В один из таких дней, когда я снова рассказала про тучку, направление ветра сменилось. Обычно моя длинная чёлка путалась между ресниц. Теперь же ветер начал бить в лицо, приятно охлаждая зуд на веках.

Но я терпела и не дёргалась – боялась потерять руку матери. Я старалась запомнить её тепло. Какой на ощупь этот палец? А мизинец? А средний какой? Большой был самым холодным. Его перетягивало серебряное колечко, которое никогда раньше я не видела так близко.

Мы с мамой были в центре города и свернули к одному из небоскрёбов.

– Танака-сенсей, – поздоровалась мама, когда мы вошли в высокое здание и я впервые проехалась на скоростном лифте. – Это моя дочь Нацуми. Вы назначили нам на завтра, но я решила привести её сейчас, потому что… то, что мы обсуждали, случилось снова.

Взрослые всё время что-то обсуждают, и у них постоянно что-то случается. Может, когда мне будет шестнадцать, мне наконец-то начнут верить? В то, что случается с теми, кто оказывается под тучками?

– Проходите, Ито-сан.

Мужчина явно сделал какой-то жест, но я его не увидела, так как пялилась в пол всё это время и молчала. Когда говорят старшие, перебивать нельзя – так учила меня мама.

– Хорошо, что у меня освободилось вечернее окно, – произнёс мужской голос.

А я задумалась. У него что, есть окно для утра и для вечера? В них что, что-то разное увидеть можно? Утром – рисовые поля, а вечером – дельфинов в океане?

Я всегда мечтала увидеть дельфинов и поболтать с ними. Уверена, они бы меня поняли. Их бы не удивили мёртвые тени и грозовые облака над макушками людей и домов.

Мать села на краешек кожаного кресла. Голос её звучал тихо, я заметила, как она пробует спрятать от собеседника свои поношенные старые туфли со сбитыми носами.

– Нацуми снова делает это, сенсей. И не слушает меня, сразу же забывает о запрете. Она больна, я знаю.

К спинке кресла мама не прислонялась, в руках держала белый носовой платок, ставший теперь чуточку влажным. Неужели она умеет лить слёзы? Но я всё ещё не решалась поднять глаза, чтобы увидеть чудо – будто радугу после дождя в январе. При мне она никогда не плакала.

– Нацуми, – услышала я голос мужчины где-то над своей головой, – ты можешь сесть вот сюда… Ну же, смелее.

Он повернул кресло, которое стояло у окна. Точно на такое же сел сам, закинул ногу на ногу и положил сверху чёрную папку. Мне стало интересно, что там за «свободное вечернее окно», и я подошла к креслу. Увидев, что оно устойчивое, встала на него обеими ступнями в белых носках, поднялась на цыпочки и выглянула в окно.

– Нацуми! Не позорь меня! – вскрикнула мама. – Вот видите, она асоциальна! Она не может жить среди нормальных людей!

– Она любопытна, Тиэко-сан… Как думаете, не будет ли лучше вам подождать в родительской комнате? Телевизор включён, вы будете видеть всё, что происходит в кабинете. Попросите моего секретаря настроить звук в наушниках.

– Считаете, так будет лучше?

– Так Нацуми не станет на вас отвлекаться.

– Но она и головы не повернула на меня!

– Вам так только кажется, Тиэко-сан. Кажется, что она не слышит.

Он поднялся, и матери ничего не осталось, кроме как повторить за ним и тоже встать с кресла.

– Сенсей, – дёрнула головой мама, чьё отражение я наблюдала в оконном стекле, – надеюсь, что мне кажется… И надеюсь…

Мы с ней пересеклись взглядами в отражении.

– Надеюсь, всё, что она видит, ей кажется тоже.

Когда за мамой закрылась дверь, человек в костюме и с папкой снова вернулся за стол.

– Меня зовут Танака Акира.

Теперь в отражении стекла он ловил моё отражение. Убедившись, что ничего особенного в его «свободном вечернем окне» нет, только неба чуть больше, ведь работает он на пятьдесят шестом этаже, я слезла с кресла и села на него как положено. Мужчина продолжил:

– Я психолог. Это такой врач, который беседует с пациентами. Но ты должна знать, что ты не болеешь. Просто у врачей нет других терминов. Можем считать, что ты у меня в гостях, как у друга.

– Ясность.

– Что? – не расслышал он мой тихий голос. – Тебе всё ясно? Я рад, что доходчиво объяснил…

– Ваше имя, Акира, означает «ясность».

Он кивнул и улыбнулся:

– Именно так. Теперь моя задача – сделать так, чтобы между мной и тобой тоже появилась ясность. Расскажи мне, Нацуми, что ты любишь?

– Я маму люблю. Люблю дружить с Хатиро и лепить из плавленого воска.

– Лепить из воска? Как интересно! А что именно ты лепишь?

Я пожала плечами, не зная, как ему объяснить. Если расскажу, мама опять начнёт ругаться, что я веду себя как-то неправильно. Врач с совершенно обычным вечерним окном подбодрил:

– Смелее, Нацуми, со мной ты можешь говорить обо всём.

– Могу?

– Конечно, – кивнул он и снова по-доброму улыбнулся. – Мне очень интересно узнать о тебе побольше. Что из воска ты слепила, ну, скажем, вчера?

– Вашу жену, – ответила я.

– Мою жену?

Нахмурившись, он поправил очки.

– Из воска я слепила вашу жену.

– Но… – осёкся он, и голос его дрогнул. – Ты слепила женщину, правильно? Девочку или девушку, да? Ты это имеешь в виду?

Я кивнула, и он расслабился, но всего на мгновение, потому что я, как полагается со старшими, сказала абсолютную правду:

– Это не девочка была. Она взрослая была, как моя мама. Но она была, а не есть.

– Не есть? – запутался он, как путались все остальные, кто слушал меня.

– Она умерла, поэтому «была, а не есть».

Я перевела взгляд на окно.

– А где она сейчас, я вам не скажу. Вас всё равно туда не пустят.

Он прочистил горло, откашлявшись. Люди частенько кашляли, когда я говорила им правду. Может, у некоторых людей на правду аллергия, поэтому у них начинается кашель?

– Нацуми, тебе про мою жену мама сказала? Тиэко-сан? На работе знают… может быть, кто-то из коллег…

– Мне сказала Тэкэра-сан.

Я сунула руку в карман, достала её слепленный из воска портрет и протянула его Акире-сану.

– Тэкэра-сан – так её зовут. То есть звали. Вашу жену.

Ручка покатилась с его наклонённой папки и упала ему под ноги, чиркнув по ступне. Он уставился на меня так же, как раньше смотрела мама, когда я говорила о мёртвых. Или о тех, кто скоро умрёт.

– Почему? – выдавил муж Тэкэры-сан. – Зачем ты слепила из воска её портрет?

Я заметила, что моя поделка ему понравилась. Пришлось постараться, чтобы добиться сходства, пока Тэкэра позировала и передавала сообщение своему мужу, которого я вскоре встречу.

– Твоя мама… Тиэко-сан говорит, что ты видишь… странное. Опиши, что ты видишь.

Я скосила глаза влево, потом вправо.

– Ну… я вижу комнату размером в десять цубо^[36].

– Девять цубо, – педантично поправил он, не сводя глаз с вылитого из воска портрета своей жены у себя на ладони.

– Нет, десять. Вы убрали там перегородку. Она могла быть нишей для полок, но вы сказали, что… – я прикрыла глаза, – «в секторе юго-востока должно быть дерево».

Он смотрел то на воск, то на меня.

– Как ты… как ты узнала об этом? Я и сам не помнил, что действительно не дал Тэкэре повесить там полки, когда сделал расчёт.

Мужчина – не то мой врач, не то мой друг – наклонился за ручкой.

– Она с вами согласна, без полок лучше.

Письменная принадлежность, а теперь и блокнот снова выскочили у него из рук. Я вспомнила, что взрослым нужно помогать. Он не школьник и не студент, а значит, взрослый. Быстро подняв ручку с тетрадью, я повременила возвращать их. Кивок, и он позволил мне взять листок и ручку.

– Она просит передать вам вот это.

Пока моя рука металась по бумаге, мужчина мерил шагами кабинет. Руки его были сцеплены в замок за спиной. Он что-то бормотал, косился на меня и начинал вышагивать снова. Взрослые всегда вышагивают. Они не могут убежать от проблем, не могут скрыться от правды. Пробуют, но у них получается только шаг.

– Держите, – уважительно протянула я обеими руками листок с рисунком, сделанным гелевой ручкой.

– Что это?.. – задрожал его голос. – Что же это?..

Я пожала плечами.

– Он не понимает, – обернулась я за своё левое плечо и через минуту дала ответ, услышав его от мёртвой души Тэкэры: – Тэкэра-сан говорит, что Микки не виноват. Он пытался её спасти, чтобы сработала система тушения.

Я умолчала о том, что видела нечто другое возле дома Тэкэры. Взрослые верят в пожары, наводнения, маньяков, убийц и воров, но не верят в ёкаев, от которых я (пока не слишком успешно) пыталась спасать тех, кого могла.

– Микки?

– Тэкэра-сан говорит, что в домике Микки лежит то, что вы ищете.

Акира-сан поднял водянистые глаза и тихо ответил:

– Невероятно… Я бы никогда не поверил… Нацуми… это не поддаётся объяснению…

– Значит, я не заболела?

– Нет, Нацуми-сан, – обратился он ко мне с уважением. – Всё это время болен был я. Из-за утраты жены я превратил себя в затворника. А теперь ты выпустила меня на свободу.

Вдобавок он ещё и поклонился мне.

Когда я вышла к маме, в комнате для родителей её не оказалось. Помощник ответил своему шефу, что наушники госпожа не просила, решив, что ждать будет в кафетерии.

Не знаю, что уяснил для себя Акира на нашей встрече, но денег с мамы он не взял, проводил с поклоном и попросил позволить ему работать со мной два раза в неделю у нас дома, чтобы мы не ездили в такую даль. Мама дала согласие и как-то «по-взрослому» улыбнулась ему.

А я понадеялась, что работать с сенсеем мы будем не в саду. Корни яблонь переплелись туже колтунов в волосах моей куклы, чью шевелюру я использовала как кисточку для клея. Мне было четыре года, когда я решила украсить наш дом своими работами суйбокуга^[37]. Маме творчество не понравилось. Я её понимаю. Оно серое, ведь тушь и вода – по сути, просто клякса между чёрным и белым.

Но никакие самые яркие краски не могут передать то, что я вижу.

Я всегда вижу мёртвых. Загробный мир и тех, кто туда ушёл, кто мучается или процветает. Кроме людей, ко мне приходят ёкаи – духи, демоны, оборотни и нечисть. Меня они не трогают, но зачем приходят, я тоже не знаю.

Чтобы уметь обороняться, если ёкаи решат убить меня (пока я не была для них опасна, я ведь никого не спасла от них), позже я научилась стрелять из отцовского лука. Древко было таким старым, что, засыпая, я слышала сказки, которые оно пело. В моей комнате лук и колчан висели на стене напротив окна. Лунный свет огибал их, отбрасывая тень, похожую на чёрный полумесяц. В комнате мало что помещалось, но главное – при мне было моё оружие.

* * *

Через полгода занятий со мной Акира-сан и мама поженились. Приезжая дважды в неделю, Акира-сан беседовал со мной, а потом занимался с мамой. Наверное, их занятия подразумевали спорт, потому что оба показывались на крыльце румяные и довольные. Хорошо, что мне пришло в голову ради маминого счастья рассказать психологу про его мёртвую жену.

Свадьба мамы и Акиры-сана избавила нас с ней от очередного переезда, о котором ещё полгода назад, до встречи с психологом, она повторяла чуть ли не ежедневно. Я была рада, что останусь жить здесь и не перестану дружить с Хатиро. Он был моим единственным другом, я встречала его всюду, куда бы ни пошла, и часто прибегала в гости к нему и его дедушке.

Женившись на маме, Акира-сан не перестал заниматься со мной психологическими практиками. Он говорил, что разница между даром и проклятием тоньше снежинки на сорвавшемся лепестке сакуры, угодившей в ледяной дождь. И моя задача – не упасть.