Летний ветер, проникший через раскрытое настежь окно, смешался с запахами растворителя и красок. Было зябко, но Женя этого не замечала. Она рисовала, не замечая ничего, что происходило вокруг. Ее поглотил собственный внутренний мир.

Масляные краски отдавали острыми ароматами мяты и свободы. Женя нервными мазками создавала на холсте очередной абстрактный портрет, используя только синие оттенки: ультрамарин, бирюзовый, лазурный…

Для каждой новой линии – своя кисточка: тонкая, толстая, с квадратным концом и узким.

Женя рисовала человека, по которому скучала больше всего на свете. Она уже несколько недель писала по памяти его портрет, даже не прикасаясь к многочисленным фотографиям, которые хранила в верхнем шкафчике письменного стола. Волнистые волосы и глаза были одного цвета – небесно-голубого, брови – синими, а тень на носу отдавала цветом океана.

Лоб покрыла легкая испарина, ровно так же, как и ее шею, спрятанную под густыми длинными волосами.

Женя рисовала мастерски, прекрасно зная и чувствуя, каким будет ее очередной мазок: одна линия, вторая, оторвалась от холста, коснулась синей краски и снова вернулась к картине.

Резкий свет заставил Женю вздрогнуть и вернуться из мира грез. В комнату кто-то вошел и включил потолочный светильник.

«Опять будет мне что-то выговаривать…» – пронеслось в голове.

Женю окружали портреты – холсты находились везде, где только можно. С них взирали люди, написанные в разных техниках: импрессионизм, перетекающий в экспрессионизм, реализм с неожиданными деталями абстракционизма. На глаза попадались и такие работы, где был нарушен цветовой баланс: одна часть писалась в светлых тонах, другая – в темных. Кое-где краска лежала крупными мазками, а где-то – едва заметными. Абстрактные лица глядели со всех поверхностей, будто оценивая каждого, кто входил сюда.

Но больше всего поражали не многочисленные картины, а разрисованные стены и потолок. Они тоже были холстами, настоящими шедеврами. Несколько лет назад Женя купила акриловые краски и разошлась вволю: одна из стен быстро стала водной гладью (синие и голубые волны бушевали, как при шторме), вторая – лесом (деревья покачивались, будто от ветра), третья – огнем (пламя вздымалось ввысь, пытаясь достигнуть соседей сверху), четвертая – всем и сразу (линии всех цветов и оттенков будто сражались за право радовать хозяйку). Потолок же стал небом – темно-серым, предгрозовым (Женя обожала дождь).

– Опять рисуешь сестру? – Женя даже не оглянулась. – Не надоело?

– Нет, – ответила она и, прожигая взглядом холст, сжала губы, опустила руку с кисточкой и замерла.

Послышался шум. Видимо, мать начала прибираться в комнате. Точнее – перекладывать вещи с одного места на другое. На большее она не была способна, ведь наведение порядка занимало катастрофически много времени, которым та не располагала. Раз в неделю она даже приглашала клининг, считая уборку прожиганием жизни.

– Все разбросала, неряха. Почему ты такая неаккуратная? Можно ведь поддерживать хоть какую-то чистоту.

– Не нужно ничего трогать. Оставь как есть!

Женя развернулась и с укором посмотрела на женщину, благодаря которой появилась на свет. Та стояла недалеко от двери и держала Женин свитшот. Мать лишь несколько часов назад приехала из очередной командировки – на ее лице отпечаталась усталость вперемешку с нервозностью.

Женя росла в семье карьеристов: мама еще до рождения Киры все сердце и душу отдала журналистике, папа – фотографии; иногда казалось, будто он вообще не знал, что у него есть дочери. Родители оказались на грани развода, когда Кире исполнилось пять лет. Но в тот турбулентный период жизни мама забеременела. Ребенка оставили, посчитав, что он спасет семью. Однако Женя, даже не зная о своем предназначении, с этим не справилась.

Через несколько месяцев после развода, когда Жене было шесть, отец согласился на репортажную съемку, которая стала последней в его жизни. Седьмого августа он поехал в эпицентр грузино-осетинского конфликта, а через пару дней стало известно о его гибели.

Тем временем Кира, старшая сестра, уже стала для маленькой Жени воздухом – не мама, а она была рядом, когда та начала делать первые шаги и говорить. После Кира отводила Женю в детский садик и школу.

Женя не обижалась на маму. Когда ничего не испытываешь к человеку, и обиде неоткуда взяться. Обида – следствие внимания и любви. Мама же ничего из этого не транслировала.

– Я не понимаю, как ты живешь в этой… в этой… берлоге! Лучше бы прибралась, а не рисовала Киру в сотый раз. И вообще, ты думала готовиться к творческому испытанию на архитектурный? У тебя скоро начинается самая сложная неделя! В наш строительный универ не так-то легко поступить!

Насупившись, Женя уставилась на холст. Свирепым взглядом рассматривая получившиеся мазки, пытаясь сдержать подкатывающие слезы. До безумия неприятная ситуация: когда злишься, и в этот момент увлажняются глаза, к горлу подкатывает истерика… Сразу чувствуешь себя бесхребетным посмешищем.

– Евгения, ты вообще собираешься поступать куда-то или нет? У меня такое ощущение, что ты решила посвятить себя живописи, которая никому не нужна, кроме тебя. Ты чем на жизнь собираешься зарабатывать?

– О, ты помнишь о моей жизни, – пробубнила Женя.

«Но совершенно не помнишь, что я ненавижу, когда ко мне обращаются полным именем», – мысленно продолжила она.

Женя сжала одну из кисточек, но за рисование не принималась. Она не могла заниматься живописью, когда кто-то стоял за спиной. Кто-то, кого звали Дина Кац.

Мать, нервно поправив прямую черную челку, с брезгливостью оглядела комнату, которая служила Жене спальней, мастерской и кухней. Повсюду были разбросаны вещи, художественные принадлежности, чашки с недопитым растворимым кофе и тарелки с крошками. На стены и потолок она уже не обращала внимания – видимо, смирилась. Хотя несколько лет назад, как только увидела, во что Женя превратила свою комнату, кричала несколько дней. Правда, потом уехала в очередную командировку, а вернувшись, остыла.

– Не нужно разыгрывать спектакль. Я знаю, что ты зашла ко мне только потому, что иначе будешь чувствовать себя отвратительной матерью. Но давай по правде: тебя не волнует моя жизнь, меня – твоя. Пожалуйста, не отвлекай.

– Ты занимаешься ерундой. Хочешь учиться на архитектурном, но продолжаешь делать то, что не принесет тебе ни копейки!

Некоторое время они молчали.

– Я не хочу учиться на архитектурном, и ты это прекрасно знаешь. Это твое желание. Ты хочешь, чтобы я там оказалась.

– Потому что у тебя для этого есть способности. Не все могут чертить так, как ты!

Женя молчала.

– Хорошо, прекрасно. Тогда ответь мне, на какие средства ты будешь жить? Живопись не принесет тебе того, что подарит проектирование. Мы живем не в Париже, где повсюду ценители искусства, которые способны купить даже самую бездарную картину за бешеные деньги. Мы живем в России. Некоторые здесь тратят по часу в день, чтобы найти в интернете бесплатную электронную версию книги. В этой стране люди с достатком меньше среднего не покупают подписки, если хотят посмотреть фильм или сериал, – тут ищут халяву на пиратских сайтах.

– Ты не права. – Женя скривилась и замотала головой. Мама почти никогда не давала карманных денег, но Женя умела копить, экономя на школьных обедах, чтобы оплатить подписку в онлайн-библиотеке. – В нашей стране ценят чужой труд! И у нас тоже есть люди, которые покупают картины. Иначе бы вообще никто не рисовал! В Питере очень много таких. Я знаю. Просто ты заранее уверена, что мои картины не будут покупать.

Женя развернулась к матери. Плакать уже не хотелось. Злость тоже испарилась. Эмоции иссякли – будто кто-то открыл кран у бочки и спустил из нее все содержимое. Она глядела на родного человека и ничего не чувствовала. Только вновь задалась вопросом: «Как так получилось, что мать не верит в своего ребенка и его творчество?»

Мать тяжело вздохнула.

– Дорогая, я же не запрещаю тебе рисовать. Делай что хочешь, но в свободное время, а не перед экзаменами. Когда я уезжала в командировку, ты обещала нарисовать светотональный детализированный рисунок пятиэтажки. Меня не было две недели. Ты закончила?

Женя брезгливо посмотрела на пыльный тубус, который стоял возле рабочего стола. Внутри был чистый ватман.

– Но из-за того, что я буду учиться в строительном вузе Камска, у меня не останется времени на живопись. Получается какой-то замкнутый круг, тебе так не кажется?

– Прости, что так мало времени уделяла тебе в детстве. Наверное, твоя агрессия из-за этого, – осторожно сказала мать, глядя на напряженную Женю, каждый волосок которой был наэлектризован до предела.

– Я бездарна? – спросила Женя, глядя матери в глаза. – Скажи честно. Ты журналистка, обошла все выставки, говорила с именитыми живописцами, портретистами. В конце концов – ты хвалила Киру. А я?.. Я плохо рисую?

Повисла напряженная пауза. Мать молчала, а потом с трудом ответила:

– Я жалею, что хвалила Киру, ведь сейчас она связала свою жизнь с искусством и мало того, что получает копейки, так еще и на двух работах крутится, при этом обучаясь в Академии. Не такую жизнь для нее я планировала. Думала, увлечение красками так и останется увлечением. Я упустила ее. С тобой такого не повторится. Я исправлю свои ошибки.

Женя оцепенела, услышав слова матери. Она произнесла последние две фразы так, будто первый ребенок был черновиком, а чистовик сидел сейчас прямо перед ней. Женя была в глазах матери мягкой и гибкой глиной, в то время как Кира – готовой посудой, которую можно было изменить лишь в одном случае – разбив.

Но не только это вывело Женю из себя. Пусть она не общалась с сестрой и почти не знала, как у той обстоят дела, она искренне восхищалась жизнью, которую вела Кира. Та занималась любимым делом: училась и работала в Академии художеств, а еще преподавала живопись в частной студии. Разве это не то, к чему нужно стремиться? Разве только деньги – благо, которое можно получить от жизни? А как же чувство счастья, которое приносит творчество? Материальное не способно коснуться души, считала Женя.

«Только искусство может доставить настоящие удовольствие и наслаждение», – думала она.

Не обращая внимания на оцепенение Жени, мать подошла к абстрактному портрету, который та рисовала, и взяла чистую кисточку. В следующий миг она чуть ли не вплотную приложила ее кончик к одному из мазков, отчего у Жени едва не перестало биться сердце. Но нет, мать остановилась в нескольких миллиметрах от невысохшей краски.

«Словно два локомотива избежали столкновения», – подумала Женя.

– Ты в одном рисунке используешь сразу несколько стилей. Волосы Киры – это явный Ван Гог^[3]. Ты накладываешь один слой краски на другой в безумных количествах, отчего картина в этом месте приобретает выпуклость не за счет постановки, а благодаря лепнине. Она становится тяжелой. При этом само лицо нарисовано в другом стиле и чем-то напоминает нежность и легкость Ренуара. А фон у тебя – чистый Сезанн. Несомненно, все это – импрессионизм и постимпрессионизм. Но такое ощущение, что в одном месте встретились щука, плотва и акула. Они все рыбы, но очень уж отличаются. Вот и у тебя то же самое. Мешанина.

Мать оторвала кисточку-указатель от картины и посмотрела на Женю, сжав губы в тонкую линию.

– Ты рисуешь не как Евгения Кац. Здесь есть Ван Гог, Ренуар, Сезанн. В других твоих картинах можно увидеть Пикассо и еще десяток художников. Порой ты смешиваешь импрессионизм и экспрессионизм. А если бы владела классической техникой, добавляла и ее. У тебя нет собственного голоса. Не обижайся, но я привыкла говорить правду.

– Я ищу свой стиль, – тише, чем собиралась, ответила Женя, глядя теперь на картину глазами матери.