Никогда в жизни, Лин. Только не в Фэрвью. Особенно если городской парк виден из клуба и с Лантерн-драйв и ты платишь немалые деньги за этот вид вкупе с частными школами, где детей учат компьютерному программированию на новых «Эпплах» и TRS‐80, с относительно чистым воздухом и тишиной по ночам. Цирк-шапито еще ладно. Пасхальная охота за яйцами – годится. Но цыгане? Спасибо, не надо. Вот вам Бог, вот порог. Уж грязь-то мы распознаем с первого взгляда. Мы сами к ней не прикасаемся, упаси боже! У нас есть уборщицы и домработницы, чтобы вычистить грязь из дома. А когда грязь появляется в городском парке, у нас есть Хопли.

Вот она, правда, подумал Халлек. Но она не годится для девочки среднего школьного возраста. Эту правду ты узнаешь в старших классах или даже в университете. Может быть, от однокурсниц. Или, может, оно просто придет само, как коротковолновое излучение из дальнего космоса. Это люди не нашего круга, малышка. От них надо держаться подальше.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, Лин.

Билли поцеловал дочь и ушел.

Резкий порыв ветра швырнул капли дождя в оконное стекло, и Халлек очнулся, словно от дремы. Люди не нашего круга, малышка, подумал он снова и рассмеялся в тишине своего кабинета. Этот смех его напугал, потому что только безумцы смеются в пустой комнате. Смех в одиночестве – известный признак безумия.

Люди не нашего круга.

Даже если бы раньше он в это не верил, то теперь бы поверил.

Теперь, когда стал худеть.

Халлек наблюдал, как медсестра, помощница Хьюстона, берет кровь у него из вены на левой руке – одну, две, три ампулы – и ставит их в контейнер, как яйца в коробку. Хьюстон выдал ему три экспресс-теста на скрытую кровь в кале и велел прислать результаты по почте. Халлек угрюмо убрал их в карман и наклонился для проктологического осмотра, как обычно, заранее содрогаясь не столько из-за предстоящего физического дискомфорта – не такого уж страшного на самом деле, – сколько из-за унижения. Из-за пакостного ощущения, что в тебя бесцеремонно вторгаются. Ощущения наполненности.

– Расслабься, – сказал ему Хьюстон, надевая резиновую перчатку на правую руку. – Пока не почувствуешь у себя на плечах обе моих руки, можно не беспокоиться.

Он от души рассмеялся.

Халлек закрыл глаза.

* * *

Он снова встретился с Хьюстоном через два дня – результаты анализов были уже готовы. Хьюстон сказал, что лично проследил, чтобы кровь Билли пошла в работу в приоритетном порядке. На этот раз прием проходил не в процедурной, а в кабинете (на стенах – морские пейзажи с парусными кораблями, глубокие кожаные кресла, мягкий серый ковер на полу), где Хьюстон консультировал пациентов. Халлек сидел ни жив ни мертв. Сердце стучало как молот, на висках выступил холодный пот. Я не распла`чусь перед человеком, который рассказывает анекдоты о неграх, твердил он себе с ожесточенной решимостью, причем уже не впервые. Если мне надо будет поплакать, я поеду за город, где-нибудь припаркуюсь и поплачу в машине.

– По анализам все хорошо, – мягко проговорил Хьюстон.

Халлек моргнул. Страх уже укоренился довольно прочно, и ему показалось, что он ослышался.

– Что?

– По анализам все хорошо, – повторил Хьюстон. – Можно сдать дополнительные, если хочешь, Билли, но прямо сейчас я не вижу в этом необходимости. На самом деле сейчас твоя кровь даже лучше, чем на двух предыдущих осмотрах. Снизился уровень холестерина, как и уровень триглицеридов. Я вижу, ты продолжаешь худеть… медсестра записала сегодня двести семнадцать фунтов… но что тут сказать? До оптимального веса тебе все равно надо сбросить еще фунтов тридцать, имей в виду. И кстати… – он улыбнулся, – мне бы хотелось узнать твой секрет.

– Нет никакого секрета, – сказал Халлек. Он чувствовал одновременно растерянность и грандиозное облегчение – как пару раз было в университете, когда он сдавал экзамены, к которым не готовился.

– Окончательный вывод мы сделаем, когда придут лабораторные результаты тестов Хаймана-Райхлинга.

– Что придет?

– Результаты проверки говна, – пояснил Хьюстон и от души рассмеялся. – Может, там что-то и вылезет, но знаешь, Билли, твою кровь проверяли по двадцати трем показателям, и везде все отлично. По-моему, вполне убедительно.

Халлек судорожно вздохнул:

– Я так боялся.

– Кто ничего не боится, тот умрет молодым, – отозвался Хьюстон. Он открыл ящик стола и достал стеклянный флакончик с крошечной ложечкой, прикрепленной цепочкой к крышке. Халлек заметил, что черенок ложки был сделан в форме Статуи Свободы. – Угостишься снежком?

Халлек покачал головой. Ему и так было неплохо: сидеть, сложив руки на животе – на своем убывающем животе, – и наблюдать, как самый успешный семейный врач Фэрвью занюхивает кокаин сначала одной ноздрей, потом другой. Хьюстон убрал флакон в ящик стола, достал какой-то пузырек и упаковку ватных палочек. Окунул одну палочку в пузырек и протер себе ноздри.

– Дистиллированная вода, – пояснил он. – Надо беречь слизистую.

И подмигнул Халлеку.

Он, наверное, лечит детишек от пневмонии, закинувшись этой дрянью, подумал Халлек, но сейчас его не покоробило от этой мысли. Сейчас он не мог не испытывать к Хьюстону добрых чувств, потому что Хьюстон сообщил ему добрую весть. Хотелось лишь одного: сидеть, сложив руки на убывающем животе, и исследовать всю глубину своего невероятного облегчения, примеряться к нему, пробовать в деле, как новый велосипед или новый автомобиль. Ему вдруг подумалось, что на выходе из этого кабинета он, наверное, ощутит себя заново рожденным. Если бы это был фильм, тут можно было бы пустить саундтреком «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса. От этой мысли Халлек сначала заулыбался, а потом рассмеялся.

– Поделись шуткой, – сказал Хьюстон. – В этом мире скорбей и печалей лишний повод для смеха никогда не бывает лишним. – Он шумно шмыгнул носом и протер ноздри свежей ватной палочкой.

– Да нет, это я так… – отозвался Халлек. – Просто… мне было страшно. Я уже начал готовиться к мысли, что у меня все-таки он, большой «Р». Ну, пытался готовиться.

– Может, когда-нибудь что-то и будет, – сказал Хьюстон, – но не в этом году. Я и так вижу, что все хорошо, даже без лабораторных анализов Хаймана-Райхлинга. У рака есть определенные внешние проявления. По крайней мере когда он сжирает тридцать фунтов веса.

– Но я-то ем столько же, сколько всегда. Я сказал Хайди, что даю себе больше физических нагрузок, и нагрузки действительно были, ну так… понемножку. Но она говорит, что одними активными физическими упражнениями тридцать фунтов не сбросишь. Только жир уплотнишь.

– Нет, это неправда. Новейшие исследования подтвердили, что физические нагрузки гораздо важнее диеты. Но для человека с таким избыточным весом, как у тебя – как у тебя было недавно, – в этом есть доля правда. Если толстяк слишком резко начнет увеличивать физические нагрузки, обычно ему достается не слишком утешительный приз: старый добрый тромбоз второй степени. Он тебя не убьет, но в гольф уже толком не поиграешь, все восемнадцать лунок точно не обойдешь и на аттракционах в «Семи флагах над Джорджией» не покатаешься.

Билли подумал, что от кокаина Хьюстон становится разговорчивым.

– Ты не понимаешь, – продолжал Хьюстон. – Я тоже не понимаю. Но в моей практике было немало удивительных случаев, которых я не понимаю. Три года назад мой приятель, нейрохирург из Нью-Йорка, пригласил меня посмотреть на необычные рентгеновские снимки черепа. К нему обратился молодой человек, студент Университета Джорджа Вашингтона, с жалобой на жуткие головные боли. Мой коллега подумал, что это типичные мигрени – даже по внешнему виду было понятно, что у парня есть явная предрасположенность, – но в данном случае надо было перестраховаться, потому что такие головные боли – характерный симптом опухоли мозга, даже если у пациента нет фантомных обонятельных ощущений вроде запаха гнилых фруктов, говна или прогорклого попкорна. Мой приятель направил парня на рентген, на электроэнцефалограмму и на томографию головного и спинного мозга. Знаешь, что обнаружилось?

Халлек покачал головой.

– Обнаружилось, что у парнишки, который был третьим по успеваемости в выпускном классе и числился среди лучших студентов Университета Джорджа Вашингтона, почти напрочь отсутствует мозг. И только по центру черепной коробки проходит одна-единственная полоса перекрученной кортикальной ткани. На снимках, которые мне показал мой приятель, она выглядела как толстый плетеный шнур. Этот шнур, вероятно, управляет всеми физиологическими процессами, от дыхания и сердцебиения до оргазма. А все остальное пространство черепной коробки заполнено спинномозговой жидкостью. Каким-то образом, совершенно непостижимым, эта жидкость осуществляла его мышление. Как бы там ни было, он по-прежнему учится, причем учится превосходно, и по-прежнему страдает от жутких мигреней. Если его не прикончит сердечный приступ, то годам к сорока эти боли должны прекратиться.

Хьюстон снова выдвинул ящик, достал флакон с кокаином и принял дозу. Предложил Халлеку угоститься. Халлек покачал головой.

– Или вот еще случай, – продолжал Хьюстон. – Лет пять назад ко мне обратилась одна бабулька с жалобой на боли в деснах. Она уже умерла. Если я назову ее имя, ты ее вспомнишь. Я ее осмотрел и, ей-богу, не поверил своим глазам. Она потеряла последние зубы лет десять назад – ей тогда было под девяносто, – но у нее резались новые зубы… целых пять новых зубов. Неудивительно, что десны болели. У нее резались зубы, Билли! Новые зубы в восемьдесят восемь лет.

– И что ты сделал? – спросил Халлек. Он слушал Хьюстона вполуха, голос доктора успокаивающе струился по краю сознания, как белый шум или тихая музыка, льющаяся с потолка в универсаме. Сейчас его занимало совсем другое: облегчение, которое он испытал и испытывал до сих пор. Облегчение, бьющее по мозгам круче всякого кокаина. На секунду он вспомнил о старом цыгане с гниющим носом, но теперь этот образ утратил свою зловещую, темную силу.

– Что я сделал? – переспросил Хьюстон. – Господи, да что я мог сделать? Выписал ей рецепт на лечебную мазь, разве что чуть посильнее «Нам-Зита», которым мажут десны младенцам, когда у них режутся молочные зубы. А до того, как она умерла, у нее выросли еще три зуба – два моляра и один клык. Я наблюдал и другие странные случаи. Каждый врач в своей практике сталкивается с такой хренью, которой нет объяснения. Но ладно… у нас тут не чтение сборника «Хотите – верьте, хотите – нет». Суть в том, что мы пока мало что знаем о человеческом метаболизме. Взять, например, Дункана Хопли… Ты же знаешь Дункана?

Халлек кивнул. Шеф полиции Фэрвью, гонитель цыган, красавец мужчина, похожий на Клинта Иствуда эконом-класса.

– Он ест за троих, каждый раз – как последний, – сказал Хьюстон. – Святой Моисей, я в жизни не видел, чтобы человек столько ел. Но при этом держит стабильный вес где-то в районе ста семидесяти фунтов. При его росте в шесть футов это как раз в пределах нормы. У него лютый метаболизм; он сжигает калории вдвое быстрее, чем, скажем, Ярд Стивенс.

Халлек снова кивнул. Ярд Стивенс, владелец единственной в Фэрвью мужской парикмахерской под названием «Выше голову», весил, наверное, три сотни фунтов. На такого посмотришь и поневоле задумаешься, как он, бедный, завязывает шнурки на ботинках. Наверное, жена помогает.

– Ярд примерно одного роста с Дунканом, – сказал Хьюстон, – но я пару раз видел его за обедом. Он ест совсем мало. Клюет, как птичка. Может, конечно, он просто стесняется есть на людях, а дома жрет как не в себя. Но это вряд ли. Вид у него вечно голодный. Понимаешь, о чем я?

Билли слегка улыбнулся и кивнул. Он понимал. Про таких, как Ярд Стивенс, его мать говорила, что «еда им не на пользу».

– Поскольку детей рядом нет, я скажу тебе больше. Они оба курят. Ярд Стивенс утверждает, что выкуривает пачку легкого «Мальборо» в день, что скорее всего означает полторы или даже две пачки. Дункан, по его словам, курит по две пачки «Кэмела» в день, а на деле, наверное, три или три с половиной. Ты когда-нибудь видел Дункана Хопли без сигареты во рту или в руке?

Билли немного подумал и покачал головой. Хьюстон тем временем нюхнул еще порцию беленького.