И первое, чего, как оказалось, мне не хватило, это правильного веса. Для балета он был неприемлемым. Ростом на тот момент я была метр сорок, а весила тридцать три килограмма. В приюте многие говорили, что это нездоровая худоба, и только приемная мать утверждала, что по нормам балетного училища это перевес. К моменту поступления мне пришлось похудеть до двадцати шести килограмм и привыкнуть постоянно считать калории, когда садилась за стол.

– Это тебе нельзя, – говорила мама, контролируя мой рацион в первые недели.

– Но я… хочу кушать. – Я искренне просила съесть больше, чем полагалось. Никогда раньше у меня так не обострялось чувство голода, даже в детском доме нас кормили чаще и больше.

– Выпей воды.

Она забирала у меня из-под носа тарелку и выбрасывала еду в урну. Вырывала из рук фрукты после одного или двух кусочков, говоря, что в них содержится ненужный сахар. Однажды одна из служанок тайком дала мне банан, за что ее уволили, а потом запретили всем подкармливать будущую приму балета. Так мать называла меня. На этих словах ее глаза загорались небывалым блеском, и в какой-то момент я тоже, видимо, заразилась этим желанием. Мое сердце вспыхнуло яркой звездой. Оно требовало большего. И я побежала сломя голову за мечтой, которая принадлежала не мне.

Помню, как начала выбрасывать еду уже сама или устраивать разгрузочные дни, полностью убирая из рациона продукты и оставляя только воду.

– Не забудь взвеситься, – твердила каждое утро мать, элегантно попивая зеленый чай.

– Ты измерила свой вес? – напоминала вечерами она. Это был наш ритуал, который я по детской наивности воспринимала как заботу. Мне нравилось слышать из маминых уст эти слова, они вдохновляли, подчеркивали, что я – важная часть в ее жизни.

И я измеряла, как ненормальная, даже вела дневник, чтобы не отойти от нормы. Наверное, поэтому, когда однажды девочки пригласили меня после занятий в кафе на день рождения нашей одногруппницы, я слишком резко отказалась. Потом жалела, конечно, но ничего изменить уже было нельзя.

Мои отказы, постоянное уныние, зацикленность на тренировках, учебе и еде привели к тому, что я перестала замечать людей, и люди тоже перестали обращать на меня внимание. Они видели Дарью Гордееву только на сцене, аплодировали ей и восхищались, не вникая в изнанку ее жизни.

И вроде бы ничего нового… Привычка находиться в одиночестве въелась мне под кожу, но почему-то время, проведенное в больнице, показалось мне невыносимым. Я будто впервые ощутила свою никчемность.

Ненужная.

Сломленная.

Нелюбимая.

Проклятые три слова крутились бумерангом в моей голове. Из-за них я задыхалась. Видимо поэтому так отчаянно рвалась из больницы, желая очутиться дома, будто кирпичные стены особняка могли излечить. Исправить мою судьбу. Подарить отобранные ею крылья.

***

Взяв костыли, я с трудом выбираюсь из такси. Личный водитель, который прежде отвозил и привозил меня, теперь по приказу матери занимается другими делами. Мне тяжело передвигаться с костылями, приходится останавливаться, делать перерывы, а затем снова двигаться дальше. Никогда не думала, что красивая тропинка от ворот до дома превратится для меня в пытку – таксиста не пустили на территорию особняка.

«Чужакам вход закрыт», – гласит правило Анны Евгеньевны, которому я следую на протяжении уже восьми лет.

Спустя пятнадцать минут наконец-то оказываюсь у входных дверей. За спиной раздается рев двигателя, и я вздрагиваю, моментально напрягаясь. Спорткар Глеба. Черный. С раскосыми фарами. Он останавливается практически у лестницы, хотя автостоянка находится дальше, в нижней части двора.

Глеб выходит на улицу и снимает солнцезащитные очки, крутя в пальцах связку ключей. Мой взгляд цепляется за татуировку на тыльной стороне его ладони: несчастная роза, закованная цепями. Никогда не задавалась вопросом, что она означает и зачем он вообще ее сделал, но теперь почему-то становится интересно.

– Ужасно выглядишь, Дашка, – режет он правду-матку.

– Ты тоже, – сухо отвечаю я и больше не смотрю на него, не хочу давать лишний повод для разговоров. С другой стороны, сейчас даже общение с ним мне кажется приятнее, чем пустота больничной палаты.

– К матушке приехала? – Глеб равняется со мной, и я думаю, будь он моим настоящим братом, взял бы пакет, который я с трудом пытаюсь дотащить до своей комнаты. Но это Глеб. Смотреть, как меня размазывает судьба, ему в радость.

– Я знаю, что она в Италии.

– Бросила она тебя, – с его губ слетает усмешка, напоминающая ядовитую стрелу.

– Еще посмотрим, – грубо говорю, правда сама не уверена в своих словах. Я прекрасно знаю, что моя приемная мать не дает никому вторых шансов. А тут такое…

– Если хочешь выжить в этом мире, нужно научиться быть милее, в том числе и со мной, – от внезапных слов, прозвучавших слишком близко от моего уха, я вздрагиваю. Резко поворачиваюсь к нему, но в моем взгляде нет привычного вызова, огня. Я устала. Я разбита. Хочу лечь на кровать и лежать там, пока мир не станет прежним: нога не придет в норму, мать не появится на пороге, чтобы напомнить про взвешивание и постановку, на которую она планирует надеть новенькое платье. Я хочу снова стать нужной, хоть кому-то, хоть каким-то способом.

– Только после смерти, – больше на автомате огрызаюсь я и дергаю ручку входной двери. Глеб перегораживает мне дорогу и в очередной раз окидывает высокомерным взглядом. Сколько себя помню, он всегда смотрел на меня вот так, словно я мусор под его ногами.

– Рано собралась на тот свет, Дашка.

– А я разве говорила о своей смерти?

– Теперь мать тебя не защитит, смекаешь? – он касается моей пепельной пряди и медленно растирает подушечками пальцев. Затем так же легко убирает руку, разворачивается и заходит в дом. Я тоже хочу войти, но Гордеев тянет на себя дверь, и та закрывается прямо перед моим носом.

– Когда мама вернется из командировки, – шепчу напутствие себе. – Я снова вернусь к тренировкам. Я нужна ей. Какой-то дурацкий перелом меня не сломает.

Глава 04 – Даша

– Ключицы и лопатки должны быть на одном уровне, – приемная мать внимательно изучает мое тело. Рядом с ней еще несколько девушек, которые тоже пытаются понять, все ли в порядке, проходим ли мы в первом туре. – Руки – длинные, грудная клетка – симметричная, шея – правильной длины.

– Это так важно? – шепчу я, боясь поднять глаза на маму.

– Это самое главное при поступлении, – тихонько отвечает мне ее помощница.

– А если у меня шея неправильной длины? – с опаской уточняю я.

– Тогда придется взять другую девочку, – равнодушно бросает мама, теребя перстень на тонком изящном пальчике.

– Нет! – неожиданно вскрикиваю я, и вдруг понимаю, что это был сон. Всего лишь воспоминание из детства, в котором мне искренне хотелось понравиться новой маме. А теперь… ее нет рядом. Вокруг только давящие стены и полумрак.

Дверь в спальню открывается, и заходит Агриппина Павловна. Она спотыкается из-за темноты, едва слышно цокает, затем ставит поднос на журнальный столик и распахивает занавески. Противный солнечный свет неприятно ударяет по глазам, заставляя меня щуриться. Я морщусь, издав короткий вздох.

– Вам не надоело? – устало спрашивает Агриппина Павловна. Она следит за порядком в доме, и именно благодаря ей тут сохраняется хоть какое-то подобие уюта.

– Нет.

– Вы не выходите из комнаты уже вторую неделю, хотите, чтобы кости атрофировались? – Она садится на край кровати и скидывает с меня одеяло. Мой взгляд цепляется за противный гипс, который должны снять завтра. Наконец-то! Жизнь с ним превратилась в пытку.

– Мама не вернулась? – опустив ноги на пол, я беру с пуфика халат и накидываю его на плечи.

– От нее не было вестей, – по глазам вижу, что она врет. Видимо, вести были, но не для меня. Не понимаю! Я отказываюсь понимать ее. Перелом – травма, может, и серьезная, да только не вечная, мы можем снова попытаться покорить сцену. Это вопрос времени, когда я стану примой. Неужели она готова списать меня со счетов так быстро?

– Вам нужно поесть, – Агриппина Павловна протягивает мне смузи, любезно улыбаясь. Ей плевать. На меня уж точно. В этом доме я абсолютно ненужный элемент.

– Не хочу.

– Вы совсем осунулись, это плохо.

– Для кого? – взяв костыли, я шагаю в сторону ванной. И по какой-то проклятой воле судьбы неожиданно натыкаюсь на проходящего по коридору Глеба. Он останавливается, распахивает шире дверь и пересекает порог комнаты, хотя до этого ни разу не заходил ко мне даже поглумиться.

Я окидываю его быстрым взглядом. Короткие кофейный волосы как всегда идеально уложены, виски выбриты, а пробор оставлен ближе к правой стороне – похоже, недавно обновил стрижку.

– Не знал, что ты здесь, – с каким-то удивлением говорит он, закатывая рукава пиджака, из-под которого виднеется белая футболка поло.

– Дарья не покидает комнату уже вторую неделю, – зачем-то вмешивается Агриппина Павловна.

– Решила сдохнуть? – он склоняет голову, пристально рассматривая меня. Его взгляд всегда ощущается как нечто обжигающее, заставляет волоски на всем теле колыхаться. Я до конца не уверена, что это за ощущение, но оно появилось еще в детстве.

Отворачиваюсь, решив промолчать. У меня нет сил противостоять ему, по крайней мере, сейчас. Вчера я увидела в соцсетях, что наши девочки уже прошли итоговую аттестацию, и с тремя подписали контракты. Возможность стать Одеттой в этом году, скорее всего, упущена. Мозгами я понимаю происходящее, но сердце не готово принять реальность. Реальность, в которой для заживления травмы требуется не меньше месяца, и приходится опираться на проклятые костыли, а не парить лебедем по сцене.

– А ты думала, что особенная? – голос Глеба кажется таким громким, он будто разбивается о стены моей спальни. – Выйдите! – он говорит спокойно, но в этом тоне эмоций больше, чем в крике.

Агриппина Павловна тут же подскакивает со своего места и покидает спальню. Мы остаемся один на один. Я и мой мучитель. Ведь именно им стал Глеб.

Гордеев подходит ближе, и наши взгляды встречаются. Этот парень действует похлеще отрезвляющей пощечины. Его глаза, словно бескрайнее море, затягивают и напоминают о прошлом. Нашем. Весьма неприятном прошлом.

– Что? – звучит его детский голос в моей голове, унося в воспоминания.

Идет десятый день с момента моего приезда в новый дом. Мы с мамой обедаем, но ей звонят, и она выходит, оставив меня одну. На тарелке не остается еды, а живот противно урчит. Мне до смерти хочется есть. Настолько, что подкатывает тошнота.

Я глажу живот, пытаясь избавиться от чувства голода, и в этот момент в кухню входит Глеб. У него в руке корка свежеиспеченного хлеба. Золотистая. Невероятно ароматная. Гордеев садится рядом со мной, хотя с момента у фонтана, мы так ни разу и не заговорили.

– Что? – спрашивает он, пока я глотаю слюни.

– Ничего, – поджав губы, я пытаюсь отвести взгляд от проклятой корки.

– Беги отсюда, – отстраненным голосом шепчет он.

– Прекрати! – восклицаю я, поднявшись со стула. – Мы можем стать друзьями.

В ответ у него срывается смешок, больше похожий на истерический. Этот звук вызывает страх и неприятные мурашки. Глеб тоже поднимается, встает напротив меня и вдруг протягивает хлеб.

– А еще кем? – его взгляд, исподлобья направленный на меня, настораживает. Я не могу понять, чего ожидать от этого мальчишки.

– Семьей, – аккуратно предполагаю я.

– Семьей? – он повторяет это так, словно произносит какую-то дикость. Верно, какая я ему семья? Разве понравится какому-то ребенку делить с незнакомкой свою любимую маму? Чувство вины грызет меня каждую минуту с тех пор, как я узнала про сводного брата. Я лишняя… Об этом даже слуги шептались, пока одну из них не оштрафовали.

– Бери, – Глеб настойчиво протягивает мне хлеб, и я не знаю, радоваться или нет такой щедрости.

– Зачем? Мне не надо.