Внутри храма нас встретил вязкий полумрак. Свет сочился сквозь узкие щели в стенах, будто кровавые раны, ложась на отполированный камень пола багровыми полосами. Вонь тут была невыносимой – густой коктейль из застоявшегося пота, запекшейся крови и чего-то неуловимо гнилостного, от чего внутренности скукоживались в комок ужаса. Нас швырнули на колени перед лысым жрецом, чья голова блестела, как отполированный валун. Его лицо, иссохшее, морщинистое, напоминало сморщенное яблоко, брошенное на солнце, а взгляд был таким тяжёлым, что я невольно склонил голову, будто под невидимым прессом. Он приблизился, и когда его ледяные, сухие, как пергамент, пальцы коснулись моего лба, волна тошноты и острой, игольчатой боли пронзила череп. Я краем глаза заметил, как Стелла рядом содрогнулась, её лицо побледнело, но она лишь стиснула челюсти, не издав ни звука.

А затем нахлынуло. Не озарение. Не знание. Проклятие. Словно чёрный, бурлящий поток, чужой, шипящий язык хлынул в мой разум, обжигая, как кислота, каждый его изгиб. Я начал различать их речь – оскорбления, приказы, зловещие упоминания о «жертве для Великого Змея», о «чужаках, что несут запах Иного Мира». Мозг раскалывался от перегрузки, но я понимал каждое сиплое слово. Судя по напряжённому, почти каменному выражению лица Стеллы, она проходила через тот же самый круг ада. Жрец начал допрос, его голос то сипел, то гудел низко, как утробный рык из бездны, каждое слово сочилось угрозой, словно яд со жала.

– Ты… из какого клана? – прошипел он, буравя меня тяжёлым взглядом. – Твоя кровь воняет чужим небом и холодным металлом.

Я хмыкнул, несмотря на пульсирующую боль в висках. Похоже, что мой мрачный, как могильная плита, юмор оставался единственным щитом в этом безумии.

– Клана? А ну да… Я Дункан Маклауд из клана «Гаражных Кооперативов». А ты, святой отец, прости за любопытство, где такие шикарные стрелки делаешь? У нас на районе за такой гомосячий макияж и юбочку могут не понять и канделябром по фасаду приложить.

Его лицо исказила гримаса ярости, скулы напряглись, глаза сузились. Я понял, что заигрался, ещё до того, как два стража рванулись ко мне. Первый удар, резкий и короткий, вломился в рёбра, вышибая воздух из лёгких. Второй, хлёсткий, впечатался в челюсть, взрываясь в голове цветной вспышкой боли. Но я лишь сплюнул сгусток крови на чёрный, отшлифованный веками пол и выдавил кривую ухмылку, глядя прямо в лицо жрецу.

– Это у вас такой фирменный «welcome»? Или просто не вкатывают шуточки про мейкап?

Стелла, всё ещё стоявшая на коленях рядом, метнула в меня взгляд, полный раздражения, но в нём мелькнула тень тревоги.

– Егор, ты можешь на минуту перестать быть полным кретином? Мы в храме, окружённые фанатиками, которые, похоже, намерены скормить нас своему пресмыкающемуся божеству, а ты разбрасываешься своими сортирными шуточками. Может, подумаешь, как нам остаться в живых, вместо того чтобы изображать из себя стендап-комика?

Я вытер кровь с разбитой губы тыльной стороной ладони. Рёбра ныли, как после встречи с асфальтовым катком, но я не смог удержаться от саркастической ухмылки, кривой, как старый серп.

– Слышь, Стелла, это ведь ты же из нас двоих специалист по древним шизикам и их культовым цацкам. Так вот и поработала бы мозгами, как выкручиваться, раз сама нас сюда втянула.

Её взгляд полыхнул раздражением, губы сжались ещё сильнее, но ответить она не успела. Жрец снова заговорил, его голос скрежетал, как гранит о ржавую цепь.

– Ваши языки остры, как клыки пустынных гиен, но кровь ваша ничтожна. Великий Змей решит вашу участь. А пока заткните свои рты, или храмовые псы растерзают ваши кости ещё до заката.

Я хмыкнул, но на этот раз решил придержать язык за зубами. Не из-за страха, нет. Хотя кого я обманываю? Из-за него тоже. Но в тоне жреца было нечто такое, от чего по хребту пополз холод, несмотря на адскую жару. Я покосился на Стеллу, на её лицо, застывшее в напряжённой маске, и внутри меня что-то противно сжалось, будто кулак сдавил сердце.

Вот и всё, Егорка. Ты жаждал её мира, её тайн. Ну, держи, расписывайся. Только это не пыльные романтические раскопки в стиле Индианы Джонса, а первозданная тьма, что воняет кровью и безумием. И ты сам вырыл себе эту яму, когда коснулся того проклятого булыжника.

Но где-то в самой глубине, под коркой цинизма, страха и ноющей боли, тлела крохотная искра азарта. Если это конец, то он, точно не будет серым и унылым, как моя прошлая жизнь в гараже. И рядом с этой женщиной, чья решимость не гаснет даже перед ликом смерти, я был готов встретить любую бездну. Пусть даже она зовётся Великим Змеем. Пусть даже она смотрит на меня из теней этого храма, как на очередную жертву. Я, Егор Клюквин, не из тех, кто уходит в тьму с хныканьем.

И всё же, пока мы стояли на коленях, а запах смерти сгущался вокруг, как туман над болотом, меня грызла мысль. Что, если это не конец, а только начало? Что, если Стелла права, и за этим кошмаром кроется нечто большее, чем просто гибель? Что-то, ради чего стоит биться, даже если цена – моя никчёмная шкура? Я стиснул челюсти, чувствуя привкус боли железа во рту, и понял, что отступать поздно. Мост назад сожжён. Возврата к тёплому гальюну и интернету больше не будет.

Глава 5. Рабство

Я очнулся на холодном, голом камне, в зловонном бараке. Воздух здесь был густым, как суп из отчаяния, пропитанным вонью пота, грязи и сдавленного ужаса. Тело ломило, будто его пропустили через промышленный пресс – каждая мышца стонала, каждый нерв пульсировал болью, а во рту стоял привкус пыли, смешанной с металлической кровью. Вокруг валялись измождённые тела, некоторые постанывали, как раненые звери в ловушке, другие просто уставились в пустоту мутным, безжизненным взглядом. Одежду мою конфисковали, оставив вместо неё какую-то драную тряпицу, что должна была сойти за набедренную повязку. Я попытался завязать эту дрянь по-человечески, но ничего не получилось, так что я просто обмотал её вокруг бёдер, как мог. Получилось что-то вроде мини-юбочки, годной только на то, чтобы не звенеть бубенцами у всех на виду. Наверняка выглядел как посмешище, но ржать над собой было не с чего. Я, Егор Клюквин, мужик, привыкший держать свою судьбу за горло, оказался в загоне, где даже крестьянин постеснялся бы держать свиней. Выходило, что мы в рабстве у этих допотопных шизиков.

Лёжа на камне, я пялился в низкий потолок, покрытый копотью и сеткой трещин, будто на карту своей сломаной судьбы. Пытался втолковать себе, что вся хрень, происходящая вокруг – чистой воды мираж, бред воспалённого ума. Может я подхватил малярию или ещё какую-нибудь эболу и меня попросту так штырит? Удар по черепу от того жреца с подведёнными глазами вышел чересчур увесистым, или, может, в лагере наелись тухлятины, и теперь мозг выдаёт такой вот изысканный бэд-трип.

«Сейчас дверь влетит нараспашку, – твердил я себе, – ввалится Мишка с холодной бутылкой пива, хлопнет по плечу и заржёт: „Егорка, братан, ты чего, так перебрал вчера?“» Я щипал себя за руку, до боли, до синеющих отметин, но ничего не менялось. Боль была острой, настоящей, как удар монтировкой по колену. Я перебирал в уме версии, пытаясь впихнуть этот кошмар в рамки логики. «Может, кто-то подбросил какую-то дрянь в флягу? Или это съёмки какого-то реалити-шоу с спецэффектами на уровне голливудского блокбастера?» Но чем дольше я копался в мыслях, тем яснее понимал: это не подстава, не розыгрыш. Вонь, боль, свинцовая тяжесть в груди – всё реально, до последней песчинки, что впивалась в кожу.

Дверь барака с грохотом распахнулась, и в проём ввалился надсмотрщик – громила размером с самца гориллы, с кожей, потемневшей от солнца до цвета старого асфальта, и плетью в руках, что извивалась, как живая гадюка. Его лицо было как будто вырублено топором из камня, лишённым всякого намёка на душу, а взгляд – пустым, как у акулы, учуявшей кровь. Он рявкнул:

– Подъём, черви! – на шипящем, змеином наречии, что, к моему ужасу, я понимал, будто оно всегда было в моей голове.

Первый удар плетью хлестнул по спине, как раскалённая проволока – жгучая, режущая боль заставила меня вскочить быстрее, чем я успел моргнуть. Но разум всё ещё цеплялся за обрывки надежды. Спецэффекты. Просто крутые спецэффекты. Сейчас режиссёр гаркнет «Снято!», и мы все поедем по домам. Я стиснул зубы, сжал кулаки до хруста и потащился за толпой измождённых рабов, чувствуя, как камушки под босыми ногами колют ступни.

Нас вытолкали под палящее солнце, что жгло кожу, будто раскалённый лист железа, приложенный к телу. Песок под ногами был горячим, как угли в мангале, обжигающим до волдырей, а рваные тряпки, что выдали вместо башмаков, не спасали. Меня впрягли в работу – тащить глыбы песчаника, тяжёлые, как гробы с телами великанов, для какой-то стройки у чёрных пирамид. Плечи пылали от напряжения, пот заливал лицо, слепил, тек в рот солёной дрянью, а каждый шаг отдавался болью в натёртых до кости ступнях. Я пытался заговорить со стражами – сначала на родном русском, потом на корявом английском: «Я турист, мужики! Паспорт! Посольство! Давайте разберёмся!» Но в ответ получал лишь тычки древками копий и насмешки на этом их гадючьем сленге, что теперь, будь оно проклято, я разбирал без словаря. «Чужеземный пёс бредит», – цедили они, под хриплый смех. Я сжимал кулаки, до боли в ладонях, но не лез в драку. Их копья и плети говорили красноречивее любых моих аргументов.

Сквозь толпу рабов, разделённых на мужские и женские цепи, я выцепил взглядом Стеллу. Она была поодаль, с другими женщинами, лицо её побелело, как меловая пыль, но взгляд оставался ясным, твёрдым, но был уже почти смирившимся. Она смотрела на этот ад не с паникой, а с какой-то мрачной, упрямой решимостью, будто уже вписала его в свою личную космогонию. И это меня взбесило до чёртиков. Она что, реально верит во всю эту хтонь? Злость забурлила внутри, как кипящая смола в котле. Она правда думает, что мы в каком-то доисторическом гадюшнике? Так не бывает! Да она просто тронутая на голову со своими артефактами и пыльными свитками! Я, чувствуя, как злость смешивается с усталостью, только усилием воли удержался, чтобы не заорать на неё через толпу.

К закату, когда солнце начало скатывааться за горизонт, заливая чёрные пирамиды кровавым оттенком, нас начали загонять обратно в барак. Я, ощущая, как каждая мышца вопит от боли, будто меня весь день месили в боксёрском ринге, протолкался через толпу к женской колонне и пошёл рядом со Стеллой. Она оказалась рядом, её дыхание было тяжёлым, прерывистым, но взгляд потух. Я повернулся к ней, не скрывая раздражения, спросил:

– Ну что, профессорша, на седьмом небе? Вот он, твой мир древних загадок. Песок в в заднице застрял. Может, скажешь, что за шуточки? Что нам подмешали в воду? Или это такой фетиш – стать рабыней в декорациях для дешёвого ужастика? Если так, я хочу знать стоп-слово…

Она посмотрела на меня, губы её сжались в тонкую, бескровную нить, а голос прозвучал холодно.

– Егор, ной сколько влезет, но это не иллюзия. Не шоу, не трип. Это время, которого не должно быть, но оно здесь, реальное, как твоя боль. И, между прочим, ты сам потянулся к камню. Сам пролил кровь. Так что, если хочется кого-то обвинить, начни с себя. Я тебе говорила, что артефакты руками трогать нельзя.

Я хмыкнул, смахивая пот с лица грязной, саднящей ладонью.

– Я прям, как герой саги. Пролил кровушку, распахнул Врата, а теперь волочу булыжники для какого-то змеиного идола. А ты, Стелла, что? Уже строчишь план диссертации об этом каторжном рае? Или метишь в жрицы, раз тебе так по кайфу этот адский карнавал?

Её взгляд обжёг меня, но в нём я увидел только усталость и поражение. Она отвернулась, произнесла:

– Я не знаю, Клюквин. Не знаю, зачем мы здесь. Но если это реальность, то в ней кроется смысл. И я его выцарапаю. А ты… ты пока просто держись.