После нескольких теплых месяцев в Лондоне мы уехали на лето во Фрешуотер⁴², и жара там, в заливе, наполненном, казалось, испарениями и пышной растительностью, пропитала, словно дым, все воспоминания о духоте, тишине и атмосфере, удушавшей острыми чувствами, так что порой возникала буквально физическая потребность в остром выплеске и свежем воздухе. Стелла и сама напоминала белый цветок в заросшей душной теплице, поскольку в ней произошли перемены, казавшиеся ужасно символичными. Никогда еще она не выглядела такой бледной. И все же, как это ни удивительно, хотя вполне естественно, первый импульс к нашему освобождению исходил именно от твоего деда; краткий импульс, то возникавший, то исчезавший. Во время прогулки, например, он мог отбросить в сторону все наши условности и на мгновение показать удивительно свободную жизнь, яркую и ничем не замутненную; дать понять, сколько всего предстоит узнать, сколько прочесть книг и что можно достичь успеха и счастья без вероломства. В такие моменты и правда казалось возможным продолжать прежнюю жизнь, но вести ее более осознанно и подстегнуть, как он выражался, все прочие чувства через горе. Однако продолжительность этих просветов, несомненно, зависела от более близких отношений, чем те, на которые мы были способны в том возрасте. Мы были слишком молоды, и за сочувствием, которое не требовало бы стольких усилий, ему приходилось обращаться к другим людям, чья несвязанность с нами родством и иной характер не позволяли им так же быстро, как нам, понять насущнейшую потребность отца. В подобные моменты он был прекрасен, прост и энергичен, как ребенок, необыкновенно восприимчив к ласке; невероятно нежен. Мы бы помогли ему тогда, если бы могли, и отдали бы все, что имели, и чувствовали бы, что это практически то же самое, в чем он нуждался. Но время ушло.

Временами было волнительно смотреть на наш незрелый мир и представлять, что мы, привилегированные люди, вступили в конфликт с ним. На самом деле перемены, которые произошли, когда мы вернулись в Лондон и занялись своими делами, отчасти придали нам сил, ведь мы старались быть достойными Стеллы, и наша жизнь значительно ускорилась благодаря рыцарской преданности, которую она в нас пробудила. Рыцарская – ибо до подлинного товарищества нам было далеко и существовала вероятность, что любое наше предложение помощи останется незаметным, а если Стелла вдруг примет его, то это вызовет восторг; ее отдаленность от нас делала подобные моменты близости необычайно приятными. Но увы, никакая скромная дружба, какой бы романтичной она ни была, не могла дать ей ощущение, что мы всецело разделяем ее мысли; они оставались непостижимыми, а Стелла в своем горе была неизменно одинока. Случалось, что один из нас входил в комнату и, застав Стеллу в слезах, чувствовал ужасную растерянность, а она тут же утиралась и говорила обычные вещи, словно не веря, что кто-то из нас способен понять ее страдания.

Именно в это время, я полагаю, твоя мать впервые несколько неуверенно «вышла на сцену»; ей тогда было почти семнадцать. Из всех ее качеств Стелла особенно ценила честность и мудрость, а все потому, что ее часто сбивали с толку эксцентричные выходки твоего деда, и она слишком легко списывала их на величие его интеллекта, а также потому, что она узнавала в Ванессе, как в характере, так и в личности, черты матери. Ванессу, в общем-то, можно было считать наперсницей, и она к тому же была единственным человеком, ради которого не приходилось ничем жертвовать. Да и сама Стелла, вероятно, испытывала ту удивительную и глубоко личную гордость, которую чувствует женщина, когда видит красоту выражения собственных достоинств другой женщиной, своего рода преемственность или передача эстафеты, и гордость эта была трепетной, во многом напоминавшей материнскую радость. Не знаю, насколько это покажется надуманным, если я назову еще одну, хоть и негласную, причину роста симпатии Стеллы к Ванессе. Вот уже два или три года единственным женихом, который в то время выделялся на фоне других ухажеров, который очень нравился твоей бабушке и которому Стелла сдержанно благоволила, являлся Джон Уоллер Хиллз. Тогда он был худощавым и довольно бедным на вид молодым человеком, пробивавшимся в жизни, казалось, только благодаря своей решительности и непоколебимой честности; он напоминал привязчивого жесткошерстного фокстерьера, в упрямстве и хватке которого в то время, когда все обстоятельства, в общем-то, были против него, чувствовалось какое-то благородство, вызывавшее своего рода шуточный спортивный интерес и даже жалость. Он приходил каждое воскресенье, часами вгрызался в разные темы, как терьер в кость, и подолгу подбирал слова, пока, наконец, не осмеливался произнести их вслух. Себе он не изменял. Он точно знал, чего хочет, и – если только его крепкий череп не треснет, обнажив бесчисленные двусторонние извилины, а это просто невероятно, – можно было не сомневаться, что он своего добьется, за исключением, конечно, одного [руки Стеллы]. Ведь при всех его достоинствах, вызывавших уважение и восхищение других людей, мало что в Джеке могло полюбиться с первого взгляда. Казалось естественным – чувствовать себя обязанным ему за верную службу на протяжении двадцати лет и отплачивать регулярными посиделками у камина, сервировкой для него стола по воскресеньям или правом называться дядюшкой наших будущих детей. Но чтобы не поддаться обаянию второстепенных достоинств и выбрать Джека в качестве одного единственного, того самого, Стелле пришлось долго присматриваться к нему и неоднократно отказывать. Он удовлетворял многим требованиям, но и этого не хватало, чтобы вознаградить его любовью. Однако после смерти матери Стелла стала гораздо менее требовательной, ибо потеряла интерес к своей судьбе и не видела ничего, за что можно бороться; Джек же проявлял настойчивость и постепенно становился естественной, хотя и второстепенной, частичкой ее самой. Несомненно, у него перед глазами стоял четко выстроенный план, изложенный на бумаге в комнатушке на Эбери-стрит, и он просто неукоснительно следовал ему. Но и в этом было нечто притягательное для той, кто считал себя всего лишь пустой оболочкой среди живых людей. Долгие визиты, сопровождавшиеся длительным молчанием или всплесками разговоров на отвлеченные темы – лососевый промысел, например, или романы Стивенсона⁴³, – становились светлыми пятнами и давали какую-то надежду на обретение смысла, что делало их замечательными и явно грело душу Стеллы. Это поспособствовало ее осознанности, превратив в реальность многое из того, что в повседневной жизни плыло вокруг словно в тумане. Но это же и грозило разрушить договор, который она негласно заключила с отчимом и от которого он к тому времени уже стал зависим. Вполне естественно, что она инстинктивно обратилась к Ванессе – причин много, но самая очевидная из них заключалась в том, что только Ванесса могла оправдать ее поступок, если, как иногда казалось, Стелла в конце концов согласится выйти замуж за Джека. А еще твоя мать умела сочувствовать молча, без лишних слов; она уважала мистера Хиллза, и это уважение подпитывала наша общая уверенность в его преданности. Незаметно для себя Стелла стала зависима от визитов Джека, потому что, хотя она была почти в отчаянии и физически вымоталась, в ней тлел огонек надежды на независимую жизнь или зависимую хотя бы только от одного человека. По прошествии нескольких месяцев, когда первая буря отчаяния улеглась, Стелла обнаружила, что полностью посвятила себя отчиму; он ожидал от нее полной самоотдачи и, очевидно, небезосновательно пришел к выводу, что она обладает одной из тех прекрасных женских натур, которые абсолютно лишены собственных желаний. Стелла молча согласилась, поскольку, с одной стороны, так было проще жить дальше, а с другой, она, не имея возможности обеспечить ему интеллектуальное общение, считала своим долгом отдавать то единственное, что имела. А вот Джек с его проницательностью влюбленного предпринимателя, быстро понял, как обстоят дела, и предложил весьма вдохновляющий протест. Он считал, что желания Стеллы и ее здоровье гораздо важнее нужд того, кого он называл ходячим справочником, который лучше всего было бы держать в книжном шкафу и которому приходилось потакать во всех его иррациональных прихотях, если тот решался спрыгнуть с полки. Стелла не почувствовала бы себя живой, если бы не испытала облегчения от этого взгляда со стороны. Постепенно она смирилась с мыслью о новой жизни и поняла, что именно Джек и только Джек вдохновил ее на перемены.

Тем не менее она оцепенела, погрузившись в своего рода зимнюю спячку, и не могла очнуться от первого же прикосновения. Джек сделал Стелле предложение в марте (кажется), почти год спустя после смерти матери, и она отказала. Возможно, ее удержала мысль о разрыве, о хаосе и бездне, над которой только-только начала плестись тонкая паутинка жизни, и, когда Стелла оказалась лицом к лицу со своим возлюбленным и попыталась отдаться его страсти, честности, всем щенячьим качествам, сиявшим с предельной выразительностью, неужели она по-прежнему чувствовала в себе какую-то холодность и отстраненность, какие-то сомнения, когда все, казалось бы, наладилось? Она вспомнила былые чувства, но лето шло, и Стелла с облегчением смотрела на Ванессу, а авторитетные голоса твердили, что ее жертва [в пользу отчима] – именно так это называли – не менее труслива и недальновидна. Они твердили, что в ближайшие годы отчим будет вытягивать из нее все силы ради собственного комфорта. Джек, между тем, был настойчив и терпелив, а Стелле, что бы она ни думала, пришлось признать, что она и так уже многим обязана ему; он играл большую роль в ее жизни. Лето шло, и никто, кроме твоей матери, не подозревал о переменах в сознании Стеллы; мы полагались на нее, как беспечные люди на некую силу природы, ибо нам казалось совершенно очевидным, что всегда должен быть кто-то исполняющий те обязанности, которые взяла на себя Стелла. Летом мы сняли дом в Хиндхеде⁴⁴, и в конце августа на пороге появился Джек, приехавший на велосипеде откуда-то по соседству. Его визиты так часто были натянутыми, что мы не ожидали ничего, кроме обычной сдержанности его взрывного характера и большого количества информации о собаках и велосипедах. Мы высоко ценили его мнение по этим вопросам. Он остался на ужин, и это тоже было типично для Джека, но потом произошел странный сбой в привычном порядке вещей. Стелла вышла из дома вместе с Джеком, чтобы показать ему сад или луну, и решительно хлопнула дверью. У нас тоже были свои дела, и вскоре мы последовали за ними с фонарем, потому что в то время все вместе ловили мотыльков после ужина. Раз или два мы видели Стеллу с Джеком, но они всегда заворачивали за угол; раз или два мы слышали шорох юбки, а один раз – их шепот. Однако луна светила очень ярко, и мотыльков не было; Стелла и Джек, как нам показалось, зашли в дом, и мы вернулись в гостиную. Отец сидел там один и вел себя чрезвычайно беспокойно, перелистывая книгу, закидывая ногу на ногу, то и дело поглядывая на часы. Затем он отправил Адриана в постель; потом меня; потом Нессу и Тоби, хотя на часах было всего десять, а Стелла и Джек до сих пор не вернулись! Наступила тишина, и мы все вместе сидели в комнате Адриана, замерзшие, унылые и почему-то очень встревоженные. Твой дядя Тоби обнаружил в саду бродягу, который просил еды, и весьма красноречиво отослал его прочь, а мы немного испугались, ибо ночь казалась весьма необычной и даже зловещей. Твой дедушка расхаживал по террасе взад-вперед, взад-вперед; мы все не спали и ждали, но ничего не происходило. Наконец кто-то выглянул из окна и воскликнул: «Стелла и мистер Хиллз идут по дорожке вместе!». Держались ли они за руки? Сразу ли мы поняли то, о чем не смели и думать? Как бы то ни было, мы разбежались по своим комнатам, и через несколько минут Стелла, заливаясь прелестнейшим румянцем, пришла к нам и все рассказала – как же счастлива она была!

Новость, разумеется, встретили всплеском шумных возгласов, грозивших заглушить главное. В такие моменты семьи испытывают невероятные взлеты или, наоборот, падения. Твой дед, помнится, застал кого-то из нас в слезах и ужасно разозлился, ибо все мы должны быть счастливы, как сказал он, чтобы и Стелла была счастлива – именно так! Через мгновение, однако, он начал стенать, что нанесенный удар непоправим. Джордж и Джеральд, которые осыпали сестру поцелуями и делали все возможное, чтобы оставить их с Джеком наедине, вскоре дали ей понять, что если он будет появляться в доме слишком часто, то возникнут проблемы. «Так не пойдет; мужчины есть мужчины», – однажды сказала она без обиняков, а Китти Макс⁴⁵, которая пользовалась у нас репутацией человека глубоких познаний и изысканного сочувствия – невероятное сочетание, – без сомнения, подтвердила ее печальную оценку мужчин: «Так не пойдет».