Написанные слова об умершем или еще живом человеке, к сожалению, имеют тенденцию складываться в словесные кружева, лишенные всех признаков жизни. Ни в моих словах, ни в тех искренних, но общих фразах о жизни твоего деда, ни в благородных причитаниях, которыми он заполнил страницы автобиографии³¹, ты не найдешь ту женщину, которую смог бы полюбить. Я часто жалею о том, что никогда не записывала ее изречений и ярких речевых особенностей, ведь она обладала даром произносить слова в какой-то особой, неповторимой манере, потирая руки или жестикулируя³². Я так и вижу ее стоящей у открытой двери железнодорожного вагона, провожающей Стеллу или кого-то еще в Кембридж и одной-двумя фразами изображающей людей, которые проходят мимо нее по платформе, и она веселит нас всех до самого отхода поезда.

Чего только не отдашь за то, чтобы вспомнить хотя бы одну фразу! Или звук чистого звонкого голоса, или вид прекрасной фигуры, осанистой и такой узнаваемой, в длинном потертом плаще, с определенным наклоном головы – чуть выше обычного, так что ее глаза всегда смотрели прямо на тебя. «Идемте, дети, – говорила она, махнув на прощание рукой, и один из них хватался за ее зонтик, другой – за руку, третий, конечно же, застывал в недоумении, а она резко одергивала: – Скорее, скорее». И вот мы уже спешили сквозь толпу, садились в какой-нибудь грязный поезд или омнибус³³, где она, бывало, обращалась к кондуктору и спрашивала, почему владельцы не постелили ему солому: «У вас, должно быть, ноги замерзли», – а потом слушала его историю и вставляла комментарии, пока мы, наконец, не добирались домой, как раз к обеду. «Не заставляйте отца ждать». А за обедом, отвечая на какой-нибудь банальный вопрос, она вдруг спрашивала: «Значит, те молодые люди уехали? Что ж, я им не завидую», – и рассказывала свою маленькую историю или, возможно, произносила какую-нибудь загадочную фразу, которую мы не могли истолковать, но пожатие плечами или брошенное «пожалуй» давало понять, что фраза касается одной из тех романтических историй, которые они любили обсуждать. Отношения между твоим дедом и бабушкой были, говорят, идеальными, и я уж точно спорить не стану, ибо считаю, что каждый из этих многое повидавших и отнюдь не покладистых людей нашел в другом ту высшую и совершенную гармонию, на которую откликались их натуры. Прекрасными нам казались даже их жесты и взгляды, полные чистого непередаваемого восторга, который они испытывали друг к другу. Если я и могу передать это метафорой, то скажу, что гармония голосов двух певчих птиц достигалась исключительно благодаря насыщенным стремительным всплескам диссонансов и противоречий. В конце концов, она была на пятнадцать лет моложе, а его зрелость подчеркивалась острым умом, всегда бороздившим, как ей казалось, скованные льдом моря, словно одинокий ледокол. Ее гордость за мужа походила на гордость за какую-нибудь неприступную горную вершину, доступную лишь свету звезд и снегу с дождем; она восторгалась им – пускай и очень сдержанно.

Она с удовольствием занималась всеми теми пустяковыми делами, в какой-то мере унижающими достоинство (как это нередко чувствуют женщины), которое им нравится обнаруживать в умных мужчинах, а доказательством этого достоинства она с гордостью считала его невосприимчивость к депрессиям и эйфориям, кроме тех, которые порождала в нем высокая философия. Тем не менее она никогда не умаляла важности собственных дел, считая, что и они при должном исполнении имеют ничуть не меньшее значение, чем работа мужа. Поэтому в те короткие передышки в непрестанной борьбе, когда они на мгновение оказывались в успокаивающих объятиях друг друга, она с оправданной, но всегда восторженной гордостью осознавала, что он поклоняется в ней чему-то столь же неоспоримо высокому, как и та неприступная вершина, которую она почитает в нем. И каждый из них с радостью отдавал дань уважения качествам, непохожим на собственные. До чего же приятно освободиться от мучительных мыслей и одиночества и вдруг осознать неоспоримое существование человеческой красоты! Так и мореплаватель, много дней плутавший в тумане по бескрайним водам, на рассвете высаживается на залитый солнцем берег, где природа обнимает, целиком окутывает его и дышит в ухо покоем и безопасностью. Вот и она, чьи дни проходили в заботах, порой пустяковых и тщетных, ликовала, как человек, которого внезапно заключили в крепкие объятия и вознесли над всем этим, – безмолвный, неподвижный, бессмертный. Она всегда первой поддерживала стремления мужа браться за самые трудные и нерентабельные дела; именно при ее поддержке и обязательстве взять на себя все жизненные заботы, он начал писать свою последнюю длинную книгу под названием «Утилитаристы»³⁴, хотя она не сулила ему ни денег, ни славы.

Но это был апогей жизни, и со временем борьба становилась все тяжелее, а жизненная энергия молодости пошла на убыль. Здоровье твоего деда пошатнулось, а похвала, которая могла бы его ободрить, неоправданно снизилась, и он начал сетовать. А она к тому времени настолько расширила круг своей деятельности, покорив отдаленные уголки, переулки Сент-Айвса, лондонские трущобы и многие другие, более благополучные, но не менее нуждавшиеся в помощи места, что снизить свою активность уже просто не могла. Казалось, каждый день приносил ей очередной урожай, который нужно было собирать и который уже на следующий день непременно созревал снова. Каждый вечер она садилась за стол после трудового дня; ее рука беспрестанно и в конечном итоге немного дергано писала ответы, советы, шутки, предупреждения, слова сочувствия; ее мудрое чело и глубокие глаза все еще были прекрасны, но теперь казались измученными, хотя столько всего повидали, что их едва ли можно было назвать печальными. После ее смерти, когда мы уезжали из Сент-Айвса, я нашла в запертом ящике стола все письма, полученные в то утро и убранные, чтобы ответить позже – возможно, по возвращении в Лондон. Там было письмо от женщины, чью дочь предали, с просьбой о помощи; письма от Джорджа, тетушки Мэри³⁵, от какой-то няньки, оставшейся без работы; несколько счетов; письма с мольбами и многостраничное послание от девушки, которая поссорилась с родителями и хотела излить кому-нибудь душу, искренне и многословно. «Боже, какое счастье, что сегодня почты не будет!» – восклицала она по субботам, не то радуясь, не то печалясь. И даже твой дед отрывался от книги, брал ее за руку и тщетно протестовал: «Джулия, с этим пора кончать!»

Вдобавок ко всем прочим заботам она взяла на себя обязанность преподавать нам, и таким образом у нас установились очень близкие и довольно непростые отношения, поскольку она была вспыльчивой и меньше всего склонной щадить своих детей. «Ваш отец – великий человек». Но никаким другим способом мы не смогли бы за то недолгое время, что было нам отпущено, так много узнать о ее истинной натуре, не прикрытой ни одной из тех изящных личин, которые обычно и являются причиной возникновения пропасти между женщиной средних лет и ее детьми. Возможно, было бы лучше и менее утомительно для нее самой, если бы она поняла, что по меньшей мере часть ее забот вполне мог взять на себя кто-то еще. Однако она была импульсивной и немного властной; настолько уверенной в своей несгибаемой воле, что едва ли поверила бы в существование более энергичных и эффективных людей, чем она сама. Вот почему, когда твой дедушка заболел, она бы ни за что не доверила его сиделке, равно как и не считала, что гувернантка сможет научить нас чему-либо так же хорошо, как она сама. И помимо экономии денег, которая всегда была ей в тягость, она стала придавать огромное значение экономии времени, словно замечала, как растут обязанности и желания, а время на их исполнение ускользает из ее цепких пальцев. Она постоянно держала в уме свои широкие взгляды на мир, о чем я уже говорила, и то, как он должен быть устроен; она никогда не произносила банальностей; по мере того как ее силы убывали, отдых случался все реже; словно выдохшийся пловец, она погружалась глубже и глубже, лишь изредка выныривая, чтобы высмотреть на горизонте маячащий безмятежный берег, к которому можно было бы прибиться в старости, когда вся эта каторга закончится. Однако, восклицая, что это немыслимое расточительство – вести такую жизнь, мы, несомненно, упускаем из виду ее составляющие – мужа, детей и дом, например, – которые, если рассматривать их как единое целое – как то, что окружало твою бабушку и питало ее силами, – делают жизнь не такой уж стремительной и трагично короткой. Что примечательно, пришла к выводу я, так это не расточительство и не напрасное геройство твоей бабушки, а благородство, порожденное рассудительностью, благодаря чему ее усилия всегда были направлены на конкретную цель. Не было никаких излишеств, и именно по этой причине, как бы ни проходили те годы, ее отпечаток на них неизгладим, словно высечен острым клинком, и ничем не запятнан. В самых разных уголках земли многие до сих пор говорят о ней как о человеке, который действительно повлиял на их жизнь. Приходила она веселая, разгневанная или в порыве сочувствия, не имеет значения; о ней говорят как о важном событии; вспоминают, как все в ее присутствии наполнялось смыслом; как она стояла и поворачивалась; как громко пели птицы, а по небу проплывало причудливое облако. Куда она делась? Слова-то ее здесь. Она умерла в сорок восемь лет, когда твоя мать была 15-летним ребенком³⁶. Если мой рассказ имеет хоть какой-то смысл, ты поймешь, что ее смерть стала величайшим несчастьем из всех возможных; словно в один прекрасный весенний день облака вдруг превратились в черные тучи, заполонили небо и замерли; ветер стих, а все существа на земле застонали и заметались в бесцельных поисках утраченного. Но какие вообще образы способны передать те бесчисленные формы, которые она с тех пор приняла в жизни множества людей? Говорят, мертвых забывают, хотя правильнее сказать, что жизнь по большей части не имеет никакого смысла для любого из нас. Однако снова и снова, в самых разных ситуациях, которые мне и не перечесть – ночью в постели или на улице, или когда я вхожу в комнату, – появляется она, прекрасная, выразительная, со знакомыми фразочками и смехом; ближе, чем все живые; освещая нашу бесцельную жизнь, словно факел, бесконечно благородный и восхитительный, особенно в глазах ее детей.

Глава 2

Ее смерть 5 мая 1895 года положила начало периоду «восточной скорби», ибо в затемненных комнатах, причитаниях и неистовых стенаниях, несомненно, было что-то вышедшее за рамки обычной скорби и окутавшее подлинную трагедию драпировками с восточным орнаментом. Твой дед во многом напоминал древнееврейского пророка; в нем сохранялась часть удивительной энергии молодости, однако он перестал тратить силы на покорение гор³⁷ и управление каретой; все его внимание на протяжении многих лет было сосредоточено на доме. И теперь, когда вопреки ожиданиям жена умерла раньше него, он стал похож на человека, у которого земля ушла из-под ног и который ползет вслепую по миру, наполняя его своим горем. Но никакие мои слова не могут передать его чувства или даже силу их выражения в одной сцене за другой, происходивших на протяжении того ужасного лета. Одна дверь, казалось, всегда была закрыта, но время от времени из-за нее доносились какие-то стоны и взрывы эмоций. Он постоянно беседовал с женщинами, которые приходили выразить соболезнования; они заглядывали, явно нервничая, а выходили раскрасневшимися, заплаканными и растерянными, словно их захлестнула волна чужого горя, и шли отчитываться перед Стеллой³⁸. В самом деле, нужна была вся ее дипломатия, чтобы убедить отца хоть чем-нибудь заняться после завтрака. Случались ужасные застолья, когда, не слыша нас или пренебрегая попытками утешить его, отец отдавался во власть эмоций, которые, казалось, раздирали его на части, и громко стенал, снова и снова заявляя о желании умереть. Не думаю, что Стелла хоть на мгновение спускала с него глаз в те месяцы, когда он сильнее всего нуждался в помощи. У нее всегда было что предложить ему; она не отходила от отца ни на шаг и порой умоляла кого-нибудь из нас поговорить с ним или позвать его на прогулку. Иногда по вечерам она подолгу сидела с ним наедине в кабинете, снова и снова выслушивая стенания об одиночестве, любви и угрызениях совести. Измученный и развинченный, отец тем не менее начал терзать себя мыслями о том, что именно он не успел сказать жене; как сильно он любил ее и как она молча сносила все тяготы и страдания жизни с ним.