– Но и я не про у-у-ужин, господин. Лето – время кошачьих сва-а-адеб! И волчьих.

– Найдёшь себе жену, когда приведёшь мне девушку. Не для свадьбы и не для ужина.

– А для чего ещё они приго-о-одны?

Кот зевнул, оскалив клыки.

– Какую уго-о-одно? Есть предпочтения? С бочка́ми или покостля-я-явее? Шерсти побольше или поме-е-еньше? Повыдержаннее годами или позеленее?

– Мне нужна не любая, а определённая. Её зовут Мэй. Сделаешь всё, чтобы попасть к ней в дом.

– Всё? Что, например-р-р?

– Ну, – пожал я плечами, – можешь броситься под машину. Из жалости она тебя приютит. У неё жалостливое сердце.

– Очень мур-дрый совет, господин! – иронично поклонился он. – Позволю себе им не воспо-о-ользоваться. В Японии больше восьмидесяти миллионов автомоби-и-илей и шестидесяти миллионов же-е-енщин – моих девяти жизней не хватит на поиск самочки для вас по кличке Мэй!

– Она не самочка. Она станет… моей ученицей.

– А сами отчего не жела-а-аете искать свой недоужин и недожену?

– Нужно время, чтобы вычислить вторую. С ней сложнее.

– Надеюсь, для её поисков под машину придётся броситься ва-а-ам.

– Хоть бы имя её узнать. В памяти Тоси столько всего…

Я почесал задней лапой ухо.

– Я никак не могу расслышать это самое имя. В городах шумно. Все о чём-то думают, дышат, жуют. Мне нужны тишина и время. Сквозь вопли человеческого мира я должен расслышать всего одно имя.

– Что ж, приятной вам медита-а-ации, Оками-сан!

Оскалив на него клыки, я получил в ответ удар огненным шаром. Свет его сбил с курса летучих мышей, и парочка дезориентированных рухнула нам с котом под лапы. Каким бы мудрым ёкаем я ни был, инстинкт убийцы во мне взял верх, и мы с котом принялись бороться за мясо.

Да, мне нужно время, чтобы научиться сдерживать инстинкты. Чтобы я как минимум не убил двух девиц, на которых открыл охоту. Уверенности в том, что я не убью их, было не так много. Я почти забыл, каково быть Сато Киро. Забыл про то, что родился человеком.

Вместо этого я вспомнил многое из того, что знал Тоси. И узнал я, что он убил человека. Это была женщина по имени Танака Тэкэра. Сколько ни рыскал дальше по воспоминаниям Тоси, я никак не мог выяснить, какое отношение эта женщина имела к игре с сотней свечей и древним самурайским кланам.

Оказалось, что никакого. Тогда зачем и за что он её убил? Потому что… захотелось?

Этот последний урок – как не раздирать в клочья каждого встречного человека – Тоси преподать мне не успел. Но зато он пророчил мне дружбу и любовь. Единственное, в чём я преуспел на данный момент, – ловля летучих мышей в глубокой пещере, на одной из стен которой кто-то задолго до моего появления нарисовал цветными мелками полыхающую синюю свечу.

Бакэнэко отправился на поиски Мэй, а я, наевшись, набегавшись и устав всматриваться в рисунок, закрыл глаза и провалился в сон, длившийся секунду. Стоило закрыть глаза, как я увидел девушку с синими волосами. Тетива её лука была натянута, а кончик стрелы горел синим пламенем. Она прокричала:

– Меня зовут Нацуми!

И отпустила стрелу. И она ударила мне между глаз.

4. Нацуми

Благословение мёртвой жены

Ничто не происходит просто так. Особенно в моём мире. Вы и понятия не имеете, как мы относимся к самым обычным вещам, как на них смотрим.

Например, водосток. Какой он в вашем доме? Наверняка это какая-то труба, эмалированная или пластиковая. В моём же доме водостоком служит длинная цепь. И обязательно в ней 83 звена или 57. Эти цифры считаются счастливыми. А вот четвёрки и девятки – нет. Четвёрка для нас ассоциируется со смертью, а девятка – со страданием из-за созвучности и написания.

Это важно запомнить сейчас, до того, как вы узнаете про игру, о которой и мне было неведомо, и о свече с четырьмя фитилями (уже ничего хорошего).

Из-за того, что в детстве со мной происходили странные вещи, всё, чего мне хотелось, – объяснить маме, что я нормальная. Увидеть в её глазах любовь, а не отстранённость и не тоску по умершему мужу, на которого я так похожа.

Дождевые потоки струятся по пятидесяти семи звеньям толстой цепи вниз к каменной бочке. На своём пути они создают особый звук, влажные витки, радостные всхлипы, звонкие подпрыгивания, мелодии, эхо и шёпот.

Они создают Красоту.

В период момидзигари^[34] я могу описать лист клёна, используя названия двухсот пятидесяти оттенков цвета, и, если пропущу сквозь свою душу ощущение, что этот лист – часть меня, проживу более ста лет.

А взять мурашки. Как относятся к мурашкам люди? В моей стране даже они несут особый смысл.

Летом проходит праздник поминовения усопших – Обон, – и чтобы охладиться в изнуряющую летнюю жару, наши предки придумали игру. Называется она «Хяку-моногатари кайданкай», или «Сказание ста рассказчиков историй о сверхъестественном». Играя, участники непременно ощущают мурашки и испытывают приятное чувство прохлады.

Не проще ли включить кондиционер или вентилятор? Но пятьсот лет назад не было даже электричества. А с его приходом, спустя триста лет, традиция играть в «Хяку-моногатари» постепенно превратилась в пепел, как рассыпаются крылья ночного мотылька, слишком низко пролетевшего над пламенем ста горящих свечей.

* * *

Моё имя – Нацуми, что означает «Лето Красоты». Я родилась в знойный день, когда скрипы сверчков смешивались со стуком гэта^[35], корябая сердце матери, проклятой духами, ведь в день моего рождения умер мой отец.

Он подавился едой, и вся его хаори пропиталась запахом мисо. Отец увлекался коллекционированием древних предметов, которым более пятисот лет. В день трагедии он вёл переговоры со своим старым поставщиком и обедал у него в деревне.

По словам хозяина дома, мой отец о чём-то эмоционально высказался и подавился супом мисо. Других объяснений и версий не было. Мать выписалась из роддома и вместе со мной поехала в Окуру, где это случилось. По её воспоминаниям, тело всё ещё лежало на татами.

К её груди была прижата я, застрявшая комком между двух тел – живым материнским и мёртвым отцовским. Запах супа, слёзы матери, слюна и рвотная масса мёртвого отца впитались в меня, и вот поэтому я не люблю мисо.

А мать не любила меня. Она винила меня, говорила, что, если бы я родилась днём раньше, отец не уехал бы на сделку и не умер.

В трудные времена мать продавала коллекцию отца. К счастью, несколько вещей мне сохранить удалось – гребень, похожий на хвост павлина, и колчан стрел с луком, обращаться с которым я научилась быстрее, чем ходить.

Мама не любила меня, наверное, потому, что её не любила её мама. Бабушка бросила трубку, как только узнала, что меня назвали Нацуми. Может, меня назвали так назло ей?

Бабушка не любила отца за то, что он взял фамилию жены. Как она считала, он решил примазаться к древнему роду Ито. Оказалось, ему нужны были только «побрякушки», которыми можно торговать в своей антикварной лавке. Прознав об этом, бабушка велела выкупить обратно всё, что он продал. Тогда отец отправился в Окуру, чтобы вернуть заколку, лук, колчан со стрелами и портрет неизвестной, на котором изображена молодая девушка с чёрной повязкой на глазах. Эти предметы забрала моя мать.

Я не понимала, чем заслужила безразличие матери и проклятия бабушки. Как будто мы не были прокляты и без её нареканий.

Мало того, что мать похоронила мужа и осталась с грудным ребёнком на руках, – из-за меня её уволили. Она работала в продуктовой лавке, опаздывала то на полчаса, то на сорок минут и задерживалась в перерыве, когда никак не могла укачать меня. Когда она принесла люльку и спрятала её под зонтиком на заднем дворе лавки, управляющий прознал об этом, оштрафовал маму, накричал на неё и велел убираться. Кричал он из-за того, что я разбила десяток куриных яиц. Я делала первые шаги и выбралась из люльки. Держась пальцами за сбитые деревяшки ящиков, я задела пару насестов (оказывается, мать спрятала меня в курятнике), и яйца рухнули мне под ноги. Владелец лавки так сильно кричал, что у него лопнул какой-то сосуд в голове.

Нам с мамой пришлось переехать в комнату попроще.

А в мои четыре года жизнь у нас сильно поменялась во второй раз. Я научилась разговаривать и начала говорить такие вещи, за которые получала деревянным прутом по спине.

Началось с того, что я рассказала Кико-сан о том, что деньги у неё не воры украли, а старший сын, и что он мечтает поскорее отправить свою старуху-мать на тот свет. Мама тоже не поверила мне и надавала по спине прутом.

Месяцем позже я наклонилась за гнилой вишней, упавшей с прилавка, и увидела, что из ног Сэцуко-сан торчат металлические штифты. В тот момент их не было, но я точно знала, что они появятся.

– Не сломайте ноги, Сэцуко-сан, – поклонилась я женщине, – берегите здоровье!

Но женщина ответила на моё предупреждение ором:

– Чего ты придумала, полоумная? Ты за своими ногами следи! Вон, больная вся! В пятнах вся выше колен! Ещё и вишню, вишню украла!

– Она гнилая, валялась на земле… – растерялась я, испугавшись, что меня снова ругают, когда я предупреждаю о беде, которую вижу.

– Вот как дам тебе!..

И она погналась за мной, размахивая шваброй.

Она не догнала меня и вернулась к своему ларьку, а спустя два дня, прогоняя какого-то мальчика, подобравшего червивый персик, споткнулась, упала и получила открытые переломы обеих ног.

– Зачем ты вишню украла? – допытывалась мама. – Из-за тебя у Сэцуко-сан сломаны обе ноги! Если бы ты не украла, она бы не побежала за тобой и не споткнулась!

Мать огрела меня по рукам прутом, и я взвизгнула.

– Она бежала не за мной, а за мальчиком!

– А она говорит, что за тобой!

– Я хотела помочь! Я предупреждала! Ей следовало быть аккуратной!

Снова удар.

– Матери перечишь?! И в кого такая ущербная уродилась? Из-за тебя я работу потеряла и теряю уважение соседей! Беда, а не дочь! Проклятие за мои грехи!

Я не понимала холодность матери. Может быть, она из воспитания не проявляла свои чувства на людях?

Она не брала меня за руку, когда мы переходили через дорогу, и до пяти лет я успела потеряться двадцать раз. Может, и больше, но я умела считать только до двадцати в то время. Больше всего на свете я боялась встретить Му-онну, которая могла сожрать меня целиком. Под ногами у меня мелькали бесконечные белые полосы пешеходного перехода, над головой высились силуэты незнакомцев. И любой из них мог сорвать с головы капюшон, накинуть его на меня и забрать в мир мёртвых.

Но умереть я не боялась. Я боялась расстроить своей смертью маму и принести в её жизнь очередные хлопоты. Может, она и не любила меня, но, скорее всего, не обрадовалась бы. И без того вдова, так ещё и бездетная старая женщина, чья дочь ушла к духам. Такого я допустить не могла и поэтому сопротивлялась пешеходам. Я кричала, звала свою мать и каждый раз её находила, надеясь, что в глубине души она рада, что я не сгинула в океане незнакомцев.

Пока я металась среди спешащих по своим делам горожан, я видела разное. Над некоторыми я видела застывшие чёрные тучки, предвестники ненастья – беды, горя или смерти. Каждый, над кем начинается буря, в скором времени должен умереть. Я всегда знала это.

И всегда находила мать. Рада она была или нет, но меня приводили к ней отпечатки коричневых босых ступней. Представляя, что следы коричневого мисо-супа оставляет мой погибший отец, я радостно по ним бежала и утыкалась матери в спину.

Каждый раз, когда видела чёрные тучки, я пыталась предупредить людей, чтобы они были осторожнее. Если не могла подойти лично, то просила маму предупредить соседа или вон того прохожего. Она смотрела на меня молча и ни разу никого не предупредила.

Она не верила мне, что чёрная тучка – большая опасность. Но её отказ верить мне не делал тучки добрее, и меньше их тоже не становилось.