Девушка с лютней (страница 4)
Назми был не только поэтом и музыкантом, но и образованным человеком, писателем и философом. Беседы с детьми он часто посвящал наставлениям, которых, по его мнению, они должны были неукоснительно придерживаться. Он хотел, чтобы его слова оказывали на детей безусловное и непреложное влияние. Шеми каждый вечер был обязан отчитываться перед отцом о том, как и где провел время после работы. Отец желал убедиться, что его сын не совершил поступков, противоречащих его наставлениям, считая подобное поведение проявлением крайней дерзости. Шеми, будучи склонным к выпивке, иногда хотел провести вечер вне дома. Однако в доме такое поведение было категорически недопустимо и уж тем более противоречило наставлениям отца. Назми настойчиво утверждал, что пьянство – это величайшее зло, а уж состояние опьянения – непростительная вина. И все же, несмотря на эти принципы, сам Назми пил, хотя и старался делать это тайно. Жена и дети вели себя так, словно ничего не замечали. Но и Шеми пил тайком.
Конечно, Назми был прав: его наставления были прекрасны и справедливы. Однако он требовал от сына следовать наставлениям, которые сам не всегда мог соблюсти. Шеми, будучи значительно старше своей сестры Бедии, прекрасно помнил и знал, каким был его отец в молодости. В том доме, где Назми хотел видеть сына всё его свободное время, раньше он сам появлялся лишь изредка. Если бы Назми признал свои прошлые ошибки и рассказал, как горько он о них сожалеет и что они принесли ему только вред, его слова могли бы обрести больший вес. Но Назми настолько стыдился своего прошлого, настолько раскаивался, что не только избегал его обсуждения, но даже не намекал на него в разговорах с сыном. Эта осторожность происходила из крайней деликатности и нравственности Назми, что резко отличало его от многих, кто не стеснялся рассказывать о своем прошлом. Но каждый раз, когда он говорил сыну: «Человек не должен опускаться до таких поступков. И просить прощения за такие грехи – безобразие. Нельзя совершать подобных ошибок!» – он не мог помешать Шеми вспоминать об ошибках самого Назми.
В памяти Шеми всплывали образы грустного дома и печальной матери, он вспоминал, как, просыпаясь ночью, спрашивал у нее: «Мама, который час? Папа еще не вернулся?» Она лежала, отвернувшись от него, и её ответы навсегда запечатлелись в его памяти. Внимательный ребёнок, заметив что-то странное в голосе матери, кидался ей на шею и видел горькие слёзы несчастной жены, пропитавшие подушку, в которую она уткнулась лицом. Затем он вновь засыпал и просыпался от внезапного шума, видя, как мать с трудом пытается раздеть и уложить спать едва стоявшего на ногах отца. Он видел, как глава семьи, отец, взрослый мужчина, на котором держался дом, был не в состоянии раздеться, сказать что-то связное. Тот человек, которого Шеми хотел уважать и бояться как отца, как защитника семьи, был беспомощным и полагался на помощь женщины. Но на следующий день Шеми понимал, что это не страшный сон, а действительность его семьи, но говорить об этом с матерью он не решался. Всё происходило так, словно ночью ничего не было. И Шеми вёл себя так, словно ничего не видел. Он видел из окна, как по вечерам мужчины из других домов приходили вовремя, стучались в двери своих домов. В их доме таким счастьем похвастаться не могли. Место отца за ужином часто пустовало. Измученная же душевными страданиями, осунувшаяся лицом мать его, еще молодая, которая, казалось, только вступила в возраст, когда жизнь должна быть наполнена радостью, не могла придать тепла и уюта семейной трапезе. Когда Шеми стал спрашивать у матери, почему отец не возвращается по вечерам, где он проводит ночи, она краснела, начинала запинаться. Дрожащими губами она невнятно проговаривала: «А… так… у него работа! Пригласили на ужин! Он со своими друзьями…» Но волнение его матери, её растерянность вызывали у Шеми ещё больше подозрений. Если отец ужинал в гостях, то отчего она проводила вечера у окна, ожидая его? Почему на столе для него всегда стояли тарелка и приборы и ужин всегда начинался намного позже?
Иногда отец приходил домой вовремя, но был в совершенно ином состоянии, чем с утра. Взгляд его был другим, речь была грубее, и он был зол. Шеми, его сестра хотели видеть в своем отце фигуру, достойную уважения, но не находили ничего в речах этого пьяного человека. Они слушались его приказов, произнесенных сухим голосом, но его пьяные проявления нежности вызывали у них отвращение. Мать в отчаянии то краснела, то бледнела, она не хотела, чтобы Шеми и его сестра видели отца в таком состоянии. Это молчание, эта недосказанность между родителями и детьми терзали Шеми. Однажды он решился спросить у сестры, где отец пропадает вечерами и ночами, почему не приходит домой, ведь он не смел задать этот вопрос матери. Его сестра, опустив глаза, молчала, пока Шеми вновь и вновь повторял свой вопрос. Наконец бедная девочка сказала:
– Разве это наше дело? Зачем нам вмешиваться в дела взрослых?
Но Шеми не был доволен таким ответом и продолжал расспрашивать её. Сестра твердо сказала ему:
– Не смей задавать подобные вопросы никому, особенно матери! Ты только сделаешь себе хуже!
– Я уже спрашивал, – ответил Шеми.
– И что же она тебе сказала?
– Ничего!
– Значит, она пожалела тебя, потому что ты тогда был еще маленький! А сейчас послушайся меня и не расспрашивай о таком!
– А что случится?
– То же, что случилось со мной.
– А что с тобой случилось?
– Ах, бедный братик! До чего же ты сегодня любопытный!
– Ну, сестра, неужели и у тебя я не могу спросить? Ах, неужели в этом доме мне все чужие? Или я всем чужой? Ну ответь же! Что случилось, когда ты спросила? Чтобы я тоже знал, чего ждать!
Сестра его помрачнела и сказала:
– Когда я спросила об этом маму, вместо ответа она дала мне пощечину.
– И что, больше никогда не спрашивала?
– Нет, – сказала она.
И слово это «Нет» было исполнено такой боли, было таким многозначительным, что Шеми задрожал. И в многозначительной интонации, и в едва заметной улыбке, выражавшей тонкую иронию, Шеми ощутил весь ужас ситуации. Хоть, кроме «нет», сестра ничего не сказала, он всё осознал, и спрашивать что-либо у матери не было необходимости. Шеми был уже не ребёнком, ему было двенадцать или тринадцать лет. Он сел на стул рядом и подавленным голосом проговорил:
– Я больше не буду ничего спрашивать, сестра! И у тебя тоже ничего не буду спрашивать, будь уверена! И не хочу ничего знать и понимать. Если то, что я узнаю, сделает отца безнравственным в моих глазах, я вообще не хочу ничего знать.
Сестра, взволнованная его печалью, робким голосом сказала ему:
– Нет ничего безнравственного, брат мой. Тебе так показалось.
Но отчего-то оба этих бедных ребёнка начали плакать.
Шеми сквозь слёзы проговорил:
– Бедная мамочка!
– Бедная наша мамочка и бедная твоя сестра! – ответила ему взволнованная сестра.
– А что ты? Ты выйдешь замуж, будешь счастлива со своим мужем, – ответил Шеми, вытирая слёзы.
– Ах, никогда!.. Я не такая терпеливая, как наша мама! Я знаю, что не буду мириться с подобным поведением мужа. Я многое готова вынести, но уже сейчас чувствую, что такое не перенесу. И как я смогу что-либо сказать своему мужу? Как смогу его упрекнуть? Если отец не пожалеет меня и разрушит моё будущее, то и чужие люди не станут жалеть.
Разве мог Шеми стереть из памяти такие воспоминания? Бедия была младше его на четырнадцать лет и даже понятия не имела о том, что подобное было в прошлом их семьи. Она всегда знала отца славным, добрым и благородным человеком, в её глазах он был ангелом.