Роза слышала, как он молча собирал вещи, хотя солнце еще не встало. Себастьяно решил не дожидаться общего сбора в ратуше, а явиться в казармы Сан-Квирино днем раньше, чтобы его дети могли избежать напыщенного прощания, которое затеяли деревенские в честь храбрых итальянских солдат. Он склонился над кроватью, где спали Нандо и Донато, и попрощался с обоими, шепча слова, которые Роза не расслышала. Рядом с Сельмой, которая спала на спине, он пробыл на несколько минут дольше. Наконец Роза поднялась с кровати, наступив на горло своей гордости, и Себастьяно крепко обнял ее на пороге. Его лицо, будто отлитое из металла, было напряженным, но он все равно улыбался.

– Не волнуйся. Самое опасное делают солдаты на передовой. А меня, вот увидишь, отправят в тихое местечко, стеречь склад боеприпасов или охранять какого-нибудь полковника. Да и все говорят, что эта война быстро закончится. Послушай, разве я когда-нибудь тебе врал?

Роза поверила ему. Ведь то, что говорил Себастьяно, всегда оказывалось правдой. Вот и в то утро она стояла и смотрела вслед мужу, который, вместо того чтобы остаться с ней в постели, где ему было самое место, шагал к грунтовой дороге, по которой проезжали телеги в Сан-Квирино. В конце улицы его фигура превратилась в точку и исчезла.

С этой минуты Роза начала его ждать.

2
Где Себастьяно?

Ей сказали, что Себастьяно в госпитале Сан-Квирино, в двух часах езды на телеге от ее деревни.

В 1944 году каждый день кто-нибудь говорил, что война вот-вот закончится, но предсказания не сбывались, поэтому Роза перестала слушать пустую болтовню. Она не хотела слышать ни сообщения по радио, ни шушуканье женщин у реки, ни даже речи важных людей, которые приходили в харчевню поесть лукового супа с размоченным хлебом.

С приходом американцев многие итальянские солдаты стали возвращаться домой. Но только не Себастьяно. Зная его, Роза была уверена, что он ввязался в новую авантюру. Может, подружился с каким-нибудь солдатом, и тот отвез его домой, чтобы познакомить с семьей; а может, услышал о каком-нибудь далеком городе и отправился туда, чтобы вернуться с кучей историй. В деревне поговаривали, что многим мужчинам война дала шанс покрасоваться, приписать себе значимость, которой они никогда не обладали; Роза не считала своего мужа ослом, но готова была руку дать на отсечение, что он и на войне нашел способ сделаться душой компании и вернется домой, только закончив с делами, которые считает нужными и правильными. Она продолжала ждать его, когда в другие дома уже вернулись мужья и отцы. Становилось все труднее добывать мясо, сахар и даже соль, но Роза не закрывала харчевню: она готовила картошку, лук и ростки тыквы по всем рецептам, которые знала, и каждый день кто-нибудь появлялся на пороге и спрашивал, нет ли чего перекусить. Если у посетителей находились деньги или вещи для обмена, они оставались поесть; если нет – все равно оставались, порой предлагали починить что-нибудь из мебели или залатать крышу.

Прибыли американские военные, но Роза ни разу их не видела.

Она слышала, что они весьма обходительны, носят в карманах разные лакомства и, поскольку говорят только на своем родном языке, стараются как можно реже открывать рот. Этот дар Роза ценила очень высоко во всех крещеных людях. Однако американцев она не встречала. А что до лакомств, которыми у тех якобы были набиты карманы, Бог весть, существовали ли они на самом деле. Деревенским, которые всю жизнь питались горькой травой, даже кусочки свеклы покажутся слаще сахара.

Однако в 1944 году Тури Саннаси вернулся в Сан-Ремо-а-Кастеллаццо, весь помятый, без глаза, и рассказал, что был рядом с Себастьяно Кварантой с самого первого дня: они вместе отправились в город, вместе приехали в Рим, вместе остались воевать в Италии, под Анцио. С приходом американцев они узнали, что горные деревни уже давно освобождены, и обоим пришла в голову мысль съездить в отпуск домой и показать родным, что они целы и невредимы. Они могли бы переодеться в гражданское и пойти вдоль железнодорожных путей, но Тури предложил надеть форму, чтобы получить скидку на билет на поезд; и, когда они подходили к станции Гаэта, на них выскочил грузовик СС. В то время немцы, остававшиеся на юге, цеплялись ко всем, особенно к итальянцам. Тури и Себастьяно посадили в тюрьму в Гаэте и продержали там целый год. В конце концов и туда пришли американцы, открыли камеры и выпустили на волю жалкую горстку выживших солдат и мирных жителей. Тури Саннаси из кожи вон лез, пытаясь найти Себастьяно в тюрьме, но его друг будто растворился в воздухе. Он слышал, что тех, кому сильно досталось от тюремщиков, отправляли на родину, и был уверен, что Бастьяно теперь в Сан-Квирино, в крупнейшем военном госпитале на все четыре деревни; в конце концов, он точно знал, что других его товарищей отправили туда, чтобы жены и дочери забрали их домой.

Тури Саннаси был известный трепач. Себастьяно всегда считал его хорошим семьянином, но даже он признавал, что Тури легко увлекается собственными небылицами. Роза позволила мужчине расположиться за столиком в харчевне, пить и хвастаться тем, чего он, конечно же, никогда не делал и не видел. Например, он уверял, что потерял глаз на допросе в тюрьме, но в кои-то веки ничего не рассказал допрашивавшим. Однако, когда Роза закрыла харчевню, в ушах у нее продолжал звенеть голос Тури Саннаси, разливавшегося соловьем. Мальчики раздевались перед тем, как лечь в кровать, а Сельма пришла к матери, чтобы та ее расчесала, но Роза кипела, как котел на огне; это было так заметно, что дочь впервые спросила:

– Мама, ты о чем-то думаешь?

Роза думала о том, может ли Себастьяно Кваранта действительно находиться в госпитале Сан-Квирино, всего в двух часах езды на телеге от нее. Ее муж никогда не отличался крепким здоровьем. Он постоянно болел простудой, лихорадкой и воспалением миндалин. Время от времени его мучили головные боли, от которых тошнило и темнело в глазах, и проходили они, только если полдня пролежать в темноте и в тишине. Если Бастьяно действительно сидел в тюрьме и перенес хоть малую часть злоключений, о которых рассказывал Тури, то его недуги могли только усугубиться.

Роза смотрела на подушку Себастьяно, пустовавшую уже три года. Ее муж не умел ни читать, ни писать, поэтому не смог бы присылать ей письма, даже если бы захотел; однако каждый месяц она получала конверт с засушенным цветком внутри, то фиалкой, то ромашкой. Но за последний год не было ни цветов, ни других весточек.

К утру Роза приняла решение: она сегодня же поедет в Сан-Квирино на первой попутке, чтобы узнать, действительно ли ее муж Себастьяно Кваранта находится в госпитале. Она могла бы попросить Тури Саннаси сопровождать ее, но не хотела быть в долгу перед ним.

Не выспавшись и не питая особых надежд, в девять утра Роза пересекла площадь Бадиа в центре Сан-Квирино и подошла к дверям госпиталя в своем нарядном полосатом платье. Волосы ее были уложены в аккуратную прическу. Руки расправляли юбку, измявшуюся за время поездки на телеге. Туфли покрывала грязь от ходьбы по грунтовке. Спина взмокла. Вздернув подбородок, Роза стояла под палящим солнцем и ждала, пока солдаты ее впустят.

Госпиталем Сан-Квирино руководил бывший фашист, имя которого было Розе знакомо. Лео Массера и раньше ни на что не годился, а теперь и вовсе ничего из себя не представлял; он получил эту должность лишь потому, что ему как-то раз удалось выкрасть у немцев оружие, и потому, что ходили слухи, будто он врач. Роза не ручалась бы, что он и в самом деле медик.

– Комендант занят, – сказал ей охранник.

– А я подожду, пока он меня примет.

Тем временем Лео Массера рассматривал ее из высокого окна своего кабинета на третьем этаже: маленькая, худенькая, светлые волосы аккуратно уложены, личико бледное. Ему казалось, что он ощущает запах духов, пота и энергии этой женщины, проделавшей долгий путь только ради того, чтобы задать ему вопросы, на которые он – и только он – знал ответы. В этом заключалась его власть, и Лео Массера, комендант и бывший фашист, который вдруг оказался главным врачом большого госпиталя, несправедливо забытый в горах среди пыльных белых стен, где сновали солдаты и престарелые монахини, не собирался отказываться от этой власти. Он поступил так, как поступал со всеми солдатскими женами, а время от времени и с дочерьми.

В кабинете коменданта, куда ее провели через три часа, Роза оказалась под прицелом узких влажных глаз, испещренных красноватыми прожилками. Между блестящими от слюны губами то и дело просовывался мясистый язык.

Она приказала себе быть спокойной. Как и комендант Массера, она приготовилась играть свою роль. Она будет покорной и послушной, это вколотил в нее отец. Он изобразит непреклонность, но в то же время проявит сострадание к женщине и жене.

– У меня тоже есть жена, – сказал он ей, разглаживая козлиную бородку под пухлым ртом. – Но я не могу разглашать информацию о пациентах, чья личность нам неизвестна. Что, если один из них окажется предателем?

– Прекрасно вас понимаю, господин комендант. Но мой муж не предатель, он простой человек. Он даже не должен был идти на войну. Я знаю других людей с тремя детьми, которые не были на фронте.

– Если ваш муж не предатель, то он имел честь сражаться за свободу, – отвечал Массера, скорее бывший фашист, чем врач, всегда готовый порассуждать о чести.

– Значит, он заслуживает возможность хотя бы увидеть меня. Ради всего святого, у нас дома два маленьких мальчика и девочка. Я просто хочу сказать им, что их отец жив. Это все, что я хочу знать о своем муже, – жив ли он. И ради этого я готова на все.

Массера ощутил вспышку милосердия к этой женщине, жене и матери, у которой было юное прекрасное тело, гладкая кожа и небесно-голубые глаза с золотыми ресницами. Вдобавок Роза нарочно выделила голосом последние три слова – «готова на все», – чтобы коменданту не захотелось спорить дальше. И она сделала все, на что была готова, в то короткое время, которое провела в его кабинете за запертыми дверями.

Шагая в сопровождении другого охранника по белому, пахнущему плесенью коридору, Роза старалась не вслушиваться в стоны и предсмертные крики, доносившиеся из общих палат. Она не чувствовала боли от синяков, укусов и засосов, оставленных комендантом, – она ощутит все в полной мере вечером, дома, когда компрессы с холодной водой выведут правду наружу. Они дошли до двери большой палаты, битком набитой умирающими, и монахиня, не моложе колокольни Сан-Квирино, откинула занавеску, за которой лежал полумертвый человек.

– Это он? Скажите, узнаёте ли вы среди этих людей своего мужа?

Но в двух больших палатах не было и тени Себастьяно Кваранты. Тури Саннаси облапошил ее, как и следовало ожидать, а эта свинья-комендант наверняка знал все заранее. По крайней мере, Бастьяно был далеко от этого мерзкого места, и можно было надеяться, что он до сих пор путешествует по Италии – во рту стебелек травы, в нагрудном кармане губная гармошка.

– Возможно, я ошиблась, – сказала Роза монахине, когда они вошли в третью палату.

В отличие от остальных палат, где воздух был спертым, здесь дул теплый ветерок из двух больших окон, выходивших на площадь Сан-Квирино, лежавшую к северу от больницы, ближе к горе. Здесь находилось вдвое больше солдат, чем в других палатах, и тем не менее не было слышно ни единого вздоха: мужчины лежали молча и тихо, словно уже попали в чистилище, так что хватало одной монахини на каждые четыре койки. Если бы Себастьяно Кваранта отвернулся, Роза прошла бы мимо, не узнав его. Если бы она не встретилась с ним взглядом, а лишь скользнула глазами по потрепанной простыне и пожелтевшему стакану на прикроватной тумбочке, то просто пожалела бы бедного солдата и пошла бы дальше. Но жеребячьи глаза Себастьяно взглянули на Розу, как раз когда она начинала радоваться, что он свободен.

Поэтому ей пришлось остановиться.