Женская обольстительность забрала у ночи, ослепленной тысячей свечей, самое подходящее время, чтобы явить миру свои магические способности. «Настоящие красавицы, – отмечал Пьетро Верри, – предпочитают выходить в свет ночью, а не днем. Яркий солнечный свет беспощадно подчеркивает несовершенства и образует тени, заостряя черты лица, делая их грубее. В то же время бальные залы освещены со всех сторон. Свет равномерно обволакивает, мягко подсвечивает как фигуру, так и лицо, и они почти всегда сияют»^[63].

В «Победе над ночью»^[64] Фернана Броделя главную роль сыграла та, кого аббат Роберти назвал женщиной-светочем, которая обновила свои жизненные ритмы, нарушила традиционный ход времени, перевернула свой «распорядок дня», похоронила устаревшие обычаи и искоренила архаичные, суеверные страхи.

Тихая, незаметная революция погружала старый порядок в небытие. Был побежден и уничтожен (причем навсегда) противник, неуловимый и невидимый, что, правда, совершенно не умаляло его хладнокровного коварства: «ощущение ночи» (le sentiment de la nuit), о котором Монтескье писал в «Опыте о вкусе» (Essai sur le goùt)^[65], посягнувшее на зловещую идею о небытии, о недоброжелательном, застывшем и скорбном времени суток, времени бездушия, пустого инкубатора смерти. Снятие табу на ночную жизнь, смена эпохой Просвещения эпохи природы, захват власти искусственного над естественным привели к существенному разрыву в сети условностей, которые тихо плелись веками и тысячелетиями.

Ночь утратила могильный ореол зловещего времени суток, столь любимого ведьмами и чернокнижниками, лишилась ужасов призраков и неупокоенных душ. В ослепительном свете изящных вечеров растеряли свою силу даже мудрые наставления «старой» медицины о вреде ночного бодрствования, праздных бдений, нарушающих законы природы и подрывающих основы нравственности.

«Вы по-прежнему будете остерегаться гулять по ночам, – наставлял монсеньор Сабба да Кастильоне^[66], и не только он, в середине XVI века, – если не в качестве вынужденной меры, то хотя бы из-за скандалов, неудобств и опасностей, которые несомненно за этим последуют. Второй причиной могут стать различные виды недугов, способные развиться в человеческом организме из-за ночного воздуха, напоминая, что “день создан для труда, а ночь – для отдыха”. Наконец, справедливым будет отметить, что бодрствовать ночью без крайней необходимости – не что иное, как нарушение законов природы»^[67].

«Праздная и распущенная жизнь»^[68] «хаотичного века», развращенные нравы «изнеженного столетия»^[69] с точки зрения католических консерваторов второй половины XVIII века представлялись как отрицание старого общественного порядка, как торжество распущенности, вседозволенности и порока. Бред «безумного века», напыщенного своей пустой книжностью, осмелился «нести в мир просвещение и счастье»^[70]. «Рассеянность мыслей, тонкость наслаждений, <…> где все – пустяки и глупости, жеманство и сумасбродство, безделье и капризы»^[71] – нашло в ночном мраке свое лучшее время, чтобы заставить человека забыть о надлежащем распорядке дня и о христианских обязанностях, освещенных солнцем веры, а не фальшивым блеском атеизма, деизма, скептицизма и атомизма. Эти доктрины умалили человеческое существо до «облака очень мелкой и хорошенько взболтанной пыли», а мысль – до случайного скопления мельчайших частиц, которым можно придать «любую форму и плотность»^[72], и провозгласили людей «машинами, которые двигаются как часы»^[73]. В лоне просвещенной ночи рождались «развратные софизмы»^[74] этих философов, дурных франко-голландских учителей, «дерзких вольнодумцев»^[75], «свободных мыслителей», приспешников «нечестивого Спинозы»^[76][77], коварных воспевателей «животных страстей»^[78]. Это были те, кто с упоением призывал людей «безрассудно бросаться в объятия всякого порока», «становиться рабами вина, постели и еды», «попирать всякое право и всякий закон», «вынюхивать, как борзые, на любом лугу самые грязные и никчемные кости наслаждения»^[79]. Даже в городах, среди приверженцев католической традиции и старого порядка, «вечерние посиделки так затягиваются, что их приходится возмещать долгим утренним сном. Потому человек вставал с постели в то время, когда полуденная месса подходила к концу. А после того как волосы были уложены, лоб – отполирован, глаза сияли, щеки разгорались румянцем, банты были повязаны и расправлены, а драгоценности сверкали на пальцах и груди своего приосанившегося хозяина; если и было еще рано для ужина, то церкви все равно уже были закрыты»^[80].

«Порочный современный обычай» не только проник в «знатные семьи» и «благородные дворянские ряды», но и распространился среди «простолюдинов», «ремесленников» и всего «праздного люда»^[81], который заполнял городские таверны, особенно в праздничные дни, и там «осквернял ночи то в балаганах с фиглярами, то в нескончаемых попойках, то в других невообразимых распутствах»^[82]. Злоупотребление временем стало самым очевидным признаком «морального и социального хаоса»^[83], а перевернутый порядок дня – самым явным признаком перевернутых ценностей:

О могущественная недостойная мода,
Что разрушает порядок природный,
Где бы она ни царила,
Омрачает разум и веру!^[84]

Затмение разума, ослепленного дьявольским пламенем, развратное безумие, скрытое за маской контрабанды аморальных и распутных идей. Двигателем, вдохновителем и самым активным участником беспорядка стала женщина:

Такой образ жизни
Разрушит здоровье,
И все же он мил всем.
Он царствует ночью,
И многие дамы
Век век не смыкают.

Их лики желты,
Как Луна в полнолунье,
Но день им раскрасит
И щеки, и губы.
И скроют белила
Следы бурной ночи^[85].

В религиозной среде и среди интеллектуалов-католиков существовала сильная уверенность в том, что общество подошло к критическому моменту, что «век роскоши»^[86] стремительно движется к разрыву с традициями, принципами и обычаями прошлого, что пришло время радикальных перемен, беспрецедентного переворота. Наступал перевернутый мир. «Странная метаморфоза» меняла сам облик человека.

«Я полагаю, что наш век <…> есть не что иное, как перевертыш, полная противоположность векам минувшим. Вместо суровой строгости теперь царит изысканная утонченность, вместо кровожадности – мягкая изнеженность, а вместо слепого, невежественного фанатизма – философский скептицизм <…> Этот переворот, эта смена декораций произошли всего за несколько десятилетий, – вспоминал кармелит Пьер Луиджи Гросси (1741–1812), – а мы были по бо́льшей части его изумленными зрителями. По нашим улицам до сих пор ковыляют редкие представители ушедшей эпохи, словно застрявшие в прошлом. Они, в своих старомодных одеждах и со своими допотопными манерами, хмуро и раздраженно обрушиваются с критикой на модное изящное платье и пленительное очарование наших благородных нравов. Больше я не стану тратить времени и слов, чтобы доказать вам необыкновенную метаморфозу, которая произошла в наши дни в цивилизованном обществе»^[87].

«Необыкновенная метаморфоза» этого «злополучного века»^[88] была налицо: «современные извращения» «сегодняшнего утонченного вкуса»^[89], чрезмерное внимание к одежде и манерам, «безудержное и претенциозное щегольство», соблазнительные и кричащие дамские платья, мужчины, соперничающие с женщинами в пышности наряда и блеске украшений, «обтягивающие костюмы» и «непристойная нагота»^[90] – все это окончательно похоронило последние остатки «христианской умеренности».

«Мягкая феминизация»^[91], «бесконечная череда драгоценных женских украшений», «более развратная бесстыдность», «повторяющиеся ночные визиты», «распущенность и вседозволенность непристойных бесед», «современная вычурная жеманность», «привлекательность учтивости и обходительности», очаровательная женская «живость души», «утонченные любезности, которыми целыми днями обмениваются лица разных полов», «сладостные чары», «галантные знаки внимания» светских «цивилизованных гостиных», «излишняя леность», «вздохи и терзания», распаляющие «опасную светскую дружбу», «неутолимое вожделение сладострастного сердца»^[92], «господствующая раскованность, которую правильнее бы назвать развязностью или вседозволенностью»^[93], вызывали ностальгию по ревности, пусть даже «презренной страсти»^[94].

Немало людей, чтивших традиции, были поражены тем, как «внезапно переменилась сцена»^[95]. «Подмены» и «смешивание полов»^[96], казалось, перевернули даже классические представления о мужественности и женственности. Утратив последнюю скромность, дамы удлиняли свои фигуры, делая их более воздушными. По мнению ожившего Петрарки^[97], «они чересчур высоко поднимали и взбивали локоны, напудрив их. А затем украшали волосы цветами, листьями, травами, перьями, вуалями, лентами и бесконечными повязками. Румяна на щеках, подведенные глаза, резкий, высокий голос – казалось, что дамы становились кавалерами, а те начинали походить на изнеженных девиц. Но ничто не поражало меня больше, чем вседозволенность жен, у которых теперь был «заместитель» мужа, неотлучно находившийся рядом, поскольку их законные мужья считали ошибочным сопровождать свою супругу»^[98].

Появилось новое поколение женщин, напоминавших цветы, – воздушных, легких, гибких, как тростник, подвижных, как ночные бабочки, но с твердым, уверенным голосом. Эта легкость и свобода стали символами своей эпохи.

Казалось, что «мужская мода также переняла вкусы женщин. Самыми элегантными теперь считались костюмы, так сильно обтягивающие тело, словно оно оставалось обнаженным. Густо напудренные волосы, остроугольные шляпы, шеи, стянутые пышными воротниками, ноги открыты взору, подтянуты и проворны, готовые в любой момент пуститься в пляс. Изящная, тщательно начищенная обувь, блестящие золотые пряжки с россыпью драгоценных камней»^[99].

Однако все это очень быстро стало нормой среди представителей высшего общества. Накануне Великой французской революции в Болонье благодаря авторитетному одобрению престижного Института наук вышла в свет «Туалетная» (La Toletta) – небольшой, но очаровательный сборник о свадебных церемониях. В его написании по традиции участвовали несколько человек, среди которых были очень известные и влиятельные люди. Это был настоящий коллективный гимн эстетике, тщательно продуманному, утонченному женскому облику и изящному образу жизни – от утренних часов в воздушном «пеньюаре» до посещения литературных вечеров, балов, всевозможных светских раутов. Простота «утреннего туалета» подчеркивала скрытую красоту, обнажала прелести и изгибы грациозного тела.

О, как передать мне
Изящество линий,
Как ткань, ниспадая,
Рисует твой стан.

Не скрыть от чужих глаз
Румянца и нежной,
Упругой груди,
Что трепещет от вздохов.

И как обнажить,
Словно силой Зефира,
Белизну твоих бедер
И изящество ног.

Тех ступней, что я
Поцелуем покрою,
Что кружат, как птицы,
В танце весны^[100].

[63] . Verri P. Discorso sull’indole del piacere e del dolore, in Del piacere e del dolore ed altri scritti di filosofia ed economia, a cura di R.

[64] Так французский историк Фернан Бродель (1902–1985) описывал процесс борьбы человека с ограничениями естественных ритмов дня и ночи, ставший важным этапом в переходе к модернизации общества.

[65] De Felice. Milano: Feltrinelli, 1964. P. 44.

[66] Сабба да Кастильоне (1480–1554) – итальянский гуманист эпохи Возрождения, писатель и член ордена рыцарей-госпитальеров.

[67] Encyclopédie ou dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers, Vol. III. P. 762.

[68] Ricordi overo ammaestramenti di Monsig. Sabba Castiglione cavalier gerosolimitano. Venezia: Michele Bonelli, 1574. P. 25r. (первое издание Venezia 1554). Muzani C. Ex gesuita, Costume di vivere inutile e ozioso, in Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. I. Venezia: Tip. Curti, 1822. P. 155.

[69] Ibid. P. 167.

[70] . Piva G. Carattere del secolo XVIII / Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. II, P. 68.

[71] . Muzani C. Costume di vivere inutile e ozioso. P. 164.

[72] . Valsecchi A. O.P., Spiriti forti del secolo / Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. I. P. 137.

[73] Ibid. P. 138.

[74] Ibid P. 147.

[75] Ibid. P. 136.

[76] Бенедикт Спиноза (1632–1677) – нидерландский философ-материалист, пантеист и атеист.

[77] Ibid. P. 143.

[78] Ibid. P. 145.

[79] Ibid. P. 146.

[80] . Muzani C. Costume di vivere inutile e ozioso. Op. cit. P. 161–162.

[81] Ibid. P. 163.

[82] Ibid.

[83] . Acrivio E. Le notti alla moda, in Satirette morali e piace. Vol. I. Foligno: per il Tomassini Stamp. vesc., 1794. P. 71. – Под псевдонимом Е.А. скрывался монах-капуцин из Болоньи отец Франческо Мария. – Прим. пер.)

[84] Ibid. P. 74.

[85] Ibid.

[86] . Roberti G. Lusso / Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. III. P. 153.

[87] . Grossi P.L. Dei peccati del secolo XVIII / Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. I. P. 94–96.

[88] . Piva G. Carattere del secolo XVIII. Op. cit. P. 67.

[89] . Grossi P.L. Dei peccati del secolo XVIII. Op. cit. P. 95. Последующие цитаты также взяты из той же проповеди.

[90] . Franceschini F. Libero vestire delle donne / Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. IV. P. 168.

[91] . Grossi P.L. Dei peccati del secolo XVIII. Op. cit. P. 95. Последующие цитаты также взяты из той же проповеди.

[92] . Da Pederoba P.M. Fine dell’uomo, in Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. II. P. 196.

[93] . Giorgi V. Matrimonio, in Quaresimale di celebri moderni autori italiani. Vol. IV. P. 90.

[94] Ibid. P. 89.

[95] Ibid. P. 90.

[96] . Bettinelli S. Dialoghi d’Amore, in Opere edite e inedite in prosa ed in versi dell’abate S.B. Op. cit. P. 170.

[97] Речь идет о поэте-иезуите Саверио Беттинели (1718–1808).

[98] Ibid. P. 170–171.

[99] Ibid. P. 169.

[100] La Toletta, in Bologna, nell’Istituto delle Scienze, 1788, P. 19. – Стихи написаны аббатом из Роверето Клементино Ваннетти.