– Мое сердце обливается кровью от того, что я отпускаю девушку одну в столь опасный путь, – сокрушался старик.

– Простите меня, отец, что я принесла смятение в вашу душу. Отец обучил меня, как постоять за себя, – я положила руку на рукоять висящего на поясе кинжала, – со мной все будет в порядке.

Пастух снова покачал головой и пробубнил себе под нос что-то о том, что боги отвернулись от нашего народа, раз женщины уже берут в руки оружие.

– Скажите, отец, как мне лучше отсюда добраться до долины у подножья Ошхамахо?

– Ох, доченька, это мне неведомо. Эта дорога приведет тебя в долину у черного водопада, а там ниже по реке стоит небольшой аул. Но дальнейший путь мне незнаком.

– Тогда я спрошу в том ауле, отец, – я поклонилась ему в седле, – благодарю вас за гостеприимство пусть ваша старость будет счастливой!