Вирджиния начинает мемуары со своих детских воспоминаний о Ванессе, которая была старше ее на три года, воссоздавая по ходу повествования яркие впечатления о жизнелюбии, привязанности и безопасности, отличавшие жизнь в семье Стивен. Эту жизнь существенно изменила смерть Джулии, матери Вирджинии, а затем и сводной сестры Стеллы – теми травмирующими событиями, которые ознаменовали для детей Стивен конец детства и начало серьезной жизни.

Джулия Принцеп Джексон, дочь Марии (одной из прекрасных сестер Пэттл) и доктора Джексона, родилась в 1846 году, а в 1867-м вышла замуж за барристера Герберта Дакворта, который умер три года спустя. Тремя детьми от этого брака были Джордж, Стелла и Джеральд – последний родился уже после смерти отца. После восьми лет вдовства Джулия вышла замуж за Лесли Стивена, чья первая жена Минни¹⁰ умерла в 1875 году, оставив одну дочь – Лору, чья умственная неполноценность с годами становилась все более явной. У Джулии и Лесли родились четверо детей: Ванесса, Тоби, Вирджиния и Адриан. После смерти матери в 1895 году Стелла взяла на себя обязанности по дому. В 1897 году она вышла замуж за Джона Уоллера Хиллза и умерла три месяца спустя. Тогда настала очередь Ванессы стать хозяйкой дома – роль, которая была ей в тягость. Джек только-только начал выходить из состояния глубокой скорби, в которое его повергла смерть Стеллы, когда мемуары вдруг обрываются – возможно, как предположил Квентин Белл, из-за трудности описания романа Ванессы с Джеком.

Черновик “Воспоминаний” представляет собой пятьдесят шесть машинописных страниц с карандашными и чернильными исправлениями. Авторские правки незначительны и носят скорее стилистический, нежели смысловой характер. Для Вирджинии текст набран необычайно аккуратно. Имеется ряд неудачных слов и фраз, неуместных повторов, грамматических и речевых ошибок, которые редко встречаются в ее поздних работах и которые она, несомненно, устранила бы при подготовке текста к публикации.

Глава 1

Твоя мать родилась в 1879 году, и, поскольку прошло не менее шести лет, прежде чем я узнала, что она мне сестра¹¹, я ничего не могу рассказать о том времени. Фотографии – лучшее свидетельство ее красоты, а лицо на снимках отражает еще и характер. Ты видишь нежное мечтательное и почти меланхоличное выражение ее глаз; полагаю, нетрудно заметить и немного оценивающий, отстраненный взгляд, словно уже тогда она присматривалась к окружающему миру и не всегда видела то, что хотела. Разумеется, это всего лишь фантазия – предполагать, что в том возрасте она могла сознательно делать такой взгляд. Однако у матери, взглянувшей в ее лицо, наверняка бы участилось сердцебиение при виде дочери, одаренной необычайной красотой. А еще она бы почувствовала радость и какое-то светлое изумление, ведь дочь уже подавала надежды вырасти честной и любящей; уже тогда, как мне говорили, она проявляла заботу о трех маленьких существах помладше, уча, например, Тоби¹² грамоте и уступая ему свою детскую бутылочку. Могу себе представить, как она беспокоилась о том, чтобы Тоби правильно сидел в своем детском стульчике, и просила няню получше его пристегнуть, прежде чем давать кашу. Ее мать¹³ молча улыбнулась бы, увидев это.

Наша жизнь была очень простой и размеренной. Она как бы делилась на две большие части, небогатые на события, но в некотором смысле более естественные, чем все последующие, поскольку наши обязанности были предельно просты, а удовольствия – абсолютно типичны. Земля давала нам все, о чем мы просили. Одну часть жизни мы проводили в помещении, в гостиной и детской, а вторую – в Кенсингтонских садах. У нас было множество мелких распрей. Несса и Тоби то воевали с нами, то дружили. Еще я помню необъятность и таинственность темной долины под столом в детской – место бесконечных романтических историй, хотя время, проведенное там, было очень коротким. Именно там я и встретила твою мать – в полумраке, в отблеске полыхающего камина, среди ног и юбок. Мы плыли вместе, словно корабли в безбрежном океане, когда она вдруг спросила меня, бывают ли у черных кошек хвосты. После паузы, в течение которой ее вопрос, казалось, эхом разносился по бескрайним безднам, доселе безмолвным, я ответила, что нет. Позже, я полагаю, мы каким-то образом поняли, что у каждой из нас свои таланты. И хотя время от времени вспыхивали бурные страсти, когда симпатии, казалось, возникали независимо от обстоятельств, огромное удовлетворение приносили обыденные вещи: запахи цветов, сухих листьев и каштанов, позволявшие различать времена года, – и каждая вызывала бесчисленные ассоциации, способные вмиг захватить сознание. Бывали долгие летние вечера, когда за окном порхали белые мотыльки, и ясные зимние – когда мы кололи дрова. Другие¹⁴ были не братьями и сестрами, а существами, которые владели столовыми приборами и завидными способностями к бегу или резьбе по дереву, а твоя мать, возможно, потому что не разделяла полностью наших взглядов, была первой, кто нарушил мое спокойствие. Уже тогда на нее влияла некая привязанность, которую можно было удовлетворить только посредством других людей. Ни одна вырытая в саду яма, даже самая глубокая и с прекрасной глиной на дне, не могла удовлетворить желаний твоей матери. Да и куклы не приносили ей радости. С того момента и до пятнадцати лет она выглядела сдержанной и строгой, самой надежной и всегда старшей; порой она сетовала на свои обязанности. У других детей были свои этапы [взросления?], внезапные достижения и неудачи – она же, казалось, неуклонно движется вперед, словно устремив взгляд на некую далекую цель, достигнув которой, она сможет раскрыться. Она была тихоней и, что удивительно, проявляла только те чувства, которым люди придавали значение; она плакала, когда Тоби пошел в школу, и больше всех переживала, когда твоя бабушка [Джулия Стивен] в сердцах и, как мне кажется, в шутку заявила, что никогда больше не сможет доверять ни одному из нас, ведь мы играли с дохлой кошкой вопреки ее запрету. Но под внешней серьезностью, которую нарушали только подобные эмоции, пылала и другая страсть – страсть к живописи. Она, конечно, училась рисовать под руководством некоего мистера Кука, но разговоры о живописи, о своих способностях и увлечениях были ей неведомы. О чем она тогда думала? С ее-то длинными пальцами и сосредоточенным взглядом она наверняка написала множество мысленных картин. Однажды я видела, как она чертит белым мелком на черной двери огромный лабиринт. «Когда я стану знаменитой художницей…» – начала она, но тут же смущенно отвернулась и со свойственной ей импульсивностью все стерла. А выиграв приз в школе живописи и по секрету рассказывая об этом мне, она так стеснялась, что я сама сообщила новость семье.

– Они дали мне кое-что – сама не знаю почему.

– Дали что?

– Сказали, что я ее выиграла… книгу… приз, понимаешь.

Она была неловкой, как длинноногий жеребенок. Пытаясь представить ее, я все отчетливее вижу, как наши жизни складываются в единый узор. Чтобы верно судить об одной из них, нужно учесть грани, стыки и пазы всех фрагментов мозаики и помнить, что ни один ее кусочек не изолирован, поэтому я думаю, что было немало причин, почему в то время твоя мать казалась иной, нежели была на самом деле. Мы росли в постоянной тревоге по поводу школы, занятий, выбора профессии, свадеб взрослых, выхода книг, счетов, здоровья; будущее неотвратимо надвигалось и было слишком неопределенным для спокойного самовыражения. Вся эта суета накаляла атмосферу личными эмоциями и побуждала детей, чего уж говорить о старших, к преждевременному развитию одной грани своей личности. В то время мы должны были помогать и делать то, чего от нас ожидали, не выражая робких пожеланий, казавшихся неуместными и, вероятно, обременительными.

Твоя мать, чьи взгляды, по крайней мере, в некоторых вопросах казались очень четкими, взяла на себя обязанность быть практичной, хотя ее незаурядный талант терять зонты и не передавать вовремя сообщения показал, что природа порой с хохотом разоблачает притворство. Однако внутренняя сила, которая отнюдь не была фальшивой и которую, вероятно, признавали те, кто доверял твоей матери, заключалась в том, что я называю проницательностью, здравым смыслом или, еще точнее, честностью ума. Быть может, она не все понимала, но и того, чего нет, не выдумывала. Разные истории, какими бы поверхностными они ни казались – мне и, боюсь, другим людям тоже, – приходят сейчас на ум и проиллюстрируют это беглое повествование. Однажды августовским вечером – много лет спустя, когда твоя бабушка уже умерла, – мы гуляли в саду в Рингвуде¹⁵. Твой дед¹⁶ сидел один в доме и в любой момент мог позвать нас, как обычно, играть в вист, а искусственный свет, карты и крики казались нам в тот вечер слишком неприятными и нудными, чтобы сидеть в четырех стенах и терпеть. Поэтому мы гуляли в тени деревьев и тут же замерли, услышав голос отца, который высунулся в окно и позвал нас. Потом он вышел на лужайку, огляделся по сторонам и позвал каждого по имени. Но мы упорствовали, и в конце концов он вернулся в дом, оставив нас гулять одних. Полагаю, мы сразу поняли, что подобная удача не сулит смертным ничего хорошего, и потому бродили без восторга, а зайдя в дом, обнаружили отца сердитым и серьезным, но на вид почему-то очень старым и одиноким. «Вы что, не слышали, как я вас звал?» – спросил он. Я молчала, Адриан¹⁷ тоже; твоя мать замешкалась, а потом ответила: «Слышали».

Впрочем, это выставляет одну особенность ее характера – подверженность чужому давлению – в несколько трагическом свете. В прежние годы мы часто посмеивались над этой ее чертой и говорили: «Честность старушки Нессы»; «старушенция так прямолинейна»; «она хочет как лучше». Порой она слишком упорно цеплялась за правду, а мы легкомысленно дразнили ее, называя «Святошей» и другими обидными прозвищами, потому что дети, едва у них появляется остроумие, склонны пользоваться им с особой жестокостью. Но бывали и дни чистого удовольствия: на ум сразу приходит время, проведенное в Сент-Айвсе¹⁸, когда твоя мать бегала по разным делам, всерьез изучала породы и повадки собак, искусно мастерила сачки для бабочек под руководством твоего дяди Уоллера¹⁹, принимая его слова на веру, словно законы божьи, писала акварелью и даже начертила несколько черных квадратиков по советам Рёскина²⁰. По той же причине она лучше всех играла в крикет – с ее-то упорством, полезным в любых жизненных ситуациях, – а еще, благодаря преданности делу и кажущейся простоте, она начала завоевывать уважение тиранов и полубогов, которые правили нашим миром, – Джорджа²¹, Уоллера и Мадж Саймондс²². Она была счастливым человеком! Она неожиданно ощутила в себе источник таланта; осознала, что море прекрасно и что однажды она запечатлеет его на холсте, а как-то раз, возможно, когда рядом никого не было, Несса посмотрелась в зеркало и вдруг увидела лицо, которое сильно взволновало ее личность, которая начала обретать определенную форму и место в этом мире – какой она была? Однако ее естественное развитие, в ходе которого должен был проявиться художественный дар – сочетание чувствительности и силы, – внезапно прервалось; смерть всегда оказывает на живых людей странное и зачастую ужасное влияние, ибо она уничтожает искренние желания.