– Ну именно поэтому я имею право так говорить. Они порой слишком драматизируют, а мозги у них еще не развиты как следует, поэтому они не всегда понимают последствия своих действий. Ходили слухи о старшекласснице Майре Медфорд. Люди шептались, что у нее с Генри что-то было.

– Что?!

В грудь врезается кулак боли. Неужели именно по этой причине он так изменился?

– Прости, Анна. Мы с Генри не были близки. Несколько раз выпивали, разговаривали в учительской. Все жильцы здесь по очереди замечательно помогали ухаживать за Лили, так что я видел его мимоходом несколько раз, когда он приносил ей запеканку или что-то в этом роде, но я прекрасно понимаю, что Генри не из таких. У нас в научной лаборатории есть мыши, и одна пропала, так все старшеклассницы решили, что я засиживаюсь допоздна, потому что засовываю мышей себе в задницу и кайфую. До сих пор иногда на доске появляются нарисованные сексуальные мыши с сиськами. Раз уж я не могу взять свои слова об этих слухах обратно, поверь, просто таковы школьники.

– Ладно, принято, но что именно о нем говорили?

– Да мало что. Якобы они запирались в кладовке после уроков, поэтому в следующем семестре она перевелась в другую школу, а его уволили. Просто совпадение, не более чем дешевые сплетни, – говорит Каллум, и у меня в ушах начинает звенеть.

Я нервно сглатываю. По телевизору тихо бормочет бейсбольный комментатор, а из соседней квартиры доносится заливистый собачий лай. Все вдруг кажется тусклым и нереальным.

– В смысле, если ты спрашиваешь, что изменилось, я просто передаю единственное, что слышал, но не думаю, что это имеет отношение… Скорее всего, это просто ерунда.

– Твою жену зовут Лили, да? – спрашиваю я, потому что, хотя и встречалась с ней, имя не запомнила.

Он коротко кивает, его лицо вытягивается, и Каллум смотрит в пол.

– Да.

– Раз жильцы организованно ей помогали, тебе не кажется, что он был близок со многими здесь? Это трудно представить, но…

– Ага, он был здесь… очень популярен, – задумчиво и мягко произносит Каллум. – В смысле, наверное, просто пытался отвлечься. Я знаю, что увольнение сильно по нему ударило, но, начав каждый день появляться в «Платанах», он общался со всеми. Давал уроки рисования бассейновским девушкам, занимался грилем во время пятничных барбекю, играл в мяч с детьми. Таким уж он был. Ну ты и сама знаешь.

– Ничего подобного я не знала, – бормочу я в потрясении, что у Генри в буквальном смысле была другая жизнь, о которой он мне не рассказывал.

– Какое-то время у нас была сиделка, – продолжает он, – но мы не могли себе ее позволить, а Лили клялась, что у нее пропадают драгоценности, поэтому, когда все стали ей помогать, это было действительно нечто. Роза приносила тамале, Дэвид – котенка, который на самом деле ничем не помог, но приятно, что ему пришло это в голову. Джеки красила Лили ногти. А Генри придумал, так сказать, посменную помощь жильцов. Это было потрясающе, – говорит Каллум, и его глаза увлажняются, как будто он вот-вот сломается от воспоминаний.

Киваю, делая вид, что мне все понятно, хотя я в полном смятении. У Генри есть эти черты – он добрый, прирожденный учитель и воспитатель, – но только не такая очевидная многогранность, которую он от меня скрывал.

После нескольких секунд молчания Каллум ставит пиво на кофейный столик и опускает плечи, будто под непомерным весом слов о своей жене.

Я чувствую, что мне лучшеы уйти, и не могу придумать, о чем еще его спросить, потому что до сих пор перевариваю его слова.

– Ну что ж, – говорю я, вставая, и направляюсь к двери.

Не могу закончить предложение, и в воздухе повисает тишина, пока он не откликается эхом, провожая меня к двери:

– Что ж…

– Спасибо, что поговорил со мной, я…

– Да, в любое время.

– Может, я дам тебе свой телефон, на случай… Ну, вдруг тебе еще что-то вспомнится, что может помочь?

– Конечно.

Он записывает номер на обороте меню из китайского ресторана навынос, и я ухожу.

Снаружи в тяжелом воздухе стрекочут сверчки, а я иду по бетону бассейна к своей квартире и думаю о Генри, о том, как плохо знала его в последние месяцы. Я не из тех, кто винит себя в том, что от меня не зависит, но задаюсь вопросом, не мое ли отчаянное желание получить нечто большее, чем просто наша совместная жизнь, изменило нас и стало для Генри последней каплей.

В памяти всплывает разговор, который мы вели несколько месяцев назад. В субботнее утро я отправилась за булочками с клубникой в «Дикки». По дороге забрала почту и обнаружила Генри сидящим на полу в луче солнечного света из окна. Он играл со Стикки, соседским котом, который каждый день пробирался к нам через раздвижные стеклянные двери, потому что Генри постоянно подкармливал его замороженными рыбными палочками. В руках у Генри была чашка кофе, и он выглядел счастливым.

Но, открыв очередное письмо с отказом из журнала, куда отправила статью, я испортила утро своей одержимостью доказать собственную правоту, добиться публикации, чего-то еще, хотя Генри для счастья надо было всего лишь жить вместе и быть художником средней руки, сводящим концы с концами. Он каждый день занимался любимым делом, и у нас все было хорошо, так на что жаловаться?

При мысли о том, как я умела испортить ему радость, у меня щемит в груди.

– С меня хватит! – рявкнула тогда я, открыв конверт.

– Ох, любимая, мне так жаль.

– Я полная неудачница.

– Не говори так.

Он сел рядом со мной на диван.

– Хочешь, покажу тебе коробку?

– Не надо, – ответил он, но я, конечно же, достала с полки обувную коробку и бросила письмо с отказом на все увеличивающуюся кипу.

– Зачем ты вообще их хранишь? – спросил он, но, проигнорировав вопрос, я театральным жестом вытащила одно письмо.

– «Дорогая миссис Хартли, вы пишете хуже всех на свете. Пожалуйста, никогда больше ничего нам не присылайте».

Я швыряю листок через плечо и достаю еще один.

– Там написано не это.

– «Дорогая миссис Хартли, можете у нас отсосать».

– Ну ладно, хватит, – раздраженно произносит он.

– Я даже снова пыталась писать стихи, Генри. Знаешь? В смысле…

– Я знаю, – терпеливо произнес он, уже привыкнув к моим приступам ярости.

– И меня даже не взяли в «Мидвест ревью». Давай посмотрим, кого взяли. – Я вытащила журнал и открыла его. – Оливия Хакерман, шесть лет. Это же литературный шедевр.

Для пущего эффекта я откашлялась и зачитала стихотворение:

                 Пошли мы к пруду,
                 Там плавала рыба.
                 Почему же такая уродина?

– Это хайку, – сказал он.

– Я знаю.

– И они молодцы, что нашли место для ребенка, Анна, раз уж на то пошло…

– Это мило. Просто восхитительно! Но… Я просто… Я сдаюсь. На этот раз окончательно. Может, пора смириться и просто… Уехать.

– Куда уехать?

– На Ибицу. Найти какую-нибудь работу на пляже. Что-то совсем другое и подальше отсюда, потому что пошло оно все. Никому я не интересна, от меня воняет неудачей. Только принюхайся.

Я протянула ему рукав платья, он дернул меня вниз и усадил рядом с собой.

– Нет, вовсе нет.

Он не мог скрыть боль в глазах. Генри думал, будто меня разочаровали и он, и наша совместная жизнь и что этого мало. Но дело не в этом. Теперь я терзаю себя воспоминаниями.

Подойдя к двери квартиры, я выныриваю из своих мыслей и замираю – перед ней лежит небольшой пакет. Кто мог прислать посылку? Я еще даже не успела сменить адрес пересылки. Неужели ее принесли раньше, пока я шла к Каллуму, и я просто не заметила? Или кто-то искал меня, пока я была у него? В любом случае мне стало тревожно.

Когда я опускаюсь на колени, чтобы поднять пакет, то вижу на коричневой оберточной бумаге свое имя. Сердцебиение учащается. Я не решаюсь открыть его. Оглядываюсь по сторонам, осматриваю длинный балкон по обе стороны от двери, перегибаюсь через перила, но у бассейна пусто. Тогда я снова смотрю на коробку в своих руках и решаю открыть ее. Медленно дергаю за веревку, завязанную в бантик наверху, и разворачиваю бумагу.

Открыв картонную крышку, я вскрикиваю – коробка наполнена извивающимися белыми личинками. Некоторые вываливаются мне на запястье, пока я, задыхаясь, пытаюсь как можно быстрее закрыть коробку. К горлу подступает рвота, и я проглатываю ее, бегу по бетонной дорожке вокруг здания и бросаю коробку в заросли робинии за домом.

Слезы наворачиваются на глаза, я прижимаю руку к груди и перевожу дыхание. Кто-то хочет от меня избавиться. Это не розыгрыш. Это угроза. Я возвращаюсь к квартире и смотрю на двор, бассейн, теплый свет за окнами соседей. Здесь явно происходит что-то нехорошее.

6
Касс

Я выуживаю из слива ванны в сто седьмой квартире мокрый комок черных волос и серой слизи размером с мяч для гольфа. С влажным шлепком бросаю его на пол и сдерживаю рвотные позывы.

– Готово, – кричу я Кристал.

Она сидит на диване с пирожным «Твинки», поглаживая свой громадный живот, и смотрит по телевизору шоу Мори. Пытается заставить своих девочек шести и семи лет почесать ей ноги, но они носятся по комнате, визжа от притворного отвращения. Позже, когда зрители в телестудии Мори радостно ревут и аплодируют, я слышу, как Амбер или Тиффани, отсюда непонятно, кто из детей, спрашивает, что значит тест на отцовство, и Кристал говорит им, чтобы заткнулись и шли играть.

– Эти львы – мальчики, – слышу я чужой голос из двери.

Я поднимаю голову и вижу незнакомого мальчишку лет десяти.

– Что-что? – переспрашиваю я, и он мотает головой в сторону нескольких книжек с картинками, лежащих на полке рядом с туалетом. Та, что сверху, называется «Ной и Великий потоп».

– Львы, которые идут к ковчегу. У всех грива, а значит, они самцы. Это ошибка, иначе сейчас у нас не было бы львов, – заявляет он.

– Хм, да. Пожалуй, ты прав, – отвечаю я.

И тут самый младший ребенок, Кевин, вбегает в ванную, где я снова стою над сливом, чтобы прочистить его напоследок еще разок, и, прежде чем я успеваю вмешаться, хватает мокрый комок волос и мчится с ним к сестрам. К тому времени, как я выхожу в гостиную, они уже с криком выбегают за дверь и гоняются друг за другом по площадке у бассейна, а странный мальчик, эксперт по Библии, носится вместе с ними.

– За мной должок, – говорит Кристал и кричит вслед детям: – Закрой дверь, Тиффани, чтоб тебя!

Я делаю это вместо ребенка и сажусь на клетчатую кушетку, вытирая руки грязной кухонной тряпкой.

Кристал толкает по кофейному столику пакет с гамбургерами из кафе «Уайт Касл».

– Гамбургер хочешь? Тут с курицей.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, пока она закуривает сигарету и смеется над зрительницей шоу, которая стоит у микрофона, уперев руки в боки, и говорит что-то о «яжематери» и «сучке-нищебродке».

– А что это за мальчишка? – спрашиваю я.

– А, это Фрэнк. Внук Мэри. Он у нее гостит. Но, только между нами, его мама вроде спуталась с каким-то нариком и свалила в Тампу, так что, похоже, он здесь надолго.

И тут дети врываются обратно в квартиру, старшая девочка рыдает. К ее шее прилип комок волос – очевидно, его бросил туда Кевин.

– Ну все, хватит, – говорит Кристал, пытаясь встать. Вторая девочка начинает плакать без видимой причины. – Это тебе в наказание за то, что подстригла Жасмин в ванне, я предупреждала!

Когда Кристал наконец встает, Кевин пытается убежать, но она хватает его за руку и шлепает по попе.

– И если ты не можешь вести себя прилично… – начинает она, но Кевин только смеется над ней.

Он вырывается и убегает в свою комнату, прежде чем она успевает сказать что-то еще. Кристал легко сдается и со вздохом опускается на диван.

Я на минуту задумываюсь, кто такая Жасмин и почему шестилетка кого-то стрижет, а потом вижу на кофейном столике среди лего лысую куклу, диснеевскую принцессу, и в остатках ее волос видны крошки оранжевых чипсов.