На самом верхнем этаже размещалась квартира многочисленного семейства Фаберже, состоявшая из пятнадцати комнат. Особенно изящно выглядела рабочая комната Карла Фаберже, обшитая до потолка панелями из мореного дуба, именно в ней, чувствуя себя полноправным хозяином, и расположился антиквар Модест Германович Краузе. В стеллажах и застекленных шкафах, где прежде находились ювелирные изделия, теперь лежал антиквариат. Несмотря на потрясения, случившиеся в последние годы, раритеты продолжали пользоваться спросом. Только вместо аристократов, гоняющихся за старинной диковинкой, их место теперь заняла нарождающаяся пролетарская элита. Они мало разбирались в старинных вещах, пренебрегали историей раритета, если что-то их будоражило, так это внешний лоск покупаемой вещицы и то, как она будет смотреться на фоне маузера, висевшего в «красном углу».

Открыв дверь, Павел Глебович вошел в кабинет и увидел Модеста Краузе, сидевшего за большим дубовым столом, прежде принадлежавшим великому ювелиру. Удивительно, что этой ценности удалось сохраниться в такой повальной неразберихе, как революция.

Увидев вошедшего, Краузе почтительно поднялся из-за стола и, изображая неподдельную радость, двинулся навстречу, широко раскинув руки:

– Как я рад вас видеть! Вы даже не представляете! – Казалось, что восторгу антиквара не будет конца. – Я как раз только что думал о вас.

– Полноте, Модест Германович, – небрежно отмахнулся гость. – К чему этот театр? Я ведь не гимназистка, меня такими приемами не проймешь. Давайте лучше поговорим о деле.

– Как вам будет угодно, – вежливо произнес Краузе. – Вы что-то принесли?

– Да. Кое-что имеется… Взгляните сюда. – Открыв сумку, Павел Глебович достал из нее икону и бережно положил ее на стол. – Что вы на это скажете?

Семейство Краузе последние сто лет занималось продажей антиквариата; они имели свои филиалы в России, в Прибалтике, три магазина в Кенигсберге. Даже две революции, случившиеся в 1917 году, не сумели нанести ущерб процветающему семейному делу, настолько крепким оно оказалось. Лишь гражданская война, развернувшаяся по всей России, сумела поломать налаженное h оборвать устойчивые связи. Дела повсюду шли из рук вон плохо. Краузе предчувствовал, что дальше будет еще хуже: через год-другой ничего более не останется, как выйти на базар и менять редкостные вегцицьг на буханку хлеба.

И вдруг совсем неожиданно к нему пришло спасение в образе Павла Глебовича Березина, занимавшего в Петроградском ЧК весьма солидную должность: взамен на свое покровительство он передавал ему на продажу раритетные вещи, перепадавшие ему во время обысков.

Модест Германович целую минуту с восхищением взирал на икону. Потом, словно очнувшись, взял со стола очки и вновь принялся рассматривать драгоценные камни и лики святых.

– Вы спрашиваете, что я могу сказать?.. Я потрясен! У меня просто нет слов, – развел он руками.

– И все-таки я бы хотел, чтобы вы отыскали слова. Готов услышать самые нелепые предположения.

– Если нелепые… Хорошо! Мне бы хотелось сказать, что это подлинная Казанская икона Божьей Матери. Вот только не знаю, прав ли я? Мне приходилось молиться перед Чудотворной Казанской в Богородицком монастыре в 1901 году… У меня до сих пор стоит перед глазами ее образ. Глаза такие, как будто заглядывают тебе в душу из загробного мира. Здесь точно так же. Но дело даже не в этом… На лике Богородицы был небольшой след от горевшей свечи. Я вижу его и здесь… Допускаю, что икону мог создать какой-то гениальный копиист… Но как в таком случае объяснить ризу, украшенную бриллиантами? И эти изумруды… Они чистейшей воды! По первой своей профессии я геммолог^[31], но мне трудно вспомнить, когда ко мне попадали столь совершенные драгоценные камни… Я склоняюсь к тому, что эта икона в действительности подлинная икона Чудотворной Казанской Божьей Матери. А вы что сами о ней думаете?

– Думаю, это и есть подлинная Казанская икона Божьей Матери.

– Но, позвольте, как же это возможно! Она же пропала, ее так и не нашли!

– Икона Чудотворная… Может, это и есть самое настоящее чудо, и после всего того, что с ней произошло, она осталась с нами.

– Где же она была все это время?

– Мне тоже хотелось бы это знать, – в задумчивости протянул Павел Глебович. – Надеюсь выяснить это в самое ближайшее время.

– Как она к вам попала?

– Давайте пропустим подробности. Мне бы хотелось поговорить с вами о главном…

– И о чем же? – обескураженно спросил Краузе.

Неожиданно улыбнувшись, Павел Глебович произнес:

– Не нужно столько эмоций. Я иногда думаю, что в вас больше русского, чем немецкого. Ведь пруссаки, в отличие от нас, куда более сдержанны.

– Возможно, – буркнул Краузе. – Вот только я считаю себя русским. Все мои предки, до седьмого колена, родились в России. А фамилия… Она мало что значит. Досталась мне в наследство от предков… Так о чем бы вы хотели со мной поговорить?

– Я бы хотел вам предложить продать эту икону.

– Что?! – невольно выдохнул Модест Германович.

– Вы не ослышались. Нет смысла возвращать икону России. Не известно, как с ней могут распорядиться. А тот, кто ее купит… за большие деньги… будет относиться к ней куда более бережно, чем те, кому она достанется бесплатно.

– Кажется, я вас понимаю… Возможно, в ваших словах есть сермяжная правда. И сколько вы за нее хотите получить?

– Не тот случай, чтобы я вам назначал цену. Дайте мне столько, сколько посчитаете нужным.

Ювелир понимающе кивнул.

– Как раз сегодня я совершил очень выгодную сделку… Одна молодая пара купила четыре золоченые чашки и два блюдечка из посуды Николая II. Вы как-то обмолвились, что вскоре наступят времена, когда пролетариат захочет потчеваться из царской посуды. Похоже, эти времена пришли раньше, чем думалось… А я еще имел тогда глупость сомневаться.

Модест Краузе подошел к несгораемому шкафу, бестактно выпиравшему бронированными углами из угла кабинета, немного поковырялся в замке длинным ключом и вытащил картонную коробку. Поставив ее на стол, он сказал:

– Здесь три тысячи фунтов стерлингов. Это очень большие деньги.

– Мне это известно, – ответил Павел Глебович, забирая коробку.

– У меня к вам просьба. Не сочтите это за бестактность.

– Слушаю вас.

– Если вам удастся узнать, где все это время пропадала икона, расскажете мне об этом?

– Вы будете первым, кто это услышит.

Попрощавшись, Павел Глебович вышел за дверь.

Глава 4
Мнимый расстрел

Более удачного названия, чем «Кресты», для столь мрачной тюрьмы было трудно придумать. На территории, где с размахом мог бы раскинуться парк, – с аллеями, скверами, фонтанами, клумбами, многочисленными насаждениями, цветочными оранжереями, была возведена огромная тюрьма, затмевающая своим масштабом все, что в Российской империи строилось до нее. Восемь пятиэтажных строений образовывали два огромных креста (соединенные между собой административным зданием), которые стали называться тюремными корпусами, над одним из которых высился пятиглавый храм Святого Александра Невского.

Кроме корпусов на территории тюрьмы были построены служебные помещения, больница, инфекционный барак, ледник, морг, а также мастерская кузнеца. Если в прежние времена каждая камера была рассчитана на одного-двух человек, то после семнадцатого года в каждую из них начали сажать не менее десятка заключенных. Зрелище было скверное, но узникам не приходилось выбирать.

Георгия Починкова посадили в переполненную камеру, в которой находились чиновники среднего ранга, работавшие во Временном правительстве, и несколько эсеров, обвиненных в заговоре. Позабыв про прежние разногласия, они вполне мирно общались и даже спорили на политические темы, но как-то без особой остроты, которая могла бы иметь место за пределами тюрьмы. Каждый понимал, что теперь им особенно нечего делить.

Разговоры обычно затевал куртуазный мужчина лет пятидесяти пяти с изысканными манерами, которые в тюремных стенах выглядели весьма неуместными и смешными. Не обращая внимания на кривые улыбки сокамерников, он продолжал в своей манере делиться впечатлениями, полученными в застенках. В «Крестах», в отличие от большинства присутствующих, он уже сидел полтора года, являлся самым настоящим старожилом, и ему было что поведать своим сокамерникам.

Указав на нары, на которых расположился штабс-ротмистр Починков, мужчина сказал:

– Когда меня привели сюда, вот на этой самой шконке лежал действительный статский советник^[32], обер-камергер императорского двора^[33] Борис Владимирович Штюрмер^[34]. Большого ума был человек! На каких только должностях не побывал: и министром внутренних дел был, и министром иностранных дел, и председателем Совета министров Российской империи, и вдруг все пошло прахом! Чем-то не угодил Керенскому, и тот его сюда упрятал. Штюрмер все время жаловался на боль в боку, говорил – нет мочи терпеть. Наконец, его отвели в больницу, а он там и помер, сердешный. – Рассказчик уже поднес было ко лбу собранные в щепоть пальцы, чтобы перекреститься, но вдруг подумал, что времена нынче не те, и безвольно опустил руку. – А вот рядышком Иван Григорьевич Щегловитов^[35] лежал. Министром юстиции Российской империи был! Во время Февральской революции его арестовали. Потом в Москву его забрали и, говорят, там прилюдно и расстреляли!

– Да помолчал бы ты. И без тебя тошно, – угрюмо пробурчал с верхней шконки мужчина лет пятидесяти в костюме черного цвета и темном, сбившемся набок галстуке на тощей шее. Его арестовали около полугода назад прямо во время какого-то заседания, поэтому, в отличие от большинства присутствующих, он в своем костюме выглядел почти торжественно. Оставалось удивляться, каким образом ему все еще удавалось содержать одежду в надлежащем виде.

– Да пусть брешет, – весело отозвался уголовник, угодивший сюда за кражу месяц назад. Время шло, а судебное заседание еще не назначали. Похоже, что с навалившимися политическими делами о нем позабыли. Но он не унывал, воспринимая пребывание в камере как некоторую передышку. – Все равно делать особо нечего.

Приободрившись, куртуазный мужичонка продолжал:

– Я-то сам прежде в другой камере сидел. Со мной вместе дядька один был лысый во френче. Скучный такой, все время очки свои тряпочкой протирал. А потом оказалось, что это последний военный министр Российской империи, – протянул он с уважением, – Михаил Алексеевич Беляев^[36]. Вот как оно бывает. Расстреляли его. Вывели во двор, пальнули залпом и нет человека!

– А сам ты за что сидишь? – спросил уголовник.

– Политический я, – ответил куртуазный.

– Очень неожиданно, – удивился старик лет семидесяти, называвший себя консерватором. – И к какой же партии вы принадлежите? Каких взглядов придерживаетесь?

– К партии не принадлежу, но вот взглядов придерживаюсь, – подумав, не совсем уверенно ответил куртуазный мужичонка.

– И каких же взглядов?

– Думаю, что левых… Поскольку от консерватора пострадал, от Бориса Владимирович Штюрмера…

– Это каким же образом? – хмыкнул старик.

– Я ведь театрал… Знаете, люблю посмотреть какую-нибудь премьеру. Народ приходит богатый, все нарядные, любят щегольнуть. Я смотрю: барин идет, а у него из кармана френча уголок кошелька выглядывает. Вот меня бес и попутал, взял я этот кошелек двумя пальчиками и вытянул его осторожненько у него из кармана. А потом пошел спектакль смотреть. И как не посмотреть, когда на сцене танцевала сама Ольга Преображенская^[37]! А тут шум поднялся, оказывается, в том кошельке у бобра^[38] брошь была фамильная, он хотел ее своей супруге подарить на день Ангела. Вот кто-то меня и признал, – выдохнул мужичонка, – а потом меня в кутузку доставили. – С тех пор и сижу. Говорят: отдай брошь, тогда ничего тебе не будет. Да как же я отдам, если я кошелек уже передал. А потом, такая вещица больших денег стоит. Кто бы мог подумать, что я с тем самым бобром, Борисом Владимировичем, в одной камере буду сидеть. Попросил у него по-христиански прощения за свой грех, но он только отмахнулся: «Иди, говорит, с Богом, не до тебя сейчас». Только куда идти-то? Может, и пошел бы… Только дальше четырех стен никак не уйти. Вот теперь его уже и нет на этом свете, а я по-прежнему все сижу… Надеюсь, отсижу свой срок, а там и выйду.

– Постой, – встрепенулся уголовник, – уж не ты ли тот самый Маэстро?

– Он самый и есть, – скромно ответил куртуазный.