Трумэн был пунктуален. Честен. Упорно работал. Не изменял жене. Платил налоги. Он не любил внимания и показухи. Был вежлив. Держал слово. Помогал соседям. Пользовался влиянием в мире. «С самого детства на коленях у матери, – вспоминал Трумэн, – я верил в то, что честь, этика и правильная жизнь – сами по себе награда».

Хорошо, что он считал их наградой, потому что на протяжении многих лет подобное поведение ничего другого, собственно, не давало.

После окончания школы Трумэн работал в отделе доставки газеты The Kansas City Star, был кассиром в магазине, табельщиком на железной дороге Atchison, Topeka & Santa Fe Railway, банковским клерком и фермером. Один раз его отверг Вест-Пойнт^[18] – из-за плохого зрения, второй раз – и, по сути, неоднократно – любовь всей его жизни Бесс Уоллес, семье которой он казался недостаточно хорошим^[19].

Поэтому он продолжал бороться, сводя концы с концами – иногда с трудом. Ждал шанса проявить себя.

Один такой шанс представился за 27 лет до прихода в Белый дом: Трумэн предпринял первое путешествие за границу, оказавшись во французском Бресте в составе Американского экспедиционного корпуса в качестве капитана артиллерийского подразделения – Батареи D. У него было множество благовидных причин не участвовать в Первой мировой войне. Ему 33 года, призывной возраст давно закончился. Он уже отслужил в Национальной гвардии. Отвратительное зрение. Никто не ожидал, что фермер и единственный кормилец сестры и матери пойдет в армию. Однако он счел нечестным, чтобы кто-то другой служил вместо него. Вдохновленный призывом Вудро Вильсона сделать мир безопасным для демократии – работать над «общественным назначением», как учили его стоики, – он отправился в войска.

Именно здесь окружающие впервые столкнулись с его строгим кодексом личного поведения.

«Вы знаете, справедливость – ужасный тиран», – писал Трумэн в письме домой, подразумевая дисциплину, которую ему приходилось поддерживать среди своих подчиненных, строго, но справедливо наказывая нарушителей. И одновременно он давал им на войне лишнюю ночь отдыха, рискуя предстать перед военным трибуналом, а много лет спустя часто посещал предприятия, принадлежавшие бойцам Батареи D, чтобы помочь им держаться на плаву.

После войны Трумэн открыл магазин одежды, который просуществовал достаточно долго, чтобы зародить надежду и ощущение, что невезение закончилось. Однако этот магазин оказался очередным неудачным предприятием, оставившим кучу долгов. Трумэн считал себя обязанным их погасить и занимался этим делом даже 15 лет спустя – в начале своей политической карьеры.

Фактически именно долги и вынудили его заняться политикой. «Мне нужно есть», – сказал он, когда смиренно пришел к армейскому приятелю Джиму Пендергасту, племяннику всемогущего политического босса Канзас-Сити. Томас Пендергаст, контролировавший все должности в штате, благосклонно отнесся к другу своего любимого племянника и дал ему возможность баллотироваться в 1922 году на пост судьи округа Джексон.

Если бы мы писали статью о каком-нибудь коррумпированном политике, жизнь, какая в реальности была у Трумэна, вызвала бы сочувствие даже у самой циничной аудитории. Он был хорошим человеком. Служил своей стране. Он видел, как его отец поучаствовал в местной политике, заняв в 1912 году должность контролера дорог в Грандвью (Миссури) – должность, где коррупция не просто являлась обычным делом, а была признана и фактически составляла часть политического процесса. И тем не менее отец Гарри, несмотря на бедность, не поддавался искушению обманывать соседей и набивать собственные карманы. Эта работа подточила его, и через пару лет он умер, оставив семье одни долги – традиция, которую Гарри, похоже, был настроен продолжить.

Итак, Гарри Трумэна, разорившегося и отчаянно нуждающегося в работе, вовлек в политику один из самых коррумпированных и богатых людей страны, причем предложенная должность была близка к той, что занимал его отец. Шанс заработать! Показать жене, что он особенный. Занять свое место в мире.

Однако, по словам Пендергаста, он проявил себя как «самый своевольный чертов мул в мире». Затеяв строительство окружного суда, Трумэн за свой счет проехал тысячи миль, чтобы найти подходящие здания и архитекторов. После начала работ он каждый день наведывался на стройплощадку и контролировал их ход, не допуская воровства, мошенничества или халтуры. «Меня учили, что расходование государственных денег – вопрос общественного доверия, – объяснял он, – и я никогда не менял своего мнения на этот счет. Никто никогда не получал государственных средств, за которые я отвечал, если не оказывал честные услуги». Подрядчиков из политической машины, отправленных к Трумэну, шокировало то, что он действительно хотел проводить тендеры и, похоже, не отдавал предпочтение местному бизнесу перед более эффективными компаниями из других штатов. Он говорил, что контракты получат те, кто предложит самую низкую цену. Позднее политик подсчитал, что за время пребывания в должности он мог украсть у округа полтора миллиона долларов.

На деле он сэкономил во много раз больше.

Биограф Дэвид Маккалоу писал: «30 апреля 1929 года, когда Гарри распределил более 6 миллионов долларов по дорожным контрактам, появилось решение о невыполнении им обязательств на сумму 8944,78 долларов – старые долги галантерейного магазина». Тем временем его мать вынужденно оформила еще одну закладную на ферму. Но когда одна из его новых дорог отрезала 11 акров^[20] от ее территории, он счел, что должен отказать ей в обычном возмещении от округа – дело принципа, если учесть его должность.

«Похоже, в округе Джексон разбогатели все, кроме меня, – писал политик своей жене Бесс. – Я рад, что могу спать спокойно, даже если тебе и Марджи тяжело оттого, что я так чертовски беден». Он сознавался дочери в своих финансовых проблемах, но с гордостью говорил, что старался оставить ей «то, что (как уверяет господин Шекспир) нельзя украсть, – почтенную репутацию и доброе имя».

Так уж случилось, что именно эта разочаровывающая и упрямая разборчивость в итоге и нарушила местечковость карьеры Трумэна, так сказать, вытолкнув его наверх – на свободное место в сенате штата Миссури. Конечно, свой человек в Вашингтоне – дело хорошее, однако Пендергасту, который знал, что Трумэна нельзя попросить сделать что-либо неэтичное, хотелось держать на местной должности кого-нибудь более типичного, более покладистого.

Разумеется, людям в Вашингтоне все представлялось совершенно иначе. Те, кто не именовал Трумэна деревенщиной, называли его «сенатором Пендергаста», полагая, что он куплен с потрохами. Все, что мог Трумэн, – возвращаться к Марку Аврелию, в частности к фрагменту, который он пометил: «Верно! Верно! Верно!»

«Если другой поносит тебя или ненавидит, если они что-то там выкрикивают, подойди к их душам, пройди внутрь и взгляни, каково у них там. Увидишь, что не стоит напрягаться, чтобы таким думалось о тебе что бы то ни было. Другое дело преданность им – друзья по природе»^[21].

В качестве сенатора Трумэн тянул лямку в безвестности, не производя впечатления на общество, до 1941 года, когда его подкомитет по мобилизации приступил к расследованию контрактов военного времени. Здесь внезапно пригодился его опыт борьбы с искушением и муниципальной коррупцией: он знал, как работает система, знал, где собака зарыта. Трумэн наблюдал за тем, с какой лицемерной дотошностью политики и пресса проверяли деньги Нового курса^[22], предназначенные для помощи отчаявшимся беднякам. Он не собирался мириться с расточительством, которое те же самые круги соглашались допустить, когда речь шла об оборонных подрядчиках.

Этот «Комитет Трумэна», как выразился журнал Time в 1943 году, «заставил покраснеть членов кабинета министров, руководителей военного ведомства, генералов, адмиралов, крупных бизнесменов, мелких предпринимателей и профсоюзных лидеров». В итоге американские налогоплательщики сэкономили около 15 миллиардов долларов, а несколько коррумпированных чиновников, включая двух бригадных генералов, оказались в тюрьме.

«Я надеюсь создать себе сенаторскую репутацию, – писал Трумэн жене, – хотя если проживу достаточно долго, то успею сделать так, чтобы мечты о больших заработках вышли из моды. Но тебе придется многое вынести, если я это сделаю, потому что я не стану продавать влияние и вполне готов к тому, что меня будут проклинать, если буду действовать правильно»^[23].

Возможно, сегодня – с нашими обширными (хотя и недостаточными) законами о финансировании избирательных кампаний и другими формами соблюдения законодательства – все это кажется довольно незначительным. Из-за того, что коррупция воспринимается очевидно отрицательным и постыдным делом, легко не заметить, насколько примечательной и исключительной была честная политическая жизнь Трумэна: одно дело – пытаться держать руки чистыми, другое – ухитряться делать это в среде воров.

Возможно, вы не понимаете, почему важно, что президент настойчив в желании самостоятельно оплачивать почтовые расходы за письма, которые посылает своей сестре: «Потому что они личные. В них не было ничего официального». Но в том-то и дело. Вы либо принадлежите к тем людям, кто проводит подобные этические линии, либо нет. Вы либо уважаете этот кодекс, либо нет.

Что убедило Рузвельта выбрать Трумэна кандидатом в вице-президенты? Именно эта честность и построенная на ней репутация? Или Рузвельт выбрал его потому, что тот не представлял особой угрозы? Мы знаем лишь, что в апреле 1945 года Рузвельт скончался от инсульта во время отдыха в Уорм-Спрингс (Джорджия), и внезапно обычный человек стал президентом^[24].

Хотя ранее ни искушение деньгами, ни соблазны славы никак не отразились на его характере, вполне простительно было предположить, что это сделает абсолютная власть. Однако и она не повлияла на самодисциплину Трумэна. До вступления в должность он был пунктуальным человеком. Это прививалось еще в школе, где от учеников требовалось, согласно правилам, «проявлять пунктуальность; быть послушными по духу; последовательными в действиях; прилежными в учебе; вежливыми и уважительными в манерах». Но и теперь, когда он стал президентом и все его безропотно бы дожидались, опоздание представлялось для него немыслимым делом. Один из его сотрудников объяснял: «Если он, уходя на ланч, говорил, что вернется в 14:00, то непременно возвращался не в 14:05 и не в 13:15, а именно в 14:00».

Четверо часов на столе «Резолют»^[25], еще двое в Овальном кабинете и одни на запястье. Размеренный темп ходьбы, к которому его приучили в армии, – неизменные 120 шагов в минуту. Сотрудники гостиниц и репортеры могли настраивать собственные часы по распорядку дня Трумэна. «О, он выйдет из лифта в 7:29 утра», – говорили они, когда он приезжал в Нью-Йорк.

И он выходил! Неукоснительно!

Вскоре после вступления в должность у Трумэна произошел, как ему казалось, обычный разговор с одним из самых давних помощников и доверенных лиц Рузвельта Гарри Гопкинсом, которого прежде он отправлял с миссией в Советский Союз. «Я крайне обязан вам за то, что вы сделали, – сказал ему Трумэн, – и хочу поблагодарить вас за это». Ошеломленный Гопкинс, выйдя из кабинета, сказал пресс-секретарю: «Знаете, со мной сейчас произошло то, чего раньше в моей жизни не случалось… Президент только что меня поблагодарил».