Он был ровным. Не резким. Никакой агрессии, никакой угрозы – только ледяная уверенность. Слова выскальзывали из его горла, как змеи: мягко, плавно, но с ядом под кожей.

– Разденься.

Я вздрогнула, как будто эти два слога пронеслись не по воздуху, а по коже. Медленно, с нажимом, как нож, который не режет – а заставляет тебя ждать боли. Я смотрела на него, не сразу осознавая смысл. Сердце на мгновение замерло. Я ждала продолжения. Объяснения. Уточнения. Но больше ничего не последовало. Он не добавил ни «пожалуйста», ни «сейчас», ни «иначе». Потому что не нужно было. Это не была просьба. Это был приказ.

Тишина сгущалась. Давила на уши. Воздух стал тяжёлым, ядовитым, как перед грозой, когда чувствуешь: ещё секунда – и небо рухнет. Я слышала, как в груди стучит сердце – громко, болезненно, так, что мне казалось, он тоже его слышит.

Я не сразу ответила. Но знала, что отвечу.

И сказала:

– Нет.

Одно слово. Четыре буквы. Как плевок в лицо. Как последняя попытка удержать себя за кожу, не дать сорвать. Я не закричала, не умоляла, не взмолилась. Я произнесла это тихо, но в голосе был осколок стали. Хрупкой, хрупкой, но всё ещё острой.

Он не сдвинулся. Не изменился в лице. Только взгляд стал… тише. Опаснее. Не вспышкой – тлеющим углём. Он не разозлился. Он не удивился. Он просто знал. Он знал, что я скажу это. Знал – и всё равно ждал.

Потому что в его мире «нет» – это не ответ.

Это – приглашение.

Он двинулся с места так, будто всё это уже происходило прежде – не раз и не два, как будто в его голове я уже стояла здесь, именно в этом углу, именно в этой дрожащей коже, именно в этом платье, которое он собирался сорвать. И то, что сейчас случится, – не выбор, не импульс, а ритуал, задуманный заранее, без места для перемен. Он не шёл – он надвигался, как прилив, медленно, точно, с той бездушной решимостью, перед которой бессмысленно молиться, потому что даже Бог уже отвернулся.

Он не кричал. Он не грозил. Он просто смотрел. Но его взгляд… он был хуже любого прикосновения. Он снимал с меня слои, ещё до того, как к ним прикоснётся рука. Я чувствовала, как его глаза скользят по телу – не торопливо, не похотливо, а взвешенно, как мясник перед разделкой. В этом взгляде не было ни желания, ни отвращения. Только владение. Холодное, абсолютное, как собственник, который уже знает, как и куда положит свою вещь. Он не раздевал меня – он разоружал.

Я отступила. Инстинктивно. Медленно, будто тонула в воздухе. Спина ударилась о камень, неровный, сырой, ледяной. Дальше идти было некуда. Но я не опустила голову. Не сложила руки. Я смотрела на него – не вызывающе, не умоляюще, а тихо, будто уговаривая саму себя: я ещё здесь. я ещё целая. я ещё могу сказать «нет».

Но он уже поднял руку.

Медленно. Без всплеска, без угрозы. Как будто хотел коснуться плеча – не для ласки, а чтобы начать счёт. Его пальцы легли на ткань – с той же нежностью, с какой ветер срывает лепесток. Он не дёрнул. Он тянул. Медленно, как снимают бинт с ожога. И я чувствовала, как платье слабеет, как нити трещат, как холод начинает обволакивать кожу, добираясь до лопаток, до бёдер, до горла.

Он не сорвал его – он забрал.

Без резкости. Без гнева. Без касания. Только – неумолимость, страшнее любого насилия. И страшнее того, что он делал, было то, чего он не делал. Он не бил. Не хватал. Не угрожал. Он просто делал, как знал, что может. И я поняла: это не мужчина. Это не зверь. Это стихия. Это то, что не боится последствий.

И я стояла.

На грани.

Без кожи.

Без имени.

Он не коснулся меня – ни пальцем, ни дыханием. Но это не имело значения. Потому что он раздевал меня взглядом. Не в переносном смысле, а буквально. Я чувствовала, как он смотрит. Как этот взгляд медленно сползает по коже, цепляется за грудь, за живот, за бедра. Не оставляя следов – оставляя ожоги.

Ткань моего платья треснула в швах, как натянутая кожа. Он потянул за подол, за плечо, за застёжку – без резкости, без суеты. Как будто открывал коробку, в которой знал, что лежит его собственность. Платье не сопротивлялось. Оно поддавалось ему так, как будто с самого начала было пошито не для меня – для него. И вот оно падает. Стекает вниз, как мёртвая вода, медленно, тяжело, с шелестом, который становится громче в тишине, чем любой крик. Оно ложится у моих ног, как жертва, и я остаюсь обнажённой, перед ним, перед тьмой, перед собой.

Он не двигается. Он просто стоит. И смотрит.

Но этот взгляд…

Этот взгляд – не просто взгляд.

Это похоть.

Не человеческая. Не мужская. Не плотская.

Это похоть зверя, который умеет ждать.

Похоть, выученная на боли. Похоть, которая не берёт – метит.

Я чувствую, как моё тело дрожит. Не от холода. От этого желания, которое он излучает, не касаясь. Он будто обнажает не только кожу – кости, нервы, дыхание. Он смотрит, как голодный бог на свою жертву, зная, что она уже отдана, даже если стоит, даже если сопротивляется, даже если шепчет «нет».

Мои соски напрягаются, тело выдает меня. Это не возбуждение – это предательство, это ужас, смешанный с чем-то таким, о чём мне стыдно даже подумать. Я хочу прикрыться руками, но боюсь, что он только усмехнётся – он уже снял с меня всё, не дотронувшись. Я чувствую, как стыд опускается по мне, как пепел. Словно всё, что было мной, – теперь его.

Он не двигается к прикосновению. Но в его глазах уже происходит всё.

Он медленно облизывает губы. И в этом жесте – обещание ада.

Не ласки.

Не любви.

Подчинения.

И я стою.

На каменном полу.

Раздетая.

Опалённая.

С телом, которое стало не моим.

С дыханием, в котором больше нет моего «я».

С ощущением, что дальше – он войдёт не в меня, а в самую суть.

Глава 4

Он смотрел на меня, как смотрят не на женщину – на вызов. На то, что осмелилось сказать «нет» и всё ещё стоит. Его зрачки были узкими, золотыми, звериными – не горящими, нет, это был холодный голод. Без страсти. Без нежности. Просто инстинкт, обернутый в плоть. И я поняла: он не хочет меня – он возьмёт.

Он шагнул – и всё внутри меня дёрнулось назад. Тело попыталось отползти, но цепь на щиколотке рванула, и я упала на локти. Грудь ударилась о пол, кожа обожглась о холодный камень. Он подошёл медленно, будто знал: мне уже некуда. Скользнул ладонью по затылку – не ласково, как будто проверял: дышит ли.

– Перевернись, – сказал он тихо.

Я не двинулась. Он схватил меня за волосы, потянул – резко, вниз, так, что позвоночник выгнулся. Его рука легла между лопатками, вжала грудью в камень. Колени мои соскользнули в стороны, и я почувствовала, как воздух исчез из комнаты. Остался только он. Его запах – звериный, жгучий. Его дыхание – короткое, тяжёлое, почти рычащее. Его тело – нависающее, как камень.

Он прижался всем весом, сильной рукой удерживая меня внизу. Вторая – грубо развела бёдра. Я хотела закричать, но горло сжалось. Больше не от страха. От осознания.

Он не будет ждать.

Он не будет спрашивать.

Он просто будет насиловать. Потому что именно так можно причинить максимум боли, максимум страданий.

Когда он вошёл, моё тело сжалось от боли. Это было грубо, резко, зверино. Без прелюдий. Без права привыкнуть. Просто боль. Настоящая, жгучая, разрывающая. Я зажмурилась, вцепилась в пол, пыталась выдохнуть – но вместо этого из горла сорвался всхлип. Он продолжал – без жалости. Его движения были быстрые, вбивающие, без капли сдержанности, как будто он пытался не занять меня, а уничтожить.

Слёзы лились. Горячие, солёные, унизительные. Я не чувствовала ничего, кроме боли – внутренней, физической, моральной. Моё тело не предавало. Оно стонало, сопротивлялось, но было взято силой, сломлено, использовано, и ничего не могло с этим сделать.

Он не остановился. Ни на миг. Он делал это с такой тишиной, с таким внутренним мраком, что я поняла: он не злой. Он просто не видит меня человеком

Каждый толчок выбивал из груди не воздух – остатки сопротивления. Я чувствовала, как пальцы у меня сжимаются в кулаки, как ногти впиваются в ладони, как губы дрожат, но не произносят ничего – потому что слов нет для этого.

Он наклонился, облизал мочку уха, и прошептал:

– Теперь ты знаешь, каково это – быть моей.

И я… знала.

Бог мой, я знала.

Пол подо мной был холодный, но внутри всё горело. И в какой-то момент я перестала бороться. Не потому, что приняла. А потому, что сил больше не было.

Когда всё закончилось, он встал. Молча. Не прикрыл. Не посмотрел. Просто ушёл, оставив меня лежать на холодном камне – голую, изнасилованную, без имени…без чести. Только с телом, которое уже не принадлежало мне. Только с плачем, который больше не был слышен.

Когда дверь захлопнулась, тишина ударила по ушам, как выстрел.

Я осталась лежать, не двигаясь. Голова была повернута вбок, щека прижата к камню. Он был холодный, мокрый, и я не чувствовала в этом больше боли – только тупую, безысходную немоту. Как будто всё внутри обрушилось. Я лежала под этим грузом, раздавленная, но живая. И не знала, зачем.

Ноги дрожали. Между бёдер – боль. Настоящая, тянущая, липкая. Я чувствовала, как оттуда медленно, мерзко стекает кровь – не каплями, а тонкой струйкой. Смешиваясь с влагой на полу. Как будто моё тело плакало вместо меня.

Слёзы уже высохли. Глаза жгло. Я не закрывала их – просто смотрела в камень, будто он мог спасти. Или проглотить. Хотелось именно этого – исчезнуть. Пропасть в трещину. Исчезнуть из своего тела. Потому что оно теперь было не моё.

Я не чувствовала себя женщиной. Не чувствовала человеком. Я чувствовала себя использованной шкурой, которую отбросили в угол. Ни одна часть меня не принадлежала мне. Даже слёзы, даже дыхание – всё, что было мной, разорвали.

Я с трудом поднялась. Руки скользнули по камню предательски дрожащие. Я села, подтянула колени к груди. Ноги были в ссадинах, плечи горели. Я обняла себя, как будто могла собрать заново, что осталось. Но всё скользило. Всё вываливалось изнутри, как пепел.

И всё время в голове звучал его голос. Не грубый. Не яростный. Тихий. Мерзко ласковый.

– Теперь ты знаешь, каково это – быть моей.

Я не была его. Я никогда не буду его. Наклонилась и вырвала. Пусто. Горько. В горле горело. Но хоть что-то вышло из меня – хоть что-то я смогла отдать обратно.

А потом… я села. Подтянула ноги ближе. Уперлась лбом в колени. И замерла.

Я не молилась. Не проклинала. Не кричала.

Я просто жила в этой тишине, и впервые поняла – она никогда не будет прежней.

Я не знаю, сколько прошло времени.

В подвале всегда одинаково темно. Здесь нет часов. Здесь даже дыхание звучит гулко, как чужое. Я сижу на голом камне, сжавшись, будто пытаюсь исчезнуть. Руки обнимают колени, подбородок вжимается в них, и только плечи время от времени подрагивают – не от холода. От того, что внутри.

Боль уходит медленно. Не как синяк – как яд. Он не просто проник в меня – он остался, растворившись в каждой жилке, в каждом суставе. Я не чувствую себя изнасилованной. Я чувствую себя стертой. Словно была написана, а потом кто-то стер ластиком – неаккуратно, с усилием, пока от души не осталась только бумага с дырами.

И самое страшное – я не знаю, почему.

За что?

За что он это сделал со мной?

Я не кричала на него. Не предавала. Не пыталась убить. Я просто… была. Просто стояла в свадебном платье. Просто жила. Просто собиралась замуж.

Он даже не объяснил. Не сказал, что я чем-то виновата. Он просто смотрел. И взял. Как будто я обязана. Как будто моя боль – это его право.

Я тереблю край цепи. Она звенит в пальцах – тупо, скупо. Иногда я тяну её, просто чтобы знать: она есть, и я всё ещё тут. И это не сон.

Папа…

Я шепчу, почти беззвучно. Папа, за что?..