Их помолвка с самого начала находилась во власти многих сил, и все же было несколько прогулок в Хиндхеде; была неделя, проведенная в Корби⁴⁶, а еще Джек находил предлоги, чтобы ужинать с нами каждый день в Лондоне, и засиживался допоздна, пока Джордж не спускался и не выпроваживал его, ссылаясь на правила приличия и заботу о здоровье сестры. Одно, казалось, пережило все невзгоды, и это было удивительно: в Стелле вновь зажглась изысканная искра жизни; ее глаза засияли, а бледные щеки постоянно светились нежным румянцем. Она смеялась и отпускала невинные шуточки. Иногда на Стеллу накатывал страх, овладевая ею целиком; да, у нее имелся багаж прошлого, но появился Джек, который избавлял ее от всех тревог, целовал и показывал образ будущего, небезынтересного и весьма наполненного. Стелла стала самостоятельной, с трудом цепляясь за реальную жизнь, а любовь освободила ее почти от всякой зависимости. Правда, Джек жаждал жизни куда сильнее, чем Стелла, но она шла на компромисс с открытыми глазами. Это было прекрасно – еще одна попытка расправить крылья и взлететь.

Но все эти трудности и ревность вскоре вылились в один серьезный вопрос о том, где они будут жить после свадьбы? Твой дедушка считал само собой разумеющимся, что Стелла его не бросит, поскольку она стала незаменимой, и в порыве счастья они с Джеком сперва согласились остаться жить на Гайд-Парк-Гейт. Потом они стали выбирать комнаты с учетом своих привычек, удобств и притязаний, и вскоре стало ясно, что план неосуществим, а плохое начало совместной жизни может повлечь за собой другие трудности. Стелла была убеждена в этом, поскольку начала понемногу осознавать свою независимость как замужняя женщина; Джордж и Джеральд поддержали ее. Однако о нраве твоего деда говорит тот факт, что он продолжал полагаться на их [с Джеком] опрометчивое обещание, словно это было естественное и справедливое решение, не подлежащее пересмотру. Осознание, должно быть, оказалось болезненным, и нашему отцу предстояло сказать много горьких слов людям, которые дали слово и нарушили его. Как-то вечером Стелла одна поднялась к отчиму в кабинет и объяснила их с Джеком позицию. Не знаю, что именно она сказала и что он ответил, но в течение некоторого времени после этого он и слышать не мог о свадьбе, не причитая, а любые попытки утешить его вызывали поток речей о том, как сильно он страдает и как мало у него поводов для радости. Однако Стелла была очень терпелива и под влиянием Джека смогла иначе взглянуть на слова отчима, и увидела признаки того, что в ближайшие годы она сможет наслаждаться живым и восхитительным общением с ним. Стелла и Джек арендовали дом в конце улицы – таков был компромисс, – и в начале 1897 года поженились.

Так много велось разговоров о потерях, одиночестве и переменах, что было удивительно обнаружить внезапное возвращение к обычной жизни. Мы поехали в Брайтон, и от Стеллы с Джеком стали приходить письма из Флоренции, полные весенней надежды, обещающие много счастья и близости в будущем. И уже сам факт появления у них отдельного дома – со своим укладом и не омраченного, казалось, проблемами нашего, – приносил облегчение; под влиянием этих писем и у нас тоже как будто бы все наладилось. Твой дед, оставшись с нами наедине, несомненно, испытал на себе нашу грубость и бесчувственность, однако он проявлял большой интерес к нашему развитию, а мы начали удивлять его своими вольными замечаниями о живописи и литературе. По его словам, Тоби превратился в «прекрасного юношу»; он обнаружил, что твоя мать вдруг стала «очень красивой»; короче говоря, общение с нами было его главным стимулом к жизни, а замужество Стеллы, казалось, расчистило этому путь. Да и у нас появился свой способ выстраивать отношения с отцом – не такой, как у Стеллы, конечно, но тоже многообещающий. Таким образом, когда пришло время вернуться в Лондон, мы с нетерпением ждали встречи со Стеллой, хотели многое рассказать и увидеть ее новую жизнь. Однако в день нашего возвращения с утренней почтой пришло письмо от Джорджа, в котором говорилось, что Стелла слегла с простудой. Когда мы вернулись домой, ей стало немного хуже; почти сразу стало казаться, что мы окружены болезнью, медсестрами, врачами и консультациями, обсуждениями и перешептыванием. Будто страшный сон, все это обрушилось на нас, пробудив ужасные воспоминания, столкнув с перспективой того, о чем мы и думать не хотели, а потом, словно страшный сон, все прошло; нам сообщили, что Стелла выздоровела. И действительно, она начала вставать, заходить к нам на чай и обед, гулять в Кенсингтонских садах. Но случился рецидив, потом еще один, и врачи предписали ей соблюдать постельный режим. Но мы все равно виделись, и казалось, что, несмотря на страхи, ставшие уже привычными, и отсутствие чувства безопасности, надежды оправдались и все позади. Она, несомненно, была счастливой, менее подавленной и замкнутой, чем когда-либо, словно Джек наконец-то убедил ее в том, что на него можно положиться. Подобное дорогого стоило, а он, постоянно находясь со Стеллой, утратил многие из своих неприятных привычек – например, упорное стремление к обыденности жизни, – показав себя преданным и добрым, каким всегда был, но более мягким, гораздо более чутким и проницательным, нежели раньше. Возможно, этого счастья со Стеллой было уже достаточно, чтобы избавиться от своих заморочек, которые отчасти, несомненно, были вызваны тем, что в течение многих лет ему приходилось пробиваться в жизни и преодолевать всевозможные препятствия. У Стеллы все налаживалось; она регулярно приглашала отчима на чай, удивляясь его хорошему настроению и здоровью, и он тоже был очень ласков с ней, когда узнал, что она собирается стать матерью. Джордж и Джеральд беседовали с сестрой наедине. Тем летом твоя мать вышла в свет, и Стелла получила одно из самых чистых удовольствий, любуясь красотой сестры и размышляя о ее успехе. Она чувствовала то, что чувствовала бы любая мать, и это был своего рода личный триумф для нее – так, по крайней мере, казалось. Но вот она снова заболела, и опять мгновенно нависла угроза, которая на сей раз не миновала, а продолжала нарастать, пока вдруг мы не узнали, что случилось самое страшное. И даже сейчас в этом с трудом верится.

Глава 4

Обычно в периоды неразберихи, как тот, в котором мы оказались, кто-то один сразу становится главным – центром притяжения, так сказать, – и в данном случае это была твоя мать. Множество причин привели к тому, что она заняла столь видное место. Она начала исполнять обязанности, которые еще недавно исполняла Стелла; в ней было много той красоты и тех черт характера, которые с долей воображения можно было бы назвать достойным продолжением традиции, ведь в нашем болезненном состоянии, будто преследуемые великими тенями прошлого, мы настаивали на том, что походить на мать или Стеллу – значит достичь вершины человеческого совершенства. И в возрасте восемнадцати лет Ванесса самым трагическим образом оказалась в странном положении, полном власти и ответственности. Все обратились к ней, а она плыла словно юная королева в тяжелом церемониальном одеянии, смущенная, скорбящая и растерянная. В тот момент ей хотелось утешить Джека, вернее, просто побыть с ним. Он потерял куда больше, чем кто-либо мог себе представить; казалось, его горе растянется на долгие годы, губя их и отбрасывая горькую тень на прошлое. Никогда еще потеря не была такой суровой, ибо она, казалось, нанесла ему сокрушительный удар. Словно зверь, ошеломленный ударом по голове, он методично занимался работой, изможденный и мрачный, но проявлявший странный интерес к насущным вещам, к маркам велосипедов, например, и количеству погибших в битве при Ватерлоо⁴⁷. Однако по вечерам он приходил к нам, сидел с твоей матерью, облегчая душу и выплескивая горе. Бедный несуразный человек! В своей странной манере он поклонялся красоте; это был долгий путь, и он, вероятно, сомневался, сможет ли снова достичь тех же высот. Стелла была его целью, смыслом жизни на протяжении всей юности; он любил Стеллу и ее мать от всей души; они были для него воплощением поэзии и юности. Вероятно, возвышенная натура никогда бы не смогла это пережить, но Джек был склонен более стойко переносить утрату и воспринимал ее как удар, нанесенный неким беспринципным врагом. Он держался мужественно и по-своему стойко, но в нем было мало надежды, а это грозило омрачить все его будущее.

Приняв на себя все тяготы наследства, Ванесса, как я уже писала, совершенно растерялась; к ней предъявлялось множество требований, и казалось, что соответствовать им легко, ведь у нее перед глазами имелись образцы для подражания [Стелла и мать], но в то же время ей было трудно оставаться собой. Ванессе только-только исполнилось восемнадцать – казалось бы, время свободы и экспериментов, – а от нее уже требовали зрелости. Поначалу она вела себя так, словно чеканила выученный наизусть урок, который ей ничуть не интересен; с Джорджем она была преданной и уступчивой; с Джеральдом – ласковой, с отцом – почтительной, а с нами – заботливой. Полагаю, она, как никто другой, была опустошена смертью Стеллы, лишена радости общения, которое прежде изо дня в день становилось все более доверительным, а еще на ней лежала огромная ответственность, и рядом не оказалось ни одной женщины постарше, с которой Ванесса смогла бы разделить это бремя. Странное, конечно, положение, и неравнодушный зритель наверняка с тревогой спросил бы себя, что за натура такая позволила ей выстоять. Один ее вид мог как успокоить Джека, так и усугубить его тревогу. Ванесса выглядела самостоятельной и взрослой, явно неспособной на глупости, но в ее глазах, выражении лица и чувственных губах ощущалось столько мыслей и надежд на будущее, что было ясно: ее смирению недолог век. Сиюминутное спокойствие являлось лишь инстинктивным щитом, прикрывшим израненные чувства, но вскоре вновь заявят о себе и примутся разбираться со всеми теми сложными вопросами, которые на нее обрушились, – и каков же будет результат?

Ванесса была красива и к своим восемнадцати годам уже ясно дала понять, что она также умна, гибка умом и решительна; многое проявилось еще в детской, когда она спорила с Тоби и стремилась докопаться до самой сути – будь то вопрос искусства или морали. Втайне она была чутка к красоте формы и цвета, но скрывала это, потому что ее взгляды расходились с общепринятыми и она боялась задеть чьи-либо чувства. Кроме того, она легко распознавала как фальшь натуры, так и изъяны в аргументации – и то и другое вызывало у нее одинаковое неприятие, ведь стандарты Ванессы были высоки во всем. Но при этом с некоторыми людьми ее связывала своего рода инстинктивная преданность, не допускавшая никаких сомнений – пожалуй, даже слишком инстинктивная. Именно такую преданность она испытывала к Джеку до его женитьбы, и именно из нее произрастала привязанность Ванессы к матери и Тоби. Если бы мать была жива, нетрудно представить, как Ванесса, снующая вокруг нее, словно неугомонный щенок, проводила бы один эксперимент за другим, спорила, рисовала, заводила друзей и развенчивала заблуждения – к величайшему удовольствию матери. Та восхищалась бы духом и смелостью дочери, сокрушалась из-за ее непрактичности, смеялась над неудачами и радовалась здравому смыслу. Впрочем, это одна из тех вещей, которые, казалось, должны были произойти, но, как ни странно, так и не случились, ибо смерть положила конец прекрасному ходу вещей. Вместо этого Ванесса сначала была обескуражена смертью матери и на какое-то время навязанной нам неестественной жизнью, а теперь и смерть Стеллы поставила ее в абсолютно новое положение.