– Ах да! Большая белая птица с длинными крыльями и розовыми лапками. Ох, голос у нее! Весь день до темноты кружила с криками над прудом – верно, жаловалась. Может, не ведала, далеко ли до океана, и страшилась не долететь. Ночь напролет причитала. Бросилась на свет в моем окошке – видно, приняла за корабельные огни. Такая дикарка! На рассвете я вынес ей корм, но она взвилась в небо и улетела. – Айвар провел рукой по косматой голове. – У меня тут много незнакомых птиц останавливается. Прилетают из далекого далека – замечательные гости! Вы, ребята, надеюсь, не охотитесь на диких птиц?

Лу и Оскар ухмыльнулись. Старик покачал головой.

– Эх, мальчишки, беспечные создания… Дикие птицы – питомцы Божьи. Он заботится о них и знает им счет, как мы – своему скоту. Так Христос сказал в Новом Завете.

– Послушай, Айвар, можно нам напоить лошадей в твоем пруду и накормить их? – спросил Лу. – Дорога до тебя трудная.

– Да-да, верно. – Айвар засуетился вокруг лошадей, распуская постромки. – Трудная дорога, а, девчата? А у гнедой дома жеребенок остался!

Оскар отстранил его.

– Мы сами позаботимся о лошадях, не то найдешь у них какую-нибудь хворь. Сестра хочет посмотреть твои гамаки.

Айвар отвел Александру с Эмилем в свою маленькую землянку, состоявшую из одной комнаты, тщательно оштукатуренной и побеленной, с деревянным полом. Кухонная плита, стол, накрытый клеенкой, два стула, часы, календарь, несколько книг на подоконнике – вот и вся обстановка. Комната сияла чистотой.

– А где же ты спишь, Айвар? – спросил, осмотревшись, Эмиль.

Старик развернул висевший на крюке скатанный гамак.

– Здесь, сынок. В гамаке хорошо спать, а зимой в него можно закутаться. В домах, куда я нанимаюсь, кровати и вполовину не такие покойные.

К этому времени Эмиль уже совсем осмелел. Ему понравилась укромная берлога Айвара – лучше и не придумаешь! И она, и ее хозяин представлялись мальчику необыкновенно интересными.

– А птицы знают, что ты им не навредишь, Айвар? Потому и прилетают так часто?

Старик сел на пол, подобрав под себя ноги.

– Понимаешь, братишка, они летят издалека и сильно устают. Для них наш край с высоты видится плоским и темным, а потребно ведь напиться и искупаться, прежде чем лететь дальше. Вот они глядят по сторонам и вдруг подмечают внизу нечто блестящее, как стекло. Это и есть мой пруд. Здесь их никто не тревожит, а я порой подбрасываю зерна. Они рассказывают об этом другим птицам, и на следующий год тех прилетает еще больше. В небесах дороги совсем как у нас здесь.

Эмиль в задумчивости потер коленки.

– А правда, Айвар, что передние утки со временем отстают и их место занимают задние?

– Да, ведь острию клина тяжелее всего – они разрезают ветер. Там держатся совсем недолго, может, с полчаса. Затем передние отстают, и клин немного расходится посередине, чтобы задние утки могли переместиться вперед. А после клин вновь смыкается и летит новым порядком. Так и сменяются они на лету, да без малейшей путаницы – будто вымуштрованные солдаты.

Когда Лу и Оскар вернулись с пруда, гамак был уже выбран. Не желая заходить, братья остались сидеть в тени на берегу, пока Александра с Айваром разговаривали о птицах, о том, как он ведет хозяйство и почему не ест мяса – ни свежего, ни соленого.

– Айвар, – внезапно сказала Александра, обводя пальцем узор на клеенке, – на самом деле я приехала сегодня не столько за гамаком, сколько поговорить с тобой.

– О чем же? – спросил он, встрепенувшись, и доски пола скрипнули под его весом.

– У нас большое стадо свиней. Весной я отказалась их продавать, когда все советовали, а теперь так много кто в округе потерял своих свиней, что я боюсь. Как защититься от болезни?

Айвар оживился.

– Кормишь их, верно, помоями и тому подобным? И поишь кислым молоком? Ну еще бы! А держишь в вонючем загоне? О свиньях в здешних краях совсем не пекутся. Они тут нечистые, прямо по Библии. Если так содержать кур, что с ними станется?.. Посеяно ли у тебя сорго, сестрица? Поставь там изгородь и загони свиней. Сооруди соломенный навес от солнца, и пусть мальчишки в достатке носят им чистую воду в бочках. Не пускай свиней на грязное место до самой зимы. Корми их только зерном и чистой пищей, как лошадей да коров. Свиньи не любят грязь.

Братья за дверью прислушивались к разговору. Лу подтолкнул Оскара:

– Пойдем, лошади наелись – запряжем их и уберемся поскорее. Не то забьет ей голову всякими глупостями, и будут свиньи спать с нами в одной кровати.

Оскар что-то проворчал в знак согласия. Карл не понимал, о чем говорит Айвар, но видел, что братья Бергсоны недовольны. Они были трудолюбивы, однако не выносили новшеств. Даже Лу, более податливый по сравнению с Оскаром, не любил работать иначе, чем соседи, – ведь те непременно станут перемывать Бергсонам кости.

Впрочем, на обратном пути братья быстро забыли о недовольстве и принялись шутить об Айваре с его птицами. О реформе свиноводства не заговаривали, и можно было надеяться, что сестра позабудет советы Айвара. Лу и Оскар заявили, что старик окончательно тронулся умом и ни за что не сумеет доказать свое право на владение землей^[5], поскольку почти не обрабатывает ее. Александра взяла эти слова на заметку и втайне решила поговорить с Айваром, надеясь убедить его деятельнее осваивать участок.

Братья уговорили Карла остаться на ужин, а вечером увели купаться в пруду посреди пастбища. Александра, вымыв посуду, присела на пороге кухни, пока мать замешивала тесто на хлеб. Тихая ночь размеренно дышала ароматами луга. С пастбища доносились всплески и смех, а когда над безлесным горизонтом прерии стремительно взошла луна, пруд заблестел, словно отполированный металл, и тела купающихся мальчишек забелели в лунном свете. Александра мечтательно созерцала искрящийся пруд, но вскоре перевела взгляд на засеянный сорго участок возле амбара, где теперь планировала устроить новый загон для свиней.

IV

В первые три года после смерти Джона Бергсона дела семьи шли в гору, а потом для всех обитателей высокогорья настали тяжелые времена: три года засухи и неурожая – последний бунт дикой земли против наступающего плуга. Люди были в отчаянии. Бергсоны перенесли первое тяжелое лето мужественно. Из-за неурожая кукурузы рабочая сила подешевела, поэтому Лу с Оскаром наняли двоих человек и засеяли еще больше полей, однако все вложения пошли прахом. Окрестные фермеры впали в уныние. Те, кто уже и так задолжал, отказывались от своей земли. Некоторых лишили права выкупа, остальные упали духом. Поселенцы праздно сидели на деревянных тротуарах маленького городка и убеждали друг друга, что этот край не создан для человека, нужно возвращаться в Айову, Иллинойс – в любое другое место, где можно выжить. Братья Бергсоны, несомненно, были бы счастливы составить компанию дяде Отто в чикагской булочной. Как и большинство соседей, они были созданы следовать проторенной тропой, а не прокладывать путь в новых землях. Регулярная зарплата, несколько выходных и никаких забот – вот что составило бы их счастье. Не они виноваты, что их детьми притащили в это дикое место. Настоящему пионеру, первопроходцу, необходимо воображение и способность наслаждаться идеей больше, чем действительностью.

Подходило к концу второе голодное лето. Как-то сентябрьским днем Александра отправилась в огород на другой стороне низины – копать сладкий картофель, которому, в отличие от всей прочей растительности, гибельная засуха пошла на пользу. Но когда пришел Карл Линструм, она не работала – стояла в глубокой задумчивости, опершись на вилы, а рядом валялась ее шляпа. Высохшая земля пахла увядающей лозой, огород был полон созревших огурцов, тыкв и цитронов. На одном краю росли ревень и перистый аспарагус с красными ягодами. Посередине кустились крыжовник и смородина. Стойкие циннии, бархатцы и полоска красного шалфея своим цветением отдавали должное миссис Бергсон, которая после заката ведрами носила в огород воду, несмотря на запрет сыновей.

Карл медленно шел по тропинке, не отрывая глаз от Александры. Та не слышала его тихих шагов и стояла совершенно неподвижно, всем своим обликом излучая неизменно присущую ей серьезность и в то же время легкость. Густые рыжеватые косы, уложенные вокруг головы, выгорели на солнце. Его лучи этим прохладным днем приятно грели спину, а сияющая синева небес была столь прозрачна, что невооруженным глазом можно было проследить за полетом сокола до самых дальних ее пределов. Даже Карлу, от природы не склонному веселиться и значительно помрачневшему за два последних горьких года, в такие дни нравился этот молодой и дикий край, с насмешкой принимающий любую попытку его обуздать.

– Александра, – окликнул Карл, приблизившись, – я хотел с тобой поговорить. Сядем у крыжовника?

Он поднял мешок с картошкой и двинулся за подругой через огород. Когда они уселись на теплой, прокаленной солнцем земле, Карл спросил:

– Братья в городе?.. А мы наконец решились: все-таки уезжаем.

Александра взглянула на него с испугом.

– Правда, Карл? Окончательно?

– Да, отец получил ответ из Сент-Луиса – его готовы принять обратно на фабрику сигар. Нужно выйти на работу первого ноября, иначе наймут другого. Мы продадим ферму за сколько дадут и выставим скот на аукцион, иначе нам не хватит на переезд. Я собираюсь поступить в ученики к немецкому граверу, а потом поищу работу в Чикаго.

Александра уронила руки на колени. Ее глаза затуманились слезами, да и у Карла предательски дрожала нижняя губа. Он рассеянно ковырял землю палкой.

– Что мне больше всего в этом не нравится… Ты всегда была на нашей стороне и столько раз помогала отцу, а теперь мы убегаем и бросаем тебя в беде. Правда, и помощи от нас никакой – мы для тебя обуза, лишняя ответственность. Ты же понимаешь, отец не создан быть фермером, и это меня злит. Останься мы – только увязнем еще глубже.

– Да, конечно, Карл, я понимаю. Здесь ты загубишь себя, а ведь способен на куда большее. Тебе почти девятнадцать, и я не хочу, чтобы ты оставался, всегда надеялась, что ты вырвешься отсюда. А все-таки страшно представить, до чего я буду по тебе скучать – ты даже не догадываешься. – Она утерла слезы, не пытаясь их скрыть.

– Александра, я ведь ни разу не смог по-настоящему поддержать тебя, – с горечью возразил Карл. – Разве что старался иногда развеселить ребят.

Она с улыбкой покачала головой.

– О нет, вовсе нет! Ты поддерживал меня тем, что понимал – и меня, и братьев, и мать. Это, пожалуй, единственный способ кого-то поддержать по-настоящему. Ты единственный мне действительно помогал. И на то, чтобы пережить твой отъезд, мне потребуется куда больше мужества, чем на все прошлые беды.

Карл произнес, не поднимая глаз от земли:

– Знаешь, мы всегда полагались на тебя, даже отец. Просто смешно – случись что, так он сразу говорит: «Интересно, как поступят Бергсоны? Схожу спрошу у Александры». Помню, вскоре после приезда у нашей лошади начались колики, и я прибежал к вам, а мистера Бергсона не было дома, поэтому пришла ты и показала, как облегчить выход газов. Маленькая девочка, а о работе на ферме знала куда больше нашего бедного отца. Помнишь, как я тосковал по дому и мы с тобой часами болтали по дороге из школы? Как-то вышло, что мы о многом думаем одинаково.

– Так и есть. Мы любили одно и то же – только ты и я. На двоих у нас столько теплых воспоминаний: поиски рождественской елки, охота на уток, сливовое вино, которое мы каждый год делали вместе. Других близких друзей ни у тебя, ни у меня не было. А теперь… – Александра утерла глаза уголком передника. – А теперь я должна постоянно напоминать себе, что там, куда ты уезжаешь, у тебя будет много друзей и дело, для которого ты создан… Ты ведь будешь мне писать, Карл? Мне не прожить без твоих писем.

– Буду писать, пока жив! – воскликнул Карл. – И буду работать ради тебя не меньше, чем ради себя. Я хочу, чтобы ты могла мной гордиться. Здесь я ни на что не гожусь и все же уверен: я чего-то стою! – Выпрямившись, юноша хмуро уставился на покрасневшую осеннюю траву.

Александра вздохнула.