Поначалу она видела лишь мумию – кожа да кости, лицо изборождено шишками и порезами, среди которых видны следы чего-то похуже, чем побои. Разбитая и отвратительно зашитая губа застыла в вечной гримасе боли, как у человека, который еще не умер, но страстно этого желает. Глаза были похожи на глаза лошади, которую бросили в канаве, потому что ни у кого не хватило духу ее пристрелить.

Роза подошла к раскладушке.

– Кваранта, это ты?

Она села на стул, который указала монахиня, рядом с койкой изможденного мужчины, но тот, казалось, ничего не слышал. Даже то ухо, которое у него осталось, похоже, было повреждено, насколько удавалось рассмотреть под редкими седыми лохмами, которые когда-то были блестящими и черными. А может, он ничего и не видел – его глаза, единственное, что выделялось в этом теле, смотрели прямо перед собой без всякого выражения.

Роза наклонилась к мужчине, укрывшемуся под кучей тряпья.

– Себастьяно Кваранта. Я твоя жена. Ты меня слышишь?

Голос ее был твердым, как у диктора на радио.

Мужчина перевел на нее взгляд, и она набралась смелости.

– Это я, Бастьяно, я – Роза.

Себастьяно Кваранта – или то, что от него осталось, – поднял правую руку. На ней не хватало двух пальцев, указательного и среднего, а на левой вместо безымянного остался лишь обрубок.

– Моя мать умерла, синьора. Вы перепутали. Вы зря тратите мое время, я завтра еду домой, и мне еще нужно собрать вещи. Поищите своего сына в другой палате, оставьте меня в покое.

Роза слушала эти бессвязные речи, как слово Божье, впитывая каждый вдох и следя за каждым движением губ, пока Бастьяно не повернулся к монахине, продолжая смотреть перед собой.

– Моя губная гармошка, вы нашли ее?

– Пока что нет, ищем.

– Если бы здесь была моя жена, она бы уже давно принесла ее.

Он вытянулся на спине, положив безухую сторону головы на подушку. Себастьяно Кваранта никогда не лежал на этой койке. И уж точно его не было там сейчас.

Роза вздернула нос.

– Это не он. Я ошиблась.

Монахиня, которая, возможно, видела подобные сцены уже тысячу раз – или только вчера, или час назад, – закрыла рот. И больше не произнесла ни слова.

Никто в Сан-Квирино не увидел, как Розу стошнило. Пройдя насквозь всю деревню, она, крепко сжимая руками живот, дошла до обочины пустынной дороги, по которой ездили телеги, и лишь там дала себе волю; от рвоты глаза наполнились едкими слезами.

На закате, когда небо стало оранжево-синим, Роза поднялась в комнаты на верхнем этаже харчевни, где жила с детьми. Они еще не спали, сами поужинали. Никто не спрашивал, где она была.

– Мама, ты не хочешь есть? – спросил Нандо.

– Нет, я хочу только спать. Погасите свет и ложитесь.

Но она знала, что они и без ее указаний сделали бы все правильно.

Эта ночь была самой длинной в жизни Розы.

Мысленно она обустраивала для Себастьяно Кваранты могилу, усыпанную цветами и душистыми травами. Она проклинала войну, мужчин, Бога, отцов. До рассвета разговаривала с мужем, провожая его на тот свет. Говорила, что если бы могла, то с радостью провела бы остаток дней рядом с ним на больничной койке, но сейчас ей нельзя думать ни о чем другом, кроме как о жизнях, о которых она должна заботиться, – Себастьяно пришла бы в голову та же мысль; и о том, как она обрадовалась бы, если бы могла поменяться с ним местами, потому что Кваранта не должен был сгнить заживо на этой раскладушке. Ему, который всегда жил послезавтрашним днем и никогда не возвращался мыслями к прошлому, придется ждать ее в другом месте – там, где они рано или поздно увидятся вновь и где Роза попросит у него прощения за то, что ей пришлось сделать в тот день, когда она не сумела его спасти. Тогда Роза приготовит ему суп из бобов с кусочками сала, а потом они займутся любовью, как в юности, и будут смотреть друг на друга так, как смотрели в первую ночь, которую провели вместе на телеге перед церковью Святого Иеронима, прежде чем стать мужем и женой; или так, как смотрели каждую ночь совместной жизни, не будя своими вздохами детей в соседней комнате.

Когда взошло солнце, на прикроватной тумбочке Розы, в единственной имевшейся у нее рамке, огромной, как напрестольное Евангелие, стоял снимок Себастьяно Кваранты, сделанный фотографом Франкавиллой после мессы, на которой тот щеголял в шерстяном костюме, сшитом по заказу Розы. Себастьяно навсегда останется в памяти людей человеком с черными лошадиными глазами и улыбкой во весь рот. А фотография Бастьяно будет сопровождать Розу во всех переездах, и любовь к нему станет самым сильным чувством в ее жизни. Сильнее, чем гордость, с которой она говорила о нем, будто он был единственным мужчиной, когда-либо существовавшим на земле; сильнее, чем гнев на то, что она стала жертвой несправедливости, продлившейся всю ее жизнь.

Потом, много лет спустя, на исходе ее дней, Себастьяно Кваранта придет за ней в комнату с большими окнами и развевающимися на ветру занавесками. Его лицо, меланхоличное и спокойное, прогонит прочь все ее невзгоды. Его руки, на которых все пальцы окажутся целы, унесут ее в место, которого она не знает, но где ей точно будет лучше. Потому что так было всегда.

Однако до тех пор не проходило дня, чтобы Роза не произнесла имя Себастьяно Кваранты как проклятие, суля вечные муки тем, кто без спросу отобрал у нее мужа. И окружающие не решались упоминать его при ней. Роза никому не рассказывала о своей поездке в госпиталь Сан-Квирино.

3
Чужая кровь

Роза говорила, что мальчики рождаются потому, что они нужны мужчинам. И каждый раз, когда она это говорила, Фернандо и Донато дулись как мыши на крупу. Тогда Роза крепко прижимала их к своим костлявым бокам и бормотала, что ей с ними повезло.

Фернандо в свои восемнадцать был крупным и полным, но таким добродушным, что жалел даже фрукты, гниющие у подножия деревьев; мать говорила, что он, как и Себастьяно Кваранта, появился на свет, чтобы растить собственных детей. Его брату Донато пришлось с ранних лет научиться самому заботиться о себе. Когда он был еще малышом, Роза не могла подолгу находиться рядом, так сильно ее выматывала работа в харчевне, а в один прекрасный день она взглянула на младшего сына и увидела перед собой юношу с острыми локтями и коленками, с орлиным носом, как у отца. С этого момента она начала любить его по-настоящему. А Себастьяно Кваранте так и не довелось нарадоваться на дочку. Он не просил Сельму принести ему тапочки, не слышал, как она называет его папочкой, не искал для нее мужа по всем четырем деревням.

– У тебя был самый лучший отец, – всегда говорила ей Роза.

Главным образом тогда, когда Сельма помогала заправлять постель и рассматривала фотографию Себастьяно Кваранты, стоявшую на тумбочке. Она была мало похожа на отца и, возможно, со временем забыла бы его, если бы не эта фотография и не Роза, которая постоянно упоминала имя Себастьяно рядом с именем Господа. Посетители, заглядывавшие в харчевню выпить и поесть, называли Сельму дочерью донны Розы, а мальчиков – Нандо и Донато – сыновьями дяди Бастьяно, что сгинул на войне. Впрочем, в присутствии Розы о войне лучше было не заикаться.

Теперь, когда она осталась одна, ей приходилось тратить много времени на беседы по душам с посетителями; будь Бастьяно рядом, никто бы не посмел проявить к ней неуважение. Однако Роза не могла позволить себе роскошь терять гостей. Каждый, кто приходил в харчевню поесть, означал кусок хлеба для ее детей и для нее самой. И только ей было решать, когда лучше ответить на оскорбления, а когда отступить, смириться и смолчать.

– Хотите еще супа?

Но она не была наивной. У нее вошло в привычку держать в кармане фартука острый нож, особенно после того, что случилось с Чиччей Лаваннарой, чей муж ушел на войну с призывниками из того же списка, в котором значился Себастьяно. Сосед, некий Пеппе Скачча, как-то днем забрался в дом прачки и сделал с ней все, что пожелал; Чичча не сопротивлялась, потому что в таких случаях всегда лучше не сопротивляться, иначе все закончится куда хуже, – но, когда Пеппе ушел, она вымылась, собралась с силами и навестила соседа. Распорола ему брюхо от шеи до пупка опасной бритвой своего мужа-солдата. Все знали, что убила его Чичча и что она поступила правильно. Но полицейские были уверены, что Пеппе Скаччу располовинил кто-то из мужчин – родственников Чиччи, потому что бритва – предмет мужской, а женщины, конечно же, не умеют ею пользоваться.

Розе понравилась эта история, и она стала носить в кармане маленький ножик – такой, которым удобно чистить сельдерей.

За всю свою жизнь она никогда не испытывала страха: она защищалась от отцовского ремня, ее не испугала мысль бросить семью и последовать за мужем, она не так уж сильно кричала во время трех родов. Но война заставила ее познать ужас и возможность остаться одной, потеряв тех, кого она любила. А следом и дети узнали едкий запах страха. Вонь пота и пыли, которая стояла в доме летними ночами, когда, несмотря на жару, двери и окна держали запертыми из опасения, что кто-то проберется внутрь. Затхлость наряда Розы, который она старалась снимать как можно реже, потому что чувствовала себя беззащитной без одежды и ножа в своем кармане.

Сельма постоянно цеплялась за юбку матери. Фернандо и Донато перестали гулять с друзьями и держались поближе к харчевне. Нандо был высоким и смуглым, как отец; Донато ростом не вышел, но характер у него был скверный, и он быстро впадал в ярость. Роза не была уверена, что сможет рассечь надвое взрослого мужчину, если с ней случится то же, что и с Чиччей Лаваннарой, но, если бы кто-то рискнул тронуть ее детей, можете быть уверены – на следующий день он был бы нашинкован на мелкие кусочки и брошен в кастрюлю с супом.

Время от времени, предаваясь мрачным мыслям, она даже подумывала закрыть харчевню, но здравый смысл и трое детей, которых нужно было растить, заставляли ее продолжать готовить. Для тех, кто был голоден, и для тех, у кого еще хватало сил и смелости приходить в харчевню. А также для женщин: больных и для тех, кто не выходил из дома, потому что по вине мужа-мерзавца не мог даже встать с постели. Она приносила еду молодым девушкам, которым приходилось кормить грудью слишком много детей, которые ухаживали за престарелыми родителями или маленькими братьями и сестрами. И каждый житель Сан-Ремо, если мог, давал ей что-то взамен. Только что довязанное шерстяное одеяло, вязанку дров, кусок нового мыла. Так Роза выжила в самые тяжелые годы войны без денег и мужа. Держа один нож в кармане, а другой – в руке, она нарезала овощи и клала в кастрюлю кусочки брокколи и створки бобовых стручков.

А потом случилось еще кое-что.

С началом войны в деревне не стало врачей: хорошие ушли на фронт, а плохие устроились на руководящие посты, как Лео Массера. Поэтому Роза, помнившая все премудрости, которым ее научила Медичка, в свободное от готовки время ходила по деревне: послушать грудь дочери сапожника, заболевшей воспалением легких, накормить медом с перцем малыша Мачеддары, захлебывающегося кашлем, перевязать пролежни старой швее. Почти всегда она брала с собой Сельму, потому что хотела научить ее всему. Как готовить железы скота и отвар из репы, как менять повязку на ране, как сбивать жар, как укачивать ребенка, у которого болит живот.

Сельма не проявляла к этим знаниям особого интереса, но все же послушно наблюдала за матерью, почти не отвлекаясь на болтовню.

– Какая вежливая малышка, донна Роза. Какая милая, просто золото, – говорили ей.