На обеденных столах XVIII века царит беспрецедентный ratio convivalis^[29], геометрический порядок и математическая логика: бесконечное меню подразумевает легкость каждого блюда, а изменчивость цветовой палитры предвосхищает разнообразие вкусов. Нос уступает место глазу, который радостно приветствует это пеструю процессию, менуэт чашек, парад яств. Многоцветность и миниатюрность сливаются в выверенной гармонии трапезы, как в изящной музыкальной мелодии. Всем руководит единый механизм, порядок и дисциплина, которые запускают размеренное шествие блюд, красочный, пестрый, визуально аппетитный promenade, предназначенный для зрительного наслаждения. Глаз становится мерилом тончайших вкусовых оттенков, чувствительным прибором для измерения, морфологической оценки на расстоянии: самый требовательный и внимательный из всех органов чувств, непреклонный и бесстрастный критик, от которого ничто не ускользает, пока он с отстраненным видом исследует разноцветные поверхности, не углубляясь во внутренний интерьер, не вдыхая запаха и не прикасаясь к сокрытой душе блюд.

Приближаются блюда!
Тысячи вкусов, тысячи красок
Наследия предков
Ликуют, играют,
Порядок храня^[30].

«Век без излишеств», «век материализма и повсеместного совершенствования»^[31] Франческо Альгаротти обогатил тем, что изобрел для итальянских дам «новый вид удовольствия». Он позаимствовал у Франции «моду на взращивание ума, а не на новый стиль завивки волос»^[32], отказавшись от «готической тухлятины», «старомодных слов, покрывшихся плесенью»^[33], тяги к эзотерике, донаучного анимизма, школярных принципов и вместе со всем этим пыльным и тлетворным старьем, что порождает беспорядок и даже хаос, отодвинул в сторону чрезмерное изобилие, господствовавшее на обеденных столах Средневековья, Возрождения и барокко.

Даже в питании математический дух, «учение о мерах и непогрешимая наука о числовых величинах», вызвал коренной переворот. Отныне стол становится конденсационной камерой новых границ сознания, шахматной доской, на которой разыгрывается партия за кардинальное преобразование человеческой природы по правилам разума и науки. «Нельзя ли определить вкус, – размышлял Альгаротти в своих «Различных мыслях» (Pensieri diversi), – как результат учения о пропорциях в геометрии духа?»^[34]

Однако эта «геометрия духа» чаще оставалась теорией, нежели воплощалась на практике, и многие «философы», оказавшись за столом, забывали «учение о пропорциях» и предавались донаучным бесчинствам, безудержным кутежам, под стать пирующим грубых и темных веков, старым привычкам питания, мракобесным и суеверным, губительным для духа, энергичного и беззаботного, высмеивающего варварские обычаи и постыдные нравы средневекового готического общества. Вспоминая в Неаполе о пятничных застольях, которые ему доводилось посещать в Париже, аббат Фердинандо Галиани, соблюдавший, в отличие от других просветителей, пост, с ностальгией вспоминал несварение желудка, до которого его доводил отменный аппетит: «Объявили, что горячее подано. Все едят жирное, я же – постное, но, увы, с таким рвением налегаю на шотландскую треску с зеленью, что мой желудок начинает бунтовать. Впрочем, это не мешает мне любоваться, как мастерски аббат Морелле разделывает молодую индюшку. Мы встаем из-за стола, подают кофе, и пространство наполняет непринужденная беседа»^[35].

Несварение желудка сопровождало почти каждый обед просветителей, даже те, где присутствовал «столь редкий дух великого Вольтера», которому, несмотря ни на что, удавалось создавать вокруг особую, незабываемую атмосферу. «Ужин без него, – вспоминал граф Альгаротти, часто встречавший философа за столом у Фридриха Великого, у которого служил камергером, – напоминал кольцо без драгоценного камня».

На «королевских ужинах» в Сан-Суси «блестящие и остроумные высказывания вылетали из его уст, словно искры от чрезмерно наэлектризованных и разогретых тел»^[36]. Эти ужины предназначались для людей, отличавшихся не только сильным духом, но и непомерным аппетитом и даже прожорливостью, противников воздержания и поста, не терпящих четких застольных правил, не отягощенных лишними «добродетелями».

«Практически каждый раз перед вами ставят, – рассказывал в 1750 году граф Альгаротти, обращаясь к Франческо Мария Дзанотти, – скверные блюда и заставляют вас их есть, даже если вам совершенно этого не хочется.

Увы! Расстройства желудка

Необходимы для хорошей компании^[37].

Я хотел бы посмотреть на то, как господин Луиджи Корнаро^[38], автор трактата об умеренной жизни, подвергается подобным испытаниям»^[39].

От Потсдама до женевской виллы Делис^[40] режим питания Вольтера оставался преимущественно (если не сказать чрезвычайно) неизменным. Фернейский^[41] патриарх^[42] походил «больше на дух, чем на человека»^[43]: чрезвычайно худой, «в гигантской черной бархатной шляпе, под которой виднелся пышный парик, скрывавший лицо так, что выступавшие нос и подбородок казались куда острее, чем на портретах; наконец, его тело, с ног до головы укутанное в меха»^[44]. Перед трапезой Вольтер всенепременно очищал желудок, чтобы можно было есть, не боясь заработать несварение.

«Мы обедали в приятной компании, – вспоминает Саверио Беттинелли, который навещал философа в его фернейской резиденции, когда автору «Кандида»^[45] было уже далеко за шестьдесят, – где я мог наблюдать, как он проглатывает ложку сушеной кассии^[46], прежде чем сесть за стол и хорошенько поесть, что он чрезвычайно любил. После окончания обеда он сказал мне: “Я съел слишком много. Мне не хватит оставшихся лет жизни, чтобы насладиться моим новым домом [в Орне^[47], построенном ‘лишь для того’, – говорил он, – ‘чтобы сменить место трапезы’]; но для меня важно наслаждаться едой, я заправский гурман. Гораций был таким же; каждый ищет свой источник удовольствий. Ребенка следует укачивать, пока он не уснет.

Вы могли заметить, что он был верным последователем Горация и Эпикура, как и Диоген, и напоминал то Сократа, то Аристиппа^[48]. А обильные возлияния завершал большой чашкой кофе»^[49].

Личный врач философа, знаменитый Теодор Троншен, которому Вольтер доверил «жизнь и здоровье»^[50], «был недоволен своим пациентом»^[51]. За внимание этого доктора, «изящного красавца», который пользовался огромной популярностью, боролись все «эпилептики», приезжавшие в Женеву из Парижа, чтобы попасть к нему на осмотр (императрица Екатерина II пригласила Троншена ко двору, вынудив его покинуть маленькую республику кальвинистов на Женевском озере ради ее дворца в Петербурге). Пациентками этого врача были все представительницы высшего света, имевшие особенно чувствительную нервную систему и чрезвычайно тонкую душевную организацию, которые страдали от самого распространенного тогда женского недуга – судорожных припадков. Для них Троншен придумал «приятное лечение»: «утренние прогулки верхом, легкие обеды и ужины согласно предписаниям, настольные игры, обмен любезностями, перерывы на музыку и, наконец, непрерывные увеселения вдали от мужей и двора»^[52]. Томас Сиденхем, «английский Гиппократ», также советовал пациентам с аналогичным недугом читать «Дон Кихота» и заниматься верховой ездой, потому что «лошадь – лучшее лекарство от ипохондрии»^[53].

Благодаря советам и поддержке такого врача даже столь беспокойный пациент, как Вольтер, смог дожить до 84 лет без каких-либо серьезных проблем. Мера в удовольствиях, скромные наслаждения, благоразумная умеренность, учтивые отказы, легкие блюда.

Если великий Троншен, которому императрица предложила «60 000 франков в год, приглашения на царские ужины, карету, дом и подарок при отъезде, если он останется при ее дворе на три года»^[54], предписывал прекрасным благородным дамам, подверженным волнениям и обморокам, игры, музыку и верховую езду, вместе с «легкими обедами и ужинами»^[55], то просвещенные «соблазнители», в свою очередь, предлагали возлюбленным «гурманский и изысканный ужин, пусть даже разумный и сдержанный в своих масштабах»^[56]. Только мечтательные поклонники Гелиогабала^[57] вроде маркиза де Сада могли грезить об излишне помпезных трапезах, чуждых хорошему вкусу XVIII века, о горах мяса и невероятной simplegma^[58] из сочащихся жиром угощений:

«Сначала подали рыбный суп, морепродукты и 20 видов закусок. Затем последовали еще 20, к которым вскоре добавилось столько же изысканных яств из куриной грудки и дичи, приготовленной всеми возможными способами. Далее последовало редчайшее жаркое. Затем – холодные пироги, уступившие вскоре место 26 различным видам конфет. На смену им принесли полный ассортимент горячих сладких пирогов и охлажденных пирожных. Наконец, наступила очередь десерта, на который, независимо от времени года, подавалось множество спелых фруктов. За ними шли несколько видов мороженого, горячий шоколад и ликеры, которые неспешно смаковали за столом. Что касается вин, то они соответствовали каждой перемене блюд: к первому полагалось бургундское, ко второму и третьему – легкие итальянские вина, к четвертому – рейнское, к пятому – сок виноградников с берегов Роны, к шестому – шампанское и два сорта греческих вин к двум последующим переменам блюд»^[59].

Однако вряд ли галантный кавалер (пусть и большой поклонник Бахуса) одобрил бы меню, что соответствовало бы извращенному вкусу знатного узника Бастилии, грезившего в своем сексуально-диабетическом бреду о крайностях, недопустимых не только для любого порядочного человека с благородным вкусом, но и для заядлых чревоугодников. Для истинно достойного человека извращенные вкусы всегда шли рука об руку с разнузданностью нравов: отвратительное жаркое и порочная любовная связь были равны между собой, так как они происходили из общего гнусного источника разврата. Даже двор кишел «бездеятельными умами, тунеядцами», «энергичными, но чрезвычайно утомительными болтунами», «заурядными балагурами»^[60]: все они были «обладателями дурного вкуса, своеобразного, эксцентричного вкуса, развращенного и по части любви, и по части жаркого».

2
Возмездие ночи

Шарль Луи де Секонда, барон де Ла Бред и де Монтескье, отмечал, что «нередко день мужа начинался там, где заканчивался день жены»^[61]. Общество XVIII века и, в частности, его «просвещенные» представительницы наконец-то одержали победу над долгой тиранией тьмы. «Ужасная тень» ночей прошлого, о которой вспоминал Джузеппе Парини^[62], напоминавшая «до жути тихий и сгустившийся воздух», засияла «торжеством золота». «Ночное тайное собрание» в «величественном зале» блистало светом «нескольких сотен лиц». «Враждебная тьма», освященная «духами, / что торжественно пролетали в ночи», спасалась бегством от «нового света», укрывшись в лоне мрачной природы. В «огромных покоях» «величественного дворца» все «трепетало и сияло».

Изумленная ночь, что царит,
Отражает свет ярче, чем солнце;
Золоченые рамы, хрусталь, зеркала,
Белоснежные плечи и молнии взглядов.

[29] Застольный паритет (лат.). – Прим. пер.

[30] . Parini G. Il Mezzogiorno. Op. cit. P. 383–386.

[31] . Algarotti F. Lettere varie. Op. cit. P. 19.

[32] Ibid. P. 18.

[33] Ibid. P. 17.

[34] . Algarotti F. Pensieri diversi / Opere. Vol. VII. Venezia: Palese, 1792. P. 57.

[35] . Galiani F. Dialogo sulle donne e altri scritti / Ed. C. Cases. Milano: Feltrinelli, 1957. P. 27.

[36] . Algarotti F. Lettere varie. Op. cit. P. 187.

[37] Hélas! Les indigestions / Sont pour la bonne compagnie (фр.). – Прим. пер.

[38] Луиджи Корнаро (1467–1566) – автор трудов по диетологии, рекомендовал есть очень маленькими порциями. Питался легким вином и куриными яйцами и прожил до 99 лет.

[39] Ibid. P. 164.

[40] Вилла, где Вольтер жил с 1755 по 1760 год. В настоящее время в ней размещается институт и музей имени философа. – Прим. пер.

[41] Ферней – французская деревушка на границе со Швейцарией, которую Вольтер выбрал в качестве своей загородной резиденции.

[42] Так шутя называл себя сам Вольтер. – Прим. пер.

[43] . Bettinelli S. Lettere a Lesbia Cidonia sopra gli epigrammi. Op. cit. P. 32.

[44] Ibid. P. 25.

[45] «Кандид, или Оптимизм» (1758) – наиболее часто публикуемое и читаемое произведение Вольтера.

[46] Кассия – травянистое растение семейства бобовых, использовалось как слабительное средство.

[47] Орне – коммуна во Франции, находится в регионе Рона-Альпы.

[48] Аристипп (ок. 435 – после 366 до н. э.) – древнегреческий философ из Кирены в Северной Африке, основатель киренской или гедонической школы.

[49] Ibid. P. 39.

[50] Ibid. P. 40.

[51] Ibid.Ibid. P. 40.

[52] . Algarotti F. Lettere varie. Op. cit. P. 163.

[53] . Bettinelli S. Lettere a Lesbia Cidonia. Op. cit. P. 41.

[54] Ibid. P. 40.

[55] . Anonimo. La Cauchoise o Memorie di una celebre cortigiana // Romanzi erotici del ’700 francese / Trans. A. Calzolari, Comm. M. Le Cannu. Milano: Mondadori, 1988. P. 290.

[56] . Sade F. Le centoventi giornate di Sodoma / Ed G. Nicoletti. Milano: Sonzogno, 1986. P. 93–94.

[57] Считается самым аморальным римским императором, ассоциируется с распущенностью и моральным упадком Римской империи. – Прим. пер.

[58] Здесь: мешанина (греч.). – Прим. пер.

[59] . Maupertuy J.-B. Les avantures d’Euphormion, histoire satyrique. Amsterdam: Janssons à Waesberge. Vol. II. 1712, P. 8–9. Речь идет о французской переработке XVIII века одноименного произведения шотландца Джона Барклая, вышедшего в 1605 году.

[60] Ibid. P. 10.

[61] . Montesquieu Ch-L. Riflessioni e pensieri inediti (1716–1755). Torino: Einaudi, 1943. P. 234.

[62] В стихотворении «Ночь» Парини использовал ночь как метафору для человеческой жизни и существования.