– Да, верно, тебе следует стыдиться, – процедил он сквозь зубы. – Ты не хотела смотреть на меня тогда, и ты не можешь смотреть на меня сейчас. Просто великолепно. Ладно, больше и сказать нечего, так? Тогда продолжим.

Он развернул ее и наклонил над кроватью.

– Шура, прошу!..

Она попыталась выпрямиться, но его ладонь крепко удерживала ее, она просто не смогла бы двигаться, даже если бы захотела. А потом он убрал руку.

Стоя сзади, наклонившись над ней, упираясь кулаками в кровать, Александр овладел ею, как в армии, словно она была незнакомкой, которую он нашел в лесу и собирался там и оставить, уйти, не оглянувшись, а она беспомощно плакала, и потом он сам еще более беспомощно плакал от унижения.

– Вот, смотри… не касаюсь руками, как тебе нравится! – шептал он ей в ухо. – Хочешь еще? Или для тебя достаточно такой любви?

Лицо Татьяны прижималось к одеялу.

Так и не закончив, он отстранился, и она медленно выпрямилась и повернулась к нему.

– Пожалуйста… мне жаль… – шептала она, без сил садясь на край кровати, прикрывая тело простыней. Ноги у нее дрожали.

– Ты закрываешь меня от других, потому что сама не хочешь смотреть на меня! Меня удивляет, что ты вообще замечаешь или беспокоишься из-за того, что другие женщины со мной разговаривают! – Он задыхался. – Ты думаешь, они убегут в ужасе, как ты, едва посмотрят на меня!

– Что… нет! – Она протянула к нему руки. – Шура, ты неправильно понимаешь… Я не испугана, просто печалюсь из-за тебя!

– Твоя жалость, – сказал он, отступая от нее, – твоя жалость – это последнее, чего я хочу! Жалей себя за то, что ты вот такая!

– Я так боюсь причинить тебе боль… – шептала Татьяна, умоляюще тянувшаяся к нему.

– Чушь собачья! Но ироничная, тебе не кажется, учитывая, что ты делаешь со мной! – простонал Александр. – Почему ты не можешь быть такой, как мой сын, который все видит, но никогда не отшатывается от меня?

– Ох, Шура… – Она уже рыдала.

– Посмотри на меня, Татьяна! – Он приподнял ее лицо. Его бронзовые глаза пылали, он почти кричал, он вышел из себя. – Ты напугана, я знаю, но вот он я! – Александр показал на себя, обнаженного, покрытого шрамами и черными татуировками. – Я еще раз стою перед тобой голый, и я попытаюсь еще раз – помоги мне бог! – попытаюсь еще раз… – Он опустил руки и дышал с трудом. – Вот я, твой цирковой клоун, истекавший кровью в матушке-России, отчаянно пытавшийся добраться до тебя, а теперь лежащий на тебе со всеми этими отметинами, – а ты, прежде любившая меня, сочувствовавшая, принимавшая, ты не должна отворачиваться от меня! Понимаешь? Это единственное, что не меняется, Таня! Этого я хочу до самого дня своей смерти. Я не могу добиться примирения с тобой, пока ты не найдешь способ примириться с этим. Примирись со мной. Или позволь уйти навсегда.

Ее плечи поднимались и опускались от тяжелого дыхания.

– Прости… – сказала Татьяна, подходя к нему, обнимая, опускаясь перед ним на колени, глядя ему в лицо. – Пожалуйста… прости…

Наконец ей удалось успокоить его и вернуть в постель. Александр неохотно лег рядом с ней. Она потянула его на себя. Он подчинился, ее руки легли на его спину. Она обхватила его ногами, прижимая к себе крепко и интимно.

– Прости, милый, мой муж, Шура, дорогой, сердце мое… – шептала Татьяна в его шею, целуя. Она ласкала его дрожащими пальцами. – Пожалуйста, прости, что так задела твои чувства. Я не жалею тебя, не надо так думать, но признаю, что отчаянно печалюсь, желаю слишком многого… ради тебя, не ради меня, – желаю, чтобы ты был таким же, как прежде… до того, как тебе пришлось выносить то, что ты выносишь теперь. Я стыжусь себя, и мне жаль… Я целыми днями сожалею о том, чего не могу исправить.

– Мы оба такие, детка, – сказал он, просовывая под нее руки.

Они смотрели в разные стороны, пока Александр лежал на ней, а она гладила шрамы на его спине. Нагие, грудь к груди, они искали то, что потеряли давным-давно и нашли на мгновение в яростных объятиях, в прорыве между баррикадами.

Пески Неаполя

Александр вернулся домой в середине утра и заявил:

– Давайте укладывать вещи. Мы уезжаем.

– Уезжаем? А как же Мэл?

– Речь не о Мэле. Речь о нас. Пора двигаться дальше.

Судя по всему, Фредерик пожаловался Мэлу, что человек, занимавшийся его лодками, полными ветеранов войны и военных вдов, может оказаться коммунистом, советским шпионом, а возможно, и предателем. Мэл, боясь потерять клиентов, был вынужден поговорить с Александром, но не стал скандалить с человеком, приносившим ему тысячи долларов дохода. Александр облегчил ему задачу. Он отрицал все обвинения в шпионаже и тут же уволился.

– Двинемся на запад, – сказал он Татьяне. – Ты заодно можешь мне показать тот клочок земли, который ты купила. Напомни, где это? В Нью-Мексико?

– В Аризоне.

– Поехали. Я хочу добраться до Калифорнии к сезону сбора винограда, к августу.

И они покинули Кокосовую Рощу, с ее прозрачным соленым океаном и распутными женщинами с ярко накрашенными губами; покинули качающийся на волнах плавучий дом, и кошмары Энтони, и загадку Благотворительного госпиталя и поехали через недавно открывшийся национальный парк Эверглейдс, к Неаполю на Мексиканском заливе.

Александр был мягок с Татьяной, вернувшись к вежливым манерам Эдит Уортон, и она это ценила, а пески здесь были холодными и белыми, даже в обжигающий полдень, а огненные закаты и грозы над заливом были такими, каких они никогда не видели. Поэтому они остановились в своем фургоне на пустынном берегу, на краю мира, в таком месте, где Александр мог снимать рубашку и играть в мяч с Энтони, а солнце обжигало его спину, покрывая загаром все, что могло загореть, оставляя нетронутыми лишь шрамы, лежавшие серыми полосами.

Он и сын превратились в две коричневые фигуры, бегавшие между белыми песками и зелеными водами. И все трое наслаждались жарой, наслаждались пляжем, соленым заливом, обжигающими днями, ослепительным песком. Они отпраздновали двадцать третий день рождения Татьяны и пятую годовщину их свадьбы и наконец уехали после четвертого дня рождения Энтони в конце июня.

В Новом Орлеане они провели всего несколько дней, потому что обнаружили, что Новый Орлеан совсем не идеальный город для маленького мальчика.

– Может быть, в следующий раз мы сможем приехать сюда без ребенка, – сказал Александр на Бурбон-стрит, где за окнами сидели милые леди, приоткрывавшие блузки, когда они трое шли мимо.

– Пап, а зачем они нам показывают свои тити?

– Толком не знаю, сынок. Наверное, это какой-то странный обычай в этой части мира.

– Как в том журнале, где африканские девушки привязывают груз к губам, чтобы те вытянулись аж ниже подбородка?

– Что-то вроде того. – Александр подхватил Энтони на руки.

– Но мамуля говорила, что эти африканки делают губы большими, чтобы раздобыть мужа. Может, эти девушки тоже хотят мужей?

– Что-то вроде того.

– Пап, а что мамуля делала, чтобы ты женился на ней?

– Таня, что ты читаешь нашему сыну? – спросил Александр, хватая Энтони за ноги и переворачивая его вниз головой, чтобы тот перестал задавать вопросы.

– «Нэшнл джиографик», – ответила она, бросая на него взгляд. – Но ответь своему сыну, Александр.

– Да, пап, – поддержал ее Энтони, краснея от восторга, вися вверх ногами. – Ответь твоему сыну.

– Мамуля надевала красивые платья, Энт.

И на краткое мгновение там, на Бурбон-стрит, во Французском квартале, взгляды Татьяны и Александра встретились по-настоящему.

Они теперь лишь радовались, что у них был дом на колесах для летнего путешествия по прериям. Они имели крышу над головой, место, где Энтони мог играть, спать, место, где можно было держать кастрюлю и ложки, – их маленькое владение вместо вонючих комнат в отелях или у властных домовладелиц. Время от времени они останавливались в кемпингах, чтобы принять душ. Энтони нравились такие места, потому что там были другие дети, с которыми можно было играть, но Татьяна и Александр нервничали, оказавшись в такой близости от незнакомых, пусть даже на один вечер. После Кокосовой Рощи они наконец поняли, что им нравится больше всего, что им больше всего нужно – быть втроем, составляя неисцелившуюся, но несломленную троицу.

Глава 3. Райская долина, 1947 год

Босые ноги и рюкзаки

Александр вел их «номад» через Техас, через Остин, к Сан-Антонио. Аламо представлял собой захватывающий исторический пример – все там погибли. Александр не мог смириться с этим фактом. Несмотря на героизм, все они погибли! А Техас проиграл битву за независимость и все так же принадлежал Санта-Анне. Гибели всех недостаточно было для победы. Каким примером этой чертовой жизни могло это стать для Энтони? Александр решил не рассказывать сыну об этом. Он и так скоро узнает обо всем в школе.

Западный Техас представлял собой просто дорогу среди пыльных равнин, тянувшихся, на сколько видел глаз. Александр вел фургон и курил; он выключил радио, так что мог лучше слышать Татьяну. Но она молча сидела на пассажирском месте с закрытыми глазами. До того она рассказывала им с Энтони веселые истории о своих проказах в Луге. Некоторые из них Александр любил больше всего – о ее детстве в той деревне у реки.

Заснула ли она? Александр посматривал на нее, свернувшуюся в комочек в цветастом розовом платье с треугольным вырезом. Ее блестящие, нежные, коралловые губы напомнили ему о многом, слегка возбудили. Он оглянулся, проверяя, чем занят Энтони: мальчик лежал на животе, играя с солдатиками. Александр протянул руку и обхватил ладонью грудь жены, и она тут же открыла глаза и тоже оглянулась на Энтони.

– Что? – прошептала она, и ее шепот тут же привлек внимание Энтони, и Александр отдернул руку; болезненный укол желания, смешанного с разочарованием, вспыхнул в его глазах и в его паху.

Их враждебность в Кокосовой Роще принесла кое-какие значимые плоды. То, что он хотя бы немного приоткрылся, заставило Татьяну переломить себя и показать ему, что его горькие обвинения в ее адрес несправедливы. Что все это не имеет значения. Он знал, конечно, что отчасти был прав, но он был ничуть не против нахлынувших на нее сожалений.

Ночами в палатке он оставлял полотнище входа открытым, чтобы чувствовать горевший снаружи костер, слышать Энтони в трейлере, лучше видеть Татьяну. Она просила его лечь на живот, и он подчинялся, хотя так и не мог ее видеть, а она водила обнаженной грудью по его изувеченной спине, и ее соски твердели, касаясь шрамов. «Ты это чувствуешь?» – шептала она. О да, он чувствовал. Он все еще чувствовал. Она целовала его затылок, его плечи, его раны. Дюйм за дюймом целовала все его тело, и плакала над ним, омывая собственной солью, и бормотала: «Почему ты должен бежать и бежать? Посмотри, что они сделали с тобой… Почему тебе просто не остановиться? Почему ты не можешь ощутить, что я шла за тобой?»

«Ты думала, я умер, – говорил он. – Ты думала, я убит и сброшен под лед Ладоги». А на самом деле я был советским человеком, брошенным в советскую тюрьму. Разве это не смерть?

Но теперь он был уверен, что жив, и, пока Татьяна лежала на нем и плакала, он вспоминал, как его поймали собаки в километре от Ораниенбаума, а потом держали эльзасцы, а потом его высекли плетьми на главной площади Заксенхаузена, заковали в кандалы и публично нанесли татуировку – звезду с двадцатью пятью лучами, как напоминание о его борьбе за Сталина, а теперь Татьяна лежит у него на спине и целует те шрамы, что он получил, пытаясь сбежать и добраться до нее, чтобы она могла целовать его.